Михаил Петрович Арцыбашев
Женщина, стоящая посреди
– Ну, что же ты?.. – страстно и нетерпеливо повторила она.
Холодный пот выступил на лбу Лугановича. Он не верил своим глазам: да, она действительно звала его, тянулась к нему, вся дрожала и горела, щеки ее пылали, губы раскрывались в неутолимой жажде поцелуя. Это была уже не Нина и не Нина Сергеевна, а какая-то новая, странная, дикая женщина, гетера. Какая страшная, невыносимая красота!..
– Я шутила… не надо больше… возьми меня!..
Ему показалось, что все закружилось кругом и исчезло куда-то, осталось одно это требующее, зовущее, грозное от страсти лицо, с пылающими щеками и воспаленными ненасытными губами. Не помня себя, он, как зверь, кинулся к ней.
Резкий хохот и грубый толчок в грудь отшвырнули его. Как пьяный, он шатался и бессознательно еще тянулся к ней. Она лежала, откинувшись на подушку, и глаза ее горели мрачным торжеством.
– Красиво!.. – отчетливо проговорила она. – Боже мой, какое вы грязное и подлое животное!..
– Ты сумасшедшая!.. – крикнул он, почти в бреду.
– Может быть!.. А вы подлец, грязное, подлое животное!.. Вот вам!.. – повторила она, захлебываясь от мести, грубо и вульгарно, как последняя уличная девка. – Если бы вы знали, как мне хочется плюнуть вам в лицо!.. Вот так, взять и плюнуть!..
Все помутилось перед Лугановичем. С минуту они дико и страшно смотрели друг на друга, как два разъяренных зверя.
– Попробуйте!.. – хрипло сказал он.
– И плюну!.. – торжествующе повторила Нина.
Лугановичу показалось, что все это какой-то страшный бред. Неужели это она?.. Он попытался стряхнуть с себя этот ужасный кошмар, но лицо Нины вдруг исказилось животной злобой, губы вытянулись, и, инстинктивно предупреждая плевок, Луганович стремительно схватил женщину за горло.
Она хрипела и билась, стараясь оторвать его руки, хотела что-то крикнуть, но он все крепче и крепче сжимал ее полную, мягкую шею.
Волосы ее спутались диким комком, лицо посинело, меж синих губ показались синевато-белые зубы, слюна, которую она все-таки хотела выплюнуть, текла по подбородку, на голую грудь.
– Пустит… те!.. – наконец удалось выговорить ей уже в то время, когда ее судорожно скорченные пальцы ослабевали и бессильно скользили с его рук.
Последний проблеск сознания молнией осветил перед Лугановичем ужасный смысл происходящего. С внезапным безумным отвращением он выпустил ее шею, всю покрытую темными красными пятнами, и сидел, вытаращив глаза, ничего не понимая и не видя перед собою.
Она судорожно двигала головой, глядя на него дикими непонятными глазами.
– Больно!.. – хрипло и слабо наконец проговорила она.
Страшная жалость, омерзение к себе, мучительная нежность потрясли Лугановича. Он ахнул, бросился перед кроватью на колени и стал целовать руки, плечи, бедную изуродованную шею.
– Нина, Нина!.. – бормотал он сквозь слезы, чувствуя, что это точно она – прежняя Нина, бедная, опозоренная, несчастная.
И в эту минуту ему казалось, что всей жизнью своей он искупит прошлое. Жена, дети – все полетело куда-то и исчезло, как не бывшее. Он любил только ее, эту несчастную, измученную, жалкую женщину.
– Нина! Ниночка!.. Прости!..
– Уйди!.. – услышал он над собою слабый страдающий голос.
Он взглянул и увидел, что она плачет. Плачет, с широко открытыми глазами, глядя прямо вверх перед собою. Все тело ее содрогалось, и судорожно скорченные пальцы мяли и рвали простыни и скомканное одеяло. И эти плачущие открытые глаза были так страшны, что вся душа его содрогнулась.
Он хотел что-то сказать, схватить ее в объятия, спрятать в самое сердце свое, заставить забыть все, отдать ей всю жизнь свою.
– Уйди!.. – повторила Нина.
Он посмотрел на нее как безумный.
– Уйди… Уйди же!.. – крикнула она с такой мукой, с таким отчаянием, что волосы шевельнулись у него на голове.
