Михаил Петрович Арцыбашев
Женщина, стоящая посреди
XIX
Когда Нина вернулась домой, она была так захвачена неожиданностью происшедшего, что даже не могла разобраться ни в чем. Но все тело ее было подхвачено какой-то звонкой и чистой волной, хотелось громко запеть, засмеяться, скорее уснуть крепким радостным сном.
Только утром вспомнилось все и как-то всем существом бессознательно понялось, что это уже конец. Почему это так, Нина не знала, но когда Высоцкий ласкал ее, девушка не могла даже и представить себе, что отдастся ему, а теперь не разумом, не мыслью, а каким-то внутренним властным чувством она уже знала, что так будет. И это не испугало ее. Было только такое чувство, какое испытывала она, бывало, навсегда покидая место, где прожила много лет, где ко всему привыкла и все полюбила. Было немного грустно, чего-то жаль, но новая жизнь манила и звала, радостно и властно.
Минутами мелькала мысль, что невозможно, чтобы Арсеньев полюбил ее и остался с нею навсегда. При этой мысли тайный ужас шевелился в душе, но зов жизни был сильнее и не хотелось думать об этом. Будет то, что должно быть, а пока так хорошо!
Ужасно было только то, что она не увидит Арсеньева целую неделю. Девушке казалось, что неделя это – целая вечность. Она старалась представить себе, как они встретятся, но не могла.
Вероятно, бессознательное чувство что-то подсказывало ей, потому что Нина вдруг особенно ярко вспомнила инженера, и при воспоминании о том, что это ничтожество видело ее тело, досада и злость вызывали слезы у нее на глазах. Она готова была отдать все что угодно, лишь бы этого не было, и тут же решила, что ничего не скроет от Арсеньева. Этим решением, этим желанием, чтобы он знал о ней все, девушка отдавалась ему вся целиком, душою и телом.
Всю неделю она ходила как шальная, не могла найти себе места, а Катю, на другой день забежавшую, чтобы узнать, чем кончилось, просто прогнала. Ей казалось кощунством пустить в свою новую жизнь кого бы то ни было. Бедная Катя, едва вырвавшаяся от актера и оскорбленная его наглостью, была страшно обижена.
А Нина все думала и думала об Арсеньеве, перечитала все его книги, которые показались ей теперь совсем другими, точно живыми, и к концу недели уже любила его всем телом и душою.
Когда наконец ее позвали к телефону и она услышала его голос, Нина чуть не зарыдала от счастья.
– Вы еще не забыли меня? – спрашивал Арсеньев.
– А вы?.. – только и могла ответить девушка, и в голосе ее звучала такая безмерная любовь, что Арсеньеву даже немного стыдно стало.
Нина едва дождалась вечера, и, когда бежала на условное место в маленький скверик на площади, была как пьяная. Ей пришлось ждать довольно долго, но девушка даже и не заметила этого, а когда увидела Арсеньева, забыла обо всем на свете и бросилась к нему.
Кругом были люди, и ее порыв сконфузил Арсеньева. Нина же ни на что не обращала внимания. Она хотела кинуться ему на шею и, как девочка, цеплялась за руки.
– Как я рада!.. Если бы вы знали!.. – несвязно бормотала она, глядя влюбленными влажными глазами.
На них стали обращать внимание. Кое-кто улыбался, проходя мимо. Арсеньев чувствовал себя положительно неловко.
– Поедем куда-нибудь… – предложил он.
Нина даже как будто и не поняла, что он говорит, но когда они дошли до лихача, она сама вскочила в пролетку. Пока Арсеньев усаживался, девушка смотрела на него как зачарованная, а когда лошадь рванула с места, Нина обеими руками схватила руку Арсеньева и не выпускала ее, сжимая все сильнее и сильнее.
Они подъехали к ресторану, но там не оказалось свободного кабинета. Пролетка помчалась дальше. Нина была вне себя. Почти невыносимое нетерпение заставляло ее дрожать как в лихорадке.
В другом ресторане было то же, в третьем также не нашлось кабинета. Нина чуть не плакала. Наконец, в четвертом, почти за городом, толстый швейцар в поддевке и с павлиньими перьями на шляпе ответил:
– Пожалуйте-с!..
Нина так стремительно выскочила из пролетки, что запуталась в юбке и едва не упала на руки. Швейцар подхватил ее и осклабился, но девушка даже не заметила этого, зато заметил Арсеньев, и его покоробило. Нина показалась ему уж чересчур наивной и простенькой.
В кабинете было страшно светло и неуютно. Диван, на котором сидела Нина, был узенький, неудобный. На столе стояли запыленные цветы, в углу черное пыльное пианино. За стеной играла музыка, а в коридоре гремели посудой и шаркали подошвами.
Арсеньев заказал вино и фрукты, и пока лакей все это устанавливал на столе, Нина сидела в уголке дивана и дико смотрела кругом. Она инстинктивно чувствовала что-то нехорошее в этой нарядной, но грязноватой обстановке и в бесстрастии старого жирного лакея.
Когда лакей вышел, плотно закрыв дверь, Арсеньев сел рядом и как-то особенно улыбнулся.
– Моя бедная девочка испугалась?.. – спросил он и взял ее за руку.
Нина взглянула на него как будто с удивлением, немного отшатнулась и вдруг стремительно бросилась на шею.
По этому детскому порыву Арсеньев наконец понял, что она и в самом деле влюбилась в него, и ему стало нехорошо, точно раскрылась какая-то страшная подлость с его стороны. Мелькнула даже мысль не трогать ее, пожалеть, но она была такая молодая и хорошенькая, поцелуи ее были так свежи и беззаветны, что для нее все-таки лучше принадлежать ему, чем кому-нибудь другому. Он только тут же принял решение сразу поставить ее в известность, что она ничего ждать и требовать от него не должна.
«Какие мы все подлецы!..» – смутно подумал он и больше уже не думал ни о чем.
Нина сидела рядом с ним, плечи ее были обнажены его жадной рукой. Арсеньев целовал их, а она боролась со стыдом, боялась, что кто-нибудь войдет, и бессознательно наслаждалась сознанием, что нравится ему. Наготы своей она старалась не замечать и неестественно торопливо болтала все, что приходило в голову.
Когда Арсеньев устал от этих раздражающих бесплодных ласк, ему захотелось помучить ее.
– Значит, вы меня любите? – спросил он. Нина кивнула головой.
– Но ведь вы же меня совсем не знаете?.. Ведь вы видели меня всего один раз… а уже позволяете… так целовать вас…
Он смотрел ей прямо в глаза жестокими глазами, но Нина только краснела и улыбалась. Она сама не знала, как это могло случиться.
– Разве вы так легко… позволяете мужчинам целовать вас?..
Нина вспыхнула, почуя оскорбление, но в голове у нее промелькнул образ Высоцкого, и она, побледнев только, медленно покачала головой и закрыла глаза.
– Ведь вы знаете, чем это кончится? – продолжал Арсеньев.
Он и сам не знал, зачем мучил ее, но это доставляло ему огромное болезненное наслаждение.
Нина не ответила ничего и только спрятала лицо у него на плече.
– А потом?.. – настаивал Арсеньев с горящими глазами.
Нина молча пожала плечом. Она не могла сказать, но подумала:
«Зачем он спрашивает?.. Не все ли мне равно теперь!..»
И всей силой обняла его шею своими обнаженными руками, от нежности и аромата которых у Арсеньева кружилась голова. Но он все-таки разнял ее руки и слегка отвел ее от себя, чтобы взглянуть в лицо.
– Но разве вы не знаете, что я женат… – с легким усилием проговорил он. – Ведь я не могу жениться на вас…
Нина побледнела, опять закрыла глаза и снова как-то особенно странно пожала голым плечом. Она старалась не слышать.
– Ведь все равно я скоро уеду и мы должны будем расстаться… Это вас не пугает?.. Значит, вы хотите быть моей любовницей?.. – нарочито грубо говорил Арсеньев, наслаждаясь этой пыткой и в то же время уверяя себя, что делает это сознательно, для того, чтобы отнять у нее все иллюзии, честно сказать всю правду и дать полную свободу поступить как хочет. Ему хотелось взять ее без обязательств и последствий, но не быть подлецом.
Из-под опущенных ресниц показались слезы, но девушка ответила только:
– Я знаю…
– И все-таки хотите быть моею?..
Нина молчала. Разве она знала?
– Вы придете ко мне?
Девушка кивнула головой.
– Когда? Завтра?
И как будто желая, чтобы он замолчал и не говорил таких ненужных холодных слов, Нина охватила его руками и губами закрыла рот.
XX
Какая это была большая и роскошная гостиница. Когда Нина торопливо шла по бесконечному красному ковру коридора, она сама себе казалась маленькой и жалкой в своем черном пальто, с маленькими ботинками, путающимися в длинном подоле юбки.
Почему она надела самое лучшее свое платье и самую красивую шляпу, Нина не могла бы сказать, но когда одевалась, знала, что так надо. И еще она надела гонкое свежее кружевное белье, и у нее было такое чувство, будто она делала что-то стыдное, но радостное. У большой белой двери, с бронзовой цифрой номера, который она помнила потом всю жизнь, Нина остановилась в минутном раздумье. Но по коридору послышались шаги и показался какой-то толстый господин, с удивлением посмотревший на женскую фигурку, прижавшуюся к запертой двери. В первый момент Нина не поняла, почему он так смотрит.
Арсеньев выглянул в коридор. Увидев Нину, он как будто растерялся и, прежде чем она успела заговорить, поспешно вышел в коридор и затворил за собою дверь. В первый момент Нина не поняла, почему он так смутился, но она вообще плохо соображала в это время.
– Здравствуйте, – упавшим голосом проговорила девушка.
Арсеньев с растерянным видом пожал ей руку и оглянулся на дверь.
– Вы не один? – вдруг поняла Нина и густо покраснела.
– Да, тут, у меня… – пробормотал он, подумал и, что-то сообразив, сказал: – Пойдемте сюда…
Нина пошла вперед, не зная, куда он ее ведет. Арсеньев тихо поддерживал и как будто подталкивал ее за локоть. Она шла совершенно бессознательно и подчинилась бы всему, что вздумалось бы Арсеньеву сделать над нею. Арсеньев отворил дверь соседнего номера и сказал:
– Посидите тут, Ниночка… Я их сейчас спроважу и приду за вами. Это номер моего приятеля… Помните того актера, который нас познакомил… Он сейчас в театре, и сюда никто не придет.
Нина шагнула в темную комнату. Остывший запах сигары и обстановки холостого мужчины охватил ее. Вес было так неожиданно, что она даже не соображала ничего.
Арсеньев притворил дверь в коридор… в темноте нашел и начал целовать ее. Нина отвечала машинально, точно не могла прийти в себя. Все это совсем не так представлялось ей.
– Так вы меня подождете? – спросил он торопливо и виновато.
– Только скорее… кто-нибудь придет!.. – прошептала Нина.
– Я сейчас, сейчас… – торопливо обещал он и вышел.
Нина постояла посреди темной комнаты, не зная, что делать. Освещенное с улицы, высокое окно привлекало ее внимание.
Когда Арсеньев вернулся в свой ярко освещенный номер, красивая женщина, известная драматическая артистка, встретила его подозрительным вопросом:
– С кем это вы там шептались?
– Да так… ерунда!.. – нетерпеливо ответил Арсеньев и махнул рукой.
Она не стала настаивать, ловко приподнялась, села ему на колени и, обняв одной рукой за шею, внимательно глядя на свои скрещенные в воздухе ноги, продолжала начатый разговор:
– Ну, так вот… я отказалась от этой роли, а теперь…
Арсеньев притворился, что внимательно слушает, но улыбка его была фальшива, а глаза нетерпеливы.
Нина сидела на окне в темном номере актера и смотрела вниз, на улицу. На освещенном фоне окна ее темная фигурка вырисовывалась странным черным силуэтом.
На улице горели огни, непрерывной черной толпой шли по тротуарам люди, проползали, точно приплюснутые к земле, автомобили, четко пролетали рысаки и экипажи. Прямо против окна пламенела огромная электрическая реклама кинематографа.
Нина смотрела на улицу и думала.
У нее не было определенных мыслей, как не было и сознания, что будет с нею и зачем она пришла сюда. В эту минуту не было даже и любви к Арсеньеву, который должен прийти и взять ее как вещь. Она только чувствовала, что это уже неизбежно, и что-то тяжкое невыносимо давило ее душу. Смутно мелькали в памяти инженер, Луганович, Вяхирев и другие знакомые мужские лица. Казалось, что их страшно много, и она одна, маленькая, растерянная, не способная сопротивляться, среди них. Все одинаково смотрели на нее, все хотели одного и того же, и она уже знала чего. Она шла к ним с каким-то мучительным вопросом, но ответа не было. Ей хотелось сказать так много, высказать то огромное, нежное и преданное, что было в душе, но они не слушали и только жадными, грубыми руками тянулись к ее телу, срывали платье, комкали, терзали, унижали ее. И мгновениями ей становилось жаль себя, слезы накипали на глазах, напряженно смотревших вниз, сквозь стекло, на огненную рекламу и беспрерывную реку людей, текущую по тротуарам.
Нина чувствовала, что в жизни ее совершается нечто ужасное, но не могла понять, что же это. То, что она пришла к Арсеньеву, чтобы стать его любовницей, а он не любит ее?.. Нет, это неважно. Это все равно.
Так что же?..
Был один момент, когда почудилось, что вот-вот она поймет все, и Нина отшатнулась от окна, чтобы соскочить с подоконника и уйти, но все опять запуталось и она осталась. Ну, не любит, ну, бросит… это не главное! Главное вот тут, у нее в груди, и это что-то большое и светлое. Но оно никому не нужно. Нужна она сама, которую можно целовать и ласкать. Может быть, так и нужно и иначе не бывает?.. Ну так и пусть. Все равно!..
Люди все шли и шли. Сколько их!.. Нине даже страшно стало. Никогда прежде она не отдавала себе отчета, сколько людей на свете. А ведь их миллионы, и все живут, куда-то спешат, что-то делают. Все страдают, любят, и каждый думает, что его страдания и его любовь неизмеримо больше и важнее, чем страдания и любовь всех других. Никто из них не знает, что здесь из темноты смотрит на них, скорчившись на холодном мраморном подоконнике, женская фигурка в нарядном черном платье. Какая, в сущности, она песчинка в этой человеческой реке. Так что же, если и ее унесет эта река? Может быть, уже много девушек и женщин сидели у этого самого окна, смотрели на человеческую реку и думали о том же. А где они теперь, что с ними?
Они представлялись Нине такими же маленькими и беспомощными и одинокими, как и она сама. И почему-то представилось еще, что они совсем теряются, исчезают в бешеной свалке беспощадной, жестокой, сильной, что-то знающей толпы мужчин, держащих весь мир в своих грубых, ни с чем не считающихся руках.
Если бы Нина прожила миллионы лет, она никогда бы не забыла этого темного номера, пропитанного запахом табака и незнакомого мужчины, этого огромного холодного окна, огненной бездушной рекламы, непонятной речи людей и самой себя, маленьким черным силуэтом выделяющейся на освещенном фоне стекла.
Она смутно слышала, как стукнула дверь в соседнем номере и мимо прошелестело женское платье. Потом довольно долго все было тихо, и вдруг кто-то вошел в комнату.
На осветившемся ее четырехугольнике Нина увидела и узнала Арсеньева. Он подошел к ней и на руках снял с подоконника.
– Заждались?..
– Нет, ничего… – машинально ответила Нина, еще не пришедшая в себя от своего странного забытья. Она последовала за ним, как автомат.
Опять прошли по тому же красному коридору, и Арсеньев впустил Нину в большой, ярко освещенный номер.
Здесь было светло, нарядно, хорошо пахло и на столе, покрытом разбросанными бумагами, стояло много цветов. Нина как вошла, так и остановилась посреди комнаты. Арсеньев сам снял с нее шляпу, и она даже не подняла рук.
– Какая вы нарядная!.. – сказал он, чуть-чуть улыбаясь.
Нина покраснела и быстро подошла к столу.
– Что вы тут пишете?.. – спросила она, низко наклоняясь над рукописями, чтобы скрыть от него лицо. Арсеньев сзади посмотрел на ее изогнутую гибкую фигуру и вместо ответа обнял ее и поцеловал в шею, среди завитков мелких душистых волос. Нина вздрогнула и пожала плечами, точно от холода, но не обернулась. Тогда Арсеньев лег локтем на стол и снизу взглянул ей в глаза.
– Нет, в самом деле… – настаивала Нина, старательно избегая его взгляда. Заметила цветы и, притянув на тонком стебле белую хризантему, уткнула в ее влажные свежие лепестки свое горячее лицо.
– Нина даже поцеловать меня не хочет?.. – тоном капризного ребенка заметил Арсеньев, с ласковой грубостью сел прямо перед нею на стол и коленями сжал ее упругие теплые ноги. Минуту Нина боролась, потом охватил? его шею руками.
Спустя полчаса она сидела на диване, а Арсеньев полулежал за ее спиною. Нина что-то рассказывала и спрашивала о чем-то, а он расстегнул платье на ее спине, не слушая и еле отвечая на вопросы, жадно целовал, точно пил нежную свежесть ее тела. Нине было щекотно, она коротко смеялась, выгибала спину, старалась продолжать разговор, как будто ничего не замечая, но сбивалась на каждом слове и забывала, о чем говорит. Ее дыхание было прерывисто, его – жгло ее спину.
– Пойдем ко мне!.. – вдруг над самым ухом шепнул Арсеньев странным, неестественным тоном.
Нина не поняла, взглянула по направлению его глаз, пьяных от желания, увидела драпри, за которыми была спальня, и вся залилась румянцем так, что даже спина ее покраснела.
– Ну что же?.. – едва выговаривая слова, спросил Арсеньев.
Она взглянула на него умоляюще. Арсеньев встал и тихонько потянул ее за обе руки, подымая с дивана. Уступая, она поднялась, но не шла.
– Ведь ты же любишь меня?.. – страстно умолял Арсеньев.
Нина шагнула вперед, как пьяная, отворачиваясь и жалко улыбаясь. Арсеньев почти потащил ее. У самых драпри она еще раз стремительно повернулась и обняла его, точно у него же искала защиты. Но Арсеньев, уже охваченный жадной жестокостью, грубо повернул ее и свободной рукой откинул драпри.
XXI
В синий, мягкий апрельский вечер Нина ехала с вокзала вместе с веселым актером, они только что проводили Арсеньева, уехавшего, быть может, навсегда.
Эти два месяца прошли с незаметной и головокружительной быстротой. Днем Нина еще старалась жить своей собственной жизнью, но вечерами забывала обо всем. И как только входила в знакомый номер, где каждая мелочь уже была известна и дорога ей, сразу пьянела, погружаясь в жаркую атмосферу неиспытанных, неожиданных ласк. Целый новый мир открылся перед нею. Она привыкла к ласкам, стала женщиной. Нагота уже не смущала ее, и часто она по целым часам лежала раздетой, отдыхая от бурных объятий, в то время как, утомленный, он тихо ласкал ее и говорил.
Это были самые лучшие часы. Только ими оправдывалось в душе Нины то, что она сделала. В это время ей казалось, что все-таки он немного любит ее.
Арсеньев рассказывал ей о себе, о своих планах и замыслах, раскрывая перед нею самые затаенные стороны своей сложной души. Нина слушала его всем существом своим и любила все больше и больше. Любила и как мужчину, и как человека, который казался ей необыкновенным. Она гордилась тем, что знает о нем больше, чем кто бы то ни было. Самые слабости его – маленькая зависть к соперникам по славе, честолюбие и беспомощность в деловой стороне жизни – возбуждали в ней нежность. Иногда она забывала о его славе и видела в нем только любимого человека, иногда вспоминала и замирала от гордости, что этот знаменитый, великий художник любит ее и ласкает.
О разлуке, в неизбежности которой она каким-то инстинктом была убеждена с самого начала связи, Нина старалась не думать. Это было слишком мучительно и даже как-то не представлялось ей, как не представляется смерть. Она жила только настоящим, своей первой любовью и первой страстью. И когда вспоминала о своих прежних увлечениях, ей становилось только смешно. Однако она рассказала Арсеньеву об инженере, и ей было странно, что он выспрашивает об этом с таким жадным любопытством, вызывая на ее щеки жгучую краску стыда, заставляя рассказывать все до мельчайших подробностей. Арсеньев не раз спрашивал об этом, и Нина даже плакала от его бесстыдной настойчивости, но все-таки ей было приятно: она думала, что он ревнует ее.
Первое время Нине было странно даже подумать, что кто-нибудь узнает об их отношениях. Но потом Арсеньев приучил ее и к этому. Нина была молода, красива и страшно влюблена, и ему было лестно показывать ее другим мужчинам в качестве своей любовницы. В номере Арсеньева часто собирались артисты и литераторы, и Нина поневоле должна была играть роль хозяйки. Сначала она мучительно страдала от стыда, потом привыкла. Мужчины обращались с ней самым почтительным образом, как бы даже и не подозревая ничего, но, когда уходили, прощались с Ниной прежде, чем с Арсеньевым, и не выказывали ни малейшего удивления тому, что она остается, когда все уходят.
Нина не знала, в конце концов, как смотрит сам Арсеньев на их связь. Он никогда не произносил слова «люблю», но был нежен, страстен, берег ее, делил с нею все свои мысли и чувства. Иногда он при ней садился работать и часто советовался с нею по поводу той или иной детали. И временами Нина совсем забывала о том, что они расстанутся, и ей казалось, что так будет всегда, что вся ее жизнь связана теперь с его жизнью. Тогда она была счастлива, и тем острее была боль, если в эти моменты что-нибудь напоминало о его скором отъезде.
Иногда по ночам, которые Нина проводила дома, вдруг перед нею вставала громадность ее чувства и становилось ясно, что чувство это не встречает отклика. Тогда гордость возмущалась в ней, и с недоумением спрашивала она себя, как могла стать в положение любовницы на час, как он сам смел поставить ее в такое положение. Она готова была бежать к нему и сказать горькое, беспощадное слово, но тяжкое бессилие овладевало ею. Ведь теперь все равно: все сделано и назад не вернешь. Острая боль сжимала сердце, и она начинала в этой боли, в сознании своего бесконечного унижения и бесплодности своего огромного, беззаветно отданного чувства искать мучительного наслаждения принесенной жертвы.
Временами же странная легкость находила на Нину: ей вдруг становилось и вправду все равно. Ну, отдалась, ну, стала любовницей, ну, он не любит ее и бросит… Разве ей не хорошо с ним?.. Тогда она становилась весела, страстна и безудержна в своих ласках, заставляла Арсеньева терять голову.
Так в кошмаре растерявшейся, исковерканной души, в которой страдания и наслаждение слились в одно, прошли эти месяцы, и наступил день отъезда, который Арсеньев точно назначил уже давно, чтобы Нина знала, когда наступит конец. Она ждала этого дня с ужасом, чувствовала его приближение и все старалась не думать, забыть.
Последний вечер был каким-то бредом страсти. Они почти не говорили, и Нина была как исступленная, точно в эти последние часы старалась взять от своей любви все, опустошить его своею страстью так, чтобы он уже никогда не забыл ее и никого не мог бы любить.
На другой день, на вокзале, она была весела и оживленна, как будто провожала доброго знакомого.
Арсеньеву даже стало немного обидно. С одной стороны, он был рад, что Нина так спокойна, с другой – это было уколом его мужскому самолюбию. Конечно, он больше всего боялся слез и сцен разлуки, но, пожалуй, ему было бы приятнее, если бы Нина безумствовала от горя. Арсеньев не знал, что она проплакала и не спала всю ночь.
На прощанье он только поцеловал ей руку и имел еще жестокость сказать:
– Ну, не поминайте лихом!..
И только оставшись один в купе вагона, глядя в темные окна, за которыми, как призраки, мелькали телеграфные столбы и темные деревья, Арсеньев ощутил тяжелую тоску сознания сделанной страшной и непоправимой подлости. Одну минуту было желание порвать со старой жизнью и взять Нину к себе, но Арсеньев вспомнил жену, понял, что у него не хватит сил на разрыв с женщиной, которую любил шесть лет, и сказал себе:
«Ну, все-таки слава Богу, что все кончилось!..» У него появилось чувство благодарности к Нине за то, что она доставила ему столько наслаждений и так легко ушла из жизни. На другое утро, проснувшись в виду Москвы, Арсеньев уже только как в тумане вспомнил Нину и обратился мыслями к ожидавшим его делам и людям. Он подумал, что вечером увидит жену, и радостное тепло старой связи, привычного уюта и обстановки как будто повеяло ему навстречу.
Когда поезд ушел и ровные блестящие рельсы пути опустели, вместе с ними опустела и душа Нины. Вся ее напускная веселость исчезла, и она смотрела как мертвая.
– Ну что же, Нина Сергеевна… Проводили, пора и домой!.. Я провожу вас, – сказал актер, которому наконец стало жаль ее.
Они вышли на подъезд, взяли извозчика и поехали по бесконечным улицам, по которым уже горели веселые живые огни.
Актер все время что-то говорил, видимо стараясь развлечь Нину, но она сидела потупившись, и в душе ее стучало мертвое, страшное слово: «Конец!..»
И вдруг точно молния осветила перед нею все: Нина как будто только сейчас поняла, что сделали с нею. В голове у нее помутилось, и такая жалость к самой себе и такая тоска охватили ее, что Нина подумала, будто сходит с ума. Был момент, когда вся душа ее возмутилась, и воспоминание об Арсеньеве пронизала страшная злоба. Как смел он так поступить с нею, как смел не подумать о том, что она пережила и выстрадала…
Но чувство это было мимолетно и сменилось одним страшным сознанием, что он уехал и никогда она не увидит его больше. Никогда уже нельзя будет пойти в этот знакомый милый номер, увидеть Арсеньева, целовать и обнимать его. Нине вдруг показалось, что она мало воспользовалась этим временем, что многое осталось невысказанным и неиспытанным, и стало страшно за те часы и минуты, которые она потеряла безвозвратно.
Город, с огнями, домами, населенными тысячами людей, ярко освещенными трамваями, грохотом и шумом кипящей жизни, показался ей мертвой пустыней.
Все что угодно, только бы не одиночество, только бы не возвращаться домой, не оставаться наедине со своими мыслями и тоской.
Актер все что-то говорил, утешал ее. Нина посмотрела на него безумными глазами.
– Ну, полно, полно, Нина Сергеевна!.. Все равно не вернешь!.. И ведь вы знали это!.. – сказал он с безграничной жалостью, потрясенный ее отчаянным взглядом, взял ее руку и стал гладить, как дитя.
Нина уже привыкла к этому актеру и не находила его таким неприятным и наглым, как в первый день знакомства. Притом актер был с Арсеньевым ближе, чем все другие. Он показался ей последним звеном, еще связывающим ее с прошлым, и Нина ухватилась за него, как за последнюю надежду. Ей стало страшно, что и он уйдет от нее.
– Поедемте куда-нибудь… – умоляюще сказала она. – Я не могу, не могу так!..
В голосе ее были мольба и отчаяние. Актер быстро воровски взглянул на нее и в голове у него мелькнула мысль: «А вдруг!.. Чем черт не шутит!»
И когда они, сидели вдвоем в отдельном кабинете, он уже сторожил каждое ее движение, подливал вина, брал за руки, выражал усиленное сочувствие и в глазах прятал что-то жадное и скверное.
Нина пила первый раз в жизни. Ей хотелось напиться, забыться чем угодно, только бы утолить ту страшную тоску, которая, как тошнота, душила ее. Он взял ее пьяную, растерзанную, взял грязно, без страсти, и Нина отдалась ему, точно мстя кому-то за свою изуродованную душу. Ей казалось, что этим она сделает невозможным самое воспоминание об Арсеньеве.
Их связь не продолжалась, потому что была не нужна ни ей, ни ему, хотя актеру и было чрезвычайно лестно, что он стал преемником знаменитого писателя.
