Михаил Константинович Зарубин
Горький дым
А в детство заглянуть так хочется
Мои сны
Очень часто я вижу один и тот же сон: я летаю. Причем не просто так. а по определенному маршруту: нал деревней моего детства Погодаевой. что стояла на реке Илим, потом над другой шустрой таежной речкой – Тушамой. что в трех километрах от деревни, нал пионерским лагерем, зеленым морем кедрово-сосновых зарослей, заполнивших эти благословенные места, над каменистым и крутым Красным яром, желтыми отлогими берегами Илима, нал лугами и пашнями. Причем как бы парю и сверху все отчетливо вижу, будто наяву, – я вижу картины детства. Удивительно, в Погодаевой я прожил около десяти лет, а в Петербурге живу уже больше четверти века, и мне дорог этот прекрасный город, но он не стал мне таким родным, как деревенька, в которой вырос.
В трех километрах от Погодаевой был пионерский лагерь, расположенный между тайгой, Илимом и Тушамой, единственный во всем районе. Мне не удалось там побывать, конкурс среди желающих был слишком большой, но мы – те из деревенских ребят, кто оставался дома, ходили в лагерь в гости, все вместе там играли. Ходили часто, к тому, что недоступно, особенно тянет, а потом запоминается на всю жизнь. И снова наступает ночь, я теперешний засыпаю и снова лечу над Илимом. И подло мной тот пионерский лагерь. Речка Тушама. Потом – песчаный яр. Песок здесь летом накалялся по такой степени, что в нем пекли яйца. Стоять на таком невозможно. Мы прыгали с ноги на ногу, пока раздевались, и скорей бежали к воде. Вот она – вижу в своем ночном полете сверху – наша тропинка, по которой мы стремглав мчались и прыгали в реку. А дальше – знаменитая у нас поляна перед деревней. Это место игр, встреч, увеселений, празднеств, общественных собраний и гуляний по самому разному поводу. Мы, пацаны, играли здесь в лапту, взрослые – в городки. Поляна была большой, место красивое. Осенью и весной здесь жгли костры. Иной раз пламя поднималось очень высоко. Это был как бы фейерверк. Во всяком случае. все деревенские здесь собирались и радовались этому огню не меньше, чем в городе какому-нибудь салюту. А зимой с этой поляны гоняли вниз к речке на санях. Отпрягалась лошадь, убирались оглобли у больших саней, девчата в них садились, парни толкали для разгона, и все вместе весело летели с угора до середины реки.
Это было место общения, любовных свиданий. Отсюда же уезжали на покосы. Обойти, объехать эту поляну было невозможно. Откуда бы ни возвращались, дошли до нее, значит, уже дома. Это был такой луг, который никогда не пахался. всегда пребывал в хорошей густой траве.
За поляной я вижу со своего поднебесья деревню. Родное место. Сорок с лишним домов вытянулись вдоль реки. Большой скотный двор, гумно, конюшня, наши огороды и палисадники все как на ладони. Вижу Вовку Куклина, друга детства, который очень хотел стать художником. Он копил деньги, покупал на сбережения большие листы ватмана и на них делал эскизы своих будущих картин. Глядя на него, я тоже купил было лист ватмана, и попытался что-то нарисовать, но у меня даже наметок не получилось. Вовка не считался заводилой, но и не шел ни у кого на поводу. Рассудительность его примечали многие взрослые. Парень «башковитый» – так о нем отзывались в деревне, это высшая похвала. По сегодняшнему можно сказать – в нем гены сказывались. Отец его, дядя Назар, был тоже известным у нас человеком, к его советам прислушивалась вся деревня. А руки – золото. Лодку, которую он смастерил нам, я любил как дорогую игрушку – легкая была. красивая. Мне казалось, что краше ее нет ни у кого в деревне. И уж конечно она никогда не пропускала воду. А мама Володьки – с удивительным именем Фекла, – добрая и приветливая, всегда угощала чем-нибудь вкусным.
Рядом дом Анисимовых – огромный, красивый, с высоким крыльцом. Большая семья, но главное, здесь жил еще один Вовка, тоже мой приятель. В отличие от Куклина, Анисимов был заводилой. Умел организовать нас на какое-нибудь дело – не всегда доброе. Мы и дрались с ним – было дело, одинаково побеждая и проигрывая. Кто кого – это выхолило по-разному. А в целом, по-моему, складывалась боевая ничья. Как я завидовал ему, у него была защита – это братья, а у меня две сестры, две девчонки, которым никогда не решать мужских проблем.
По воскресным дням к Анисимовым из Нижне-Илимска приезжала в гости родственница, мастерица парикмахерского дела, и подстригала всю семью. Трудилась обычно на полянке перед домом, что стоял над рекой. За работой наблюдали десятки любопытных. Удавалось подстричься и кому-то из нас.
Через дом от Анисимовых обретались мои друзья – братья Гошка Замаратский и Вовка Устюжин. Ребята погодки, фамилии разные из-за отцов. У Гошки была кличка Руся, у Вовки – Уся. Почему их так называли, никто не задумывался. Многие друзья детства так и остались в памяти по кличке, а имя вылетело навсегда. С Русей и Усей я учился с первого по седьмой класс. Вместе трудились на сенокосе, ходили в ночное, за грибами и ягодами. Вообще были неразлучными. Братья не числились ребячьими лидерами, но их уважали за честность. И они брали сторону тех, кого считали правым. Конечно, правоту определяли сами, она у них как-то совпадала чаще всего с мнением большинства.
А посередине деревни стоял большой дом, в нем жили Погодаевы (в нашей деревне имелись три семьи с фамилией Погодаевы – скорее всего, потомки основателей).
В этом доме жил Гошка Погодаев, еще один мой приятель, друг, – постарше меня годков на шесть. Он – главный гармонист деревни. Ни один праздник, ни одна свадьба, гулянка не обходились без Гошки. Я и сейчас слышу звуки его гармони – играл он бесподобно, мог подобрать аккорды к любой песне, и сам пел неплохо. Танцы без его гармони нельзя было представить. Девчонки висли на нем гроздями. А он, улыбаясь, растягивал мехи и играл завораживающе. Многие ребята завидовали Гошке, учились у него, стараясь подражать, у некоторых даже похоже получалось, но как у Гошки – никогда.
Почти рядом с нашим домом жили Белобородовы – дружная семья. Старший, Леонид, – механик от Бога. Собрал сам полуторку (грузовичок тех лет в полторы тонны грузоподъемностью), один. Из чего собрал, так никто и не понял. Но носилась она отменно по полевым дорогам. Помню, как деревенские, стоя в кузове, пели песни, а позади машины стелился огромный шлейф пыли.
Младший – Виталька Белобородов – был мой ровесник. Невысокий и довольно хилый парнишка тянулся ко мне. Дружбы особой не было. но мы играли всегда. Верховодил тут я. Он никогда не спорил со мной, обычно молчал, но на авантюры – вроде залезть в чужой огород или украсть с колхозного поля горох – не решался. А ведь только в рисковых делах закаляется дружба, считалось у нас.
Я вижу моих деревенских сверстников: Ваньку Качина с сестренкой. Машку Перетолчину – обычно мы звали ее Муха, она за это злилась на нас до слез и била своими кулачками по нашим спинам. Вижу Гальку Погодаеву, Володьку Петухова… Всех. Не все, конечно, оставили одинаковый след в памяти, но все со мной.
А вот наш Илим… Сейчас он известен всему миру. В годы же моего детства – лишь в пределах наших таежных деревень по берегам.
Но прежде всего для меня это лучшее место, где прошло мое детство. Сразу после весеннего ледохода, как только успокаивалась вола и становилась потеплее, мы купались до пупырышек на теле, – почему-то это у нас называлось «продавать дрожжи». Чтобы согреться бежали на большую площадку, сделанную из плах у колхозного амбара (на ней осенью сушили зерно), и согревались на солнце. Нас тянула вода, словно магнит, а дно Илима знали, как свой огород. Знали, где плыть, где встать, где нырять. Я не помню рядом взрослых, мы старались обходиться без их присутствия. Из-за этого и беды случались…
Илим – это река-трудяга. Первые русские, осваивавшие Сибирь, шли по Ангаре и Илиму. Это река-дорога. Летом лодки, баржи и катера шли по нему вверх и вниз. А зимой он превращался в широкую и ровную сухопутную дорогу. Ее очищали от снега, лошади, машины от деревни к деревне возили товары, людей и всякий прочий груз. Илим – это река-кормилица. Летом каждое утро, рано поднимаясь, иногда с маминой помощью, я бежал к реке, садился в лодку и плыл к поставленным с вечера «мордам» – это такие ивовые устройства для ловли рыбы. Они стояли на реке напротив каждого дома. Места на то всем хватало. Единственно – чтобы не перепутать, поплавки были разные.
В основном попадались ельцы и сорога. (Здесь, на Запале, сорогу зовут плотвой). Иногда – ерши и мокчоны, но они безжалостно выбрасывались: мороки с ними много. Правда, из ершей уха получалась отличная, но на это нужно было время и вдохновение.
Ельцы и сорогу нес домой, чистил, и мама тут же зажаривала добычу на сковородке, заливая яйцами. Все покрывалось хрустящей вкусной корочкой. Это был завтрак, который запивался парным молоком. Я до сих пор ощущаю вкус этого необыкновенного блюда. Но сколько ни пробовал сейчас его сотворить – не получается. Чтобы получилось, нужен наш Илим, нужен тот воздух, нужна мама. Река, тайга давали жизнь деревням. И в этой жизни рождались люди, которыми мы можем гордиться.
Михаил Кузьмич Янгель, отправлявший в первые полеты космические корабли, родился недалеко от Погодаевой, в деревне Зырянове. Это копия нашей деревни, и я уверен: детство его было примерно такое же, как у нас.
Николай Иннокентьевич Черных – Герой Советского Союза, получивший это звание в январские дни 1944 года, из деревни Игнатьевой, что в трех километрах от Нижне-Илимска.
Илимская природа помогала раскрыться таланту писателя, художника, режиссера Георгия Иннокентьевича Замаратского. Она коснулась своей красотой и Юрия Егоровича Черных, писателя, жившего и учившегося в Нижне-Илимске.
Чтобы вспомнить всех, кто прославил илимскую землю, здесь не хватит места, это особая тема. В последнее время появляется все больше книг о наших именитых земляках. А для меня они всегда были и остаются в памяти моего детства.
…А вот и Яр. Следом Нижне – Илимск, в котором был и клуб, Дом культуры – все было как в городе (по нашим, конечно, деревенским понятиям). И в лень молодежи, а на самом деле на Троицу, все из окрестных деревень, из Нижне-Илимска шли на Яр. Там – гулянья, там собирались семьями, дружескими компаниями. Там праздничная торговля. Это место для Нижне-Илимска. как для нашей деревни та луговая поляна. Всегда Яр прибирали, не помню, чтобы при всех лихих гуляньях там было грязно. Он наша достопримечательность – Красный Яр. Что помешало назвать Нижне-Илимск Красноярском? Не знаю.
А Красный Яр – это почти что отвесный, под небольшим углом склон. Высота над рекой примерно как у современного дома этажей этак в тридцать. Были случаи. когда подгулявшие мужики. оказавшись на краю яра, падали. Не помню, чтобы разбивались, увечий тоже, вроде бы, не было, но синяки свои получали. И у меня, когда подходил к краю обрыва, сердце замирало. Илим и деревня Погодаева далеко внизу под ногами, птицы носятся над ними, но ниже тебя. А если снизу смотреть на Яр. то он закрывает полнеба. Он могучая стена, а ты песчинка, камушек. А сосны на Яру растут в небесах.
За Красным Яром – вижу с высоты своего полета – начинаются поля. (Красный он оттого, что весь из песчаника такого цвета. С небольшими вставками других оттенков). Я – над полем, где Большая деревня. Рядом Хутор и Кулига. Сюда, на Илим, ходили рыбачить, по берегам коров пасли, в ельник – за рыжиками. А вот и Черепановка. Здесь наше деревенское кладбище. С ним тоже связано много памятных событий. Но они – особая тема.
Приземляюсь в собственном огороде. Для меня он не просто картошка, морковка и прочие овощи, забота о которых считалась моей обязанностью с самого раннего детства. Здесь у меня случались и приключения. Одно даже морское. Дело было весной. В том году нанесло много снега. Он начал таять, и в огороде образовалась огромная лужа. На этот судоходный случай у меня был свой плот. Я его с началом «навигации» подправлял и на нем путешествовал. Огород-то большой был, я упирался шестом и плыл. Один раз потерпел кораблекрушение – перевернулся. Выбрался на берег и мокрый домой, на печку, сушиться. Все равно – хорошо!..
С этим огородом связана немалая часть моей детской жизни. Одной воды сколько переносил для полива наших грядок! Лет с восьми я уже здесь работник. Мужиков в доме больше нет – я это понимал. Мать, уходя на работу, ставила задачу. Сейчас на даче просто: взял шланг и поливай, а тогда нужно было брать коромысло, два ведра и на Илим. Чистая река была, пили прямо из нее. Мутнела лишь, когда шел ледостав. Но на это время – на два-три дня – запасались водой заранее. Таскать воду даже на коромысле было нелегко. хоть и менял плечи, но они всегда болели. Зато урожай радовал.
Самое странное, что по курсу моих полетов вовсе отсутствует Нижне-Илимск. А он – через реку Я там учился, бегал в кино. Почему его нет? Не мое село, потому, видно, и не затвердело в памяти. Вот вижу бор, где бруснику собирали, а Нижне-Илимска – нет как нет.
В Погодаеву мы переехали как раз из Нижне-Илимска. Эта деревня основана в 1645 году. Сейчас-то конечно – сто лет сюда, сто обратно. Но только подумать, какое время: еще нет царя Петра, его реформ, еще центральная Русь вся в лесу, а Погодаева уже стоит. Иркутск, который сейчас, центр Восточной Сибири, основан позже, да что Иркутск, Нижне-Илимск, что напротив, через реку, и то чуть позднее. Уверен, Погодаеву, ставившему первый сруб на берегу Илима, приглянулось это место сразу. Увидел, как деревенька протянется по берегу Илима и с подветренной стороны закроет ее Красный Яр, как люди будут любоваться Качинской сопкой.
Вот так и стала жить деревенька Погодаева, одна из первых в илимском воеводстве.
Мама не то купила дом, не то колхоз лал. Но когда она умерла, сестры дом продали, значит, это была собственность. Это был даже не дом, а прируб, к избе бабы Харитины Перетолчиной. Жили мы с соседями дружно. У ее дочки я вместе с мамой даже принимал роды. Бегал за водой, а потом с этой Галкой, которая родилась, еще и возился. Наш прируб метров шесть в ширину и метров пять в длину, кухонька, отделенная деревянной перегородкой, огромная русская печка. Остальное – большая комната, в которой стояли две кровати. На одной спали две мои сестры, на другой мама и я с ней. А когда стал постарше – лет с шести мне отвели место на русской печке. Здесь сушилось зерно. Я устраивался на подстилке и засыпал под запахи свежего хлеба. А утром в воскресенье, когда мать начинала стучать посудой, выглядывал в проем и протягивал руку: «Мама, пирог хочу». И тут же он – только из печи, горячий – у меня в ладони… Вообще, это была жизнь, наполненная чудесами. Научившись читать, я ставил рядом с собой керосиновую лампу и, закрывшись шторкой от остального мира, читал запоем. Мне являлись картины прочитанного, вокруг было темно, только желтый кружок от керосиновой лампы и я в мире навеянных прочитанным грез.
Иногда не расставался с книжкой до утра, за что мама ругала, правда, без злости, я это чувствовал. Рядом со мной спал любимый кот. Его не интересовало никакое чтение, главное – тепло и рядом блюдечко с молоком. Все, что было у меня дорогим и любимым хранилось здесь же. Здесь я мечтал и рос, как писалось в сказках, не, но дням, а по часам. А какую вкуснятину делала мама в самой печи! Эти круглые большие булки хлеба, аромат их, свежеиспеченных, каждое воскресенье заполнял дом. Да так, к сожалению, и остался в том далеком детстве. А щи и борщи в чугунках, подтопленные в русской печи, а пареная брюква и другая вкуснятина… Два раза в год печь подмазывалась и белилась, и чуть-чуть дав ей передохнуть, я снова забирался наверх, чтобы жить жизнью счастливого человека.
С полетами во сне являлись все новые памятные истории. Полузабытое детство оказалось большим и весьма содержательным. Я решил написать о том, что помню, что часто вспоминается, что иногда ВИЖУ во сне. Так получилась мозаика небольших рассказов из той детской жизни.
Как меня не взяли в школу
Деревенскую школу с городской не сравнить. Это священное место. Как церковь. Их одинаково принято почитать в деревне. Сейчас в это трудно поверить, но, будучи пацанами, мы никогда в школе не хулиганили – ничего не ломали. Это и в голову никому не приходило. Случайно разбитое стекло – трагедия, залитая чернилами тетрадь – кощунство. Авторитет учителей высочайший. Если в дом приходил с жалобами на тебя учитель, это ЧП. Мне кажется сегодня, что милиционера боялись меньше. Нет, хороших учителей не боялись – их уважали. Колхоз помогал им дровами, сеном, иногда мясом.
Я в школу поступал дважды.
Было так. Бегали мы, пацаны, все вместе по улице, и вдруг я слышу: «Завтра в школу». Я дома и говорю: «Мама, Володька завтра в школу, Ванька тоже». А она мне: «Ну и ты иди». Я и пошел. Нас посадили всех за парты. Уже интересно. Учитель – Георгий Васильевич – начал знакомиться с нами, первоклашками. Дошла очередь до меня, он спрашивает:
– Ты какого года рождения?
– Не помню…
– Сходи домой, принеси документы.
Принес и услышал:
– Погуляй пока, в следующем году приходи.
– Как же Володька, Ванька, мы же все вместе! Хочу с ними…
– Нет, им пора в школу, а тебе рано.
– Хочу с Володькой…
Расстроился. Но не надолго. Не я один оказался такой юный школьник доброволен. Вышли мы из школы, и горевать перестали. На улице тоже было интересно, речка, лес – много чего. В следующем году пришли, сели за парты, как полноправные ученики. Первым учителем у нас был тот самый Георгий Васильевич, фамилию не помню. Одной руки у него не было – потерял на фронте. И с нами он был злоблив, будто в школе продолжал воевать.
Меня усадили с «Мухой» – Машкой Перетолчиной. Отношения с девчонками вообще у нас были сложными, а с ней у меня особенно. Один раз уколол нечаянно ее перьевой ручкой. Она в крик, а учитель, Георгий Васильевич, схватил меня одной своей рукой так зло, что я перепугался. Рванул, оборвал рукав. У рубашки, чуть толкнул, и я на полу. С тех пор он для меня перестал быть учителем, я боялся его. Но скоро он ушел. Пришел другой на место нашего злюки (не помню его имени, отчества) – та же история. У него было два сына, с одним мы учились, другой был постарше. Мой ровесник, видимо, учился плохо. И вот однажды у доски он его прямо на уроке начал колошматить. Мы затихли, дело невиданное. Какой это учитель? Никакой. И мы это чувствовали. Его тоже невзлюбили. ла и он точно так же, как и первый, в школе надолго не задержался. Почему нам так не везло? Война. От нее злость в людях даже самой доброй профессии. Но ведь не все даже среди самых натерпевшихся стали такими.
В школе была большая комната – что-то вроде библиотеки. И в конце первого класса я там первый раз в жизни взял и прочитал книгу «Конек-Горбунок». Сейчас мой внук Пашенька начал читать – пока по слогам. Я слушаю его и вспоминаю себя. Тоже по слогам читал. Некоторые слова были непонятны. Ноя все же прочитал волшебную сказку, и для меня это было счастье! Все, я читатель, сам могу взять и прочесть любую книгу.
Потом я приставал к матери, просил послушать, как я читаю. Спасибо маме: ей было, конечно, не до меня, на ней все хозяйство, но она меня слушала. И хвалила, какой я молодец. Она меня любила. Я это знал. И в этом, по-моему, суть в том числе и педагогики.
Меня приняли в пионеры
Толком уже и не помню, как я, девятилетний мальчонка, сумел уговорить вполне здравых мужиков на эту опасную переправу через нашу довольно-таки широкую реку Илим, полную в это время больших и мелких льдин, которые запросто могли перевернуть лодку или растереть ее. Готов поручиться только что я не говорил, зачем на самом деле мне позарез надо было на тот деревенский берег. Понимал – это не подействует. Мужики не поймут. Потому врал что-то насчет больной матери, которая ждет меня не дождется с лекарством и помочь ей больше некому и нечем.
Была вторая половина дня, который я запомнил на всю жизнь: 5 ноября. Ледостав на Илиме. Мы, погодаевские, учились в школе райцентра Нижне-Илимск, что от деревни через реку. Когда она замерзала, мы шли на занятия по ледку – пешком пока тепло – на лодке, иногда на канатном пароме. А когда ни то ни се – предзимняя ледовая шуга или весенний ледоход и дороги нет, – мы обычно квартировали три-четыре дня у знакомых в райцентре. И на этот раз я уже устроился на постой. Но наступил тот самый необыкновенный день – меня торжественно приняли в пионеры, повязали галстук, и мне тут же захотелось показаться в нем матери.
После торжества я вышел из школы, направился к реке, дошел до скобяного магазина и понял: все, навигация закончилась. Домой теперь только по льду, когда он устоится и окрепнет. Но все равно захотелось предстать перед матерью прямо сейчас, в новом пионерском наряде.
Прием в пионеры тогда для нас был большим праздником. Вожатые готовили участников будущего церемониала к событию, рассказывали о традициях, истории пионерской организации. Постоянно повторяли, что стать пионером – большая честь. Первыми принимали отличников. А я учился в основном на пятерки…
Конечно же, был необычайно горд, оказавшись в таких почетных первых рядах. Но даже не в этом состояла главная суть события. Мне повязали галстук, я посмотрел на себя в зеркало и сам себе понравился. Все, я уже не какой-нибудь там малыш, я – пионер. То есть теперь вровень с теми ребятами, на которых еще недавно смотрел снизу вверх. И этой новостью надо немедля поделиться с матерью. Как же, она главный человек, который меня понимает.
И вот, напряженно глядя на забитую ледовыми торосами реку, я краем глаза приметил на берегу троих мужиков. Узнал – погодаевские. И не то готовят большую лодку к зимовке, не то собираются опять же на ней в ледокольный рейс. Чистят снег, сдалбливают лед. Сразу – к ними жалобно, как мог, начал канючить: «Дяденьки, возьмите меня с собой, очень надо…» Сначала один покрутил пальцем у виска и послал меня подальше. Потом начали ругаться все. Ноя не отставал. Доводы про больную маму, как видно, все же растрогали мужиков, и они отважились со мной отправиться в плавание.
Плывем. Не Северный морской путь, конечно. Но у нас тоже далеко не ледокол. Я на дне посередине лодки. Двое мужиков с кормы и носа отталкивают шестами льдины, третий на веслах. Скорость аховая – метр вперед, два назад. Льдины несет течением, они лезут одна на другую, толкают наше суденышко в борта, лодка кренится и, кажется, вот-вот перевернется. Смотрю на берег Он уже полон зрителей. Вся деревня следит за нашим рисковым аттракционом. Помочь все равно нечем: спасательных катеров в деревне не было. У некоторых бинокли. Мы подобрались поближе, и я узнал в толпе мать. Ей уже сказали, что я тоже в лодке. Около двух часов добирались до берега вместо двадцати – двадцати пяти минут по нормальной воде.
Едва ступили на земную твердь, мать с причитаниями хватает меня за руку, ощупывает – целый, сухой – и бегом тащит домой. Я все повторяю: «Мама. мама, меня в пионеры приняли…» Но она вроде как не слышит, не отвечает. Только уже дома, когда я снял фуфайку и явился во всей пионерской красе – в белой рубашке с красным галстуком, она оглядела меня, кивнула, но так ничего и не сказала. Накормила и уложила спать. Конечно, думал я, засыпая, мама, кажется, переволновалась: перевернись лодка, мы могли бы утонуть – в ледяной воде много не наплаваешь. Могли – но ведь не утонули!
Сейчас я понимаю, что девяносто мам из ста за такой подвиг хорошо отшлепали бы своих героических сыновей. И по праву. Но моя мама была из тех десяти самых мудрых мам. Я у нее числился «младшеньким», как она говорила, последним ребенком. И она меня любила, как это обычно и бывает в таких случаях, больше всех и потому часто за многие детские грехи прощала.
