Наталья Гончарова
Сюита №2
Она не шелохнулась. И напряжение в теле, мучающее его так неистово все это время, словно растворилось, в этом знойном солнце и легком морском бризе.
Расслабившись, и закрыв глаза, она дала ему увлечь себя на песок.
Он требовательно и настойчиво поцеловал ее, она покорно откликнулась, скользнув рукой по его нагретым от солнца волосам и влажной от жара шее.
Все казалось невозможным и нереальным, таким странным и вместе с тем таким верным и таким нужным сейчас.
Разомкнув объятия, они неожиданно посмотрели друга на друга и рассмеялись.
Казалось магия, соединившая их вместе минуту назад исчезла, будто ее и не было. Но вместе с тем, произошло нечто важнее и значимее, нежели первый порыв страсти, родилось единение из одиночества и некого душевного сиротства.
– Я женат, – неожиданно глухо произнес он будто куда-то в песок.
– Зачем вы мне говорите это? – спросила Анна. Ей казалось странным, что он сказал это сейчас, в такой интимный и трепетный момент. Не было и мысли, что она может рассчитывать на что-то. Анна знала свое место в этом мире, и оно не подразумевало ни надежд, ни желаний, и тот факт, что он лишний раз ей напомнил об этом, задело и оскорбил ее, ведь даже если она сама понимала, осознавала, и принимала это, не было ничего приятного в том, чтобы услышать это вслух, из его уст, ибо это звучало не иначе как: «тебе не стоит ни на что рассчитывать».
– Я посчитал, что сказать это вначале, будет лучше и правильнее, чем ты узнаешь об этом после, – просто ответил он.
– После чего? – с вызовом и злостью спросила она.
– Незачем злиться, Энн, я просто был с тобою честен. Я не джентльмен, и все же я не негодяй.
– Я не настолько глупа и наивна, чтобы от одного поцелуя начать рассчитывать на что-то. Нет нужды говорить мне в лицо, что я никто, и указывать мое место, – раздраженно произнесла она и тут же пожалела об этом, так как ее злость и раздражение, как раз свидетельствовали о том, будто она действительно рассчитывала на что-то, а иначе к чему было так остро реагировать на его слова.
И не найдя решения как исправить ситуацию, она просто замолчала.
– Я не встречал женщины красивее, изысканнее и утончённее тебя, Энн, – как ни в чем не бывало сказал он, и провел рукой по ее волосам, стряхивая песок из мягких прядей волос.
Анна не отстранилась и не убрала его руки, но и не откликнулась на его ласку, и только улыбнулась вопреки воле, тихо, но твердо сказала:
– Нам пора возвращаться. Мадам и месье Жикель в любой момент могут вернуться, боюсь я не так свободна здесь как вы, да и Сесилль. Неужели вы о ней уже забыли? – она хотела, чтобы ее слова прозвучало нейтрально, но случилось сказать это как укор. И упоминание о Сессиль было ни к чему, будто она ревнивица, а он, отныне должен принадлежать только ей. И не довольная собой, она решила, впредь не разговаривать больше с ним, и всячески избегать встречи, пока он не уедет. В конце концов, должен же он когда-то уехать. И тогда, ее жизнь снова пойдет мерным и тихим путем, как она того и желает.
Но желает ли?
Весь обратный путь, они были словно едва знакомы, хотя, это было недалеко от истины, он ничем не напоминал ей о случившемся, рассказывал об Англии, о тех местах где бывал, избегая опасных и щекотливых тем, был любезен, дружелюбен и открыт, но лишь на первый взгляд.
Анна откликалась на его слова и поддерживала беседу, решив, что так, наверное, будет лучше, нежели она будет молчать, выдавая тем самым обиду на него. Тем более что все что Дэвид говорил было так нейтрально и отвлеченно. В глубине души Анна хотела отчего-то, чтобы он вновь заговорил о личном, спросил ее о чем-нибудь, на крайний случай спросил о ее прошлом, но он не касался этих тем, и ей было это обидно, как если бы это было признаком крайнего безразличия.
Глядя на него, она думала, о том, что вся эта открытость и легкость и простота, скорее лишь иллюзия и является предметом тяжелой работы внутри себя, по сдерживанию и отсеиванию всех чрезмерных и лишних слов и чувств, и в этом надо отдать ему должное он достиг успеха. Кажущаяся поверхностность его суждений и обтекаемость его слов о любом предмете, причем не важно, о чем конкретно говорил он, было как нечто само собой разумеющееся, как часть его натуры, тогда как на самом деле это было не так. Он не был не поверхностным, ни тем более простым и уж точно он не был с ней открыт.
И это так разительно отличалось от ее открытой нараспашку натуры, где все было понятно и бесхитростно, и так легко читалось, что ей даже было в некоторой степени обидно, что она так проста и ясна, как детская азбука.
Тогда как Анна не только не могла понять его, но даже приблизиться к понимаю его души было слишком сложным.
Хотя может это потому, что там и нет никакой души, – сердито подумала Анна и усилием воли прервала размышления о нем, устав разгадывать этот сложный и непостижимый ее разуму ребус.
Вернувшись на пляж Святой Камиллы, они не обнаружили Остеррайхов, по всей видимости, было уже время ужина, да и солнце начало клониться к закату. Время вместе пролетело как одна секунда, а значит они пробыли на пляже даже больше чем Анна рассчитывала или могла себе позволить.
– Нам лучше вернуться порознь, – заметила Анна, – тем более ваша французская жена Сессиль, может заподозрить неладное, не хочу явиться причиной проблем в вашей жизни, – не смогла удержаться и уколола его Анна, беря за руки Матье.
– Сессиль мне не жена, – спокойно ответил он, – Но вы правы, вам лучше идти первыми, а я вернусь позже.
– Это уже не треугольник, а какой-то дешевый многоугольник, – раздраженно подумала Анна, стремясь как можно быстрее покинуть его.
– Я мог бы прийти к вам сегодня ночью, – без обиняков заявил он.
Анна опешила от такой наглости, да что уж говорить, она просто остолбенела услышав такое, и даже дыхание сбилось, не говоря уже о сердце, которое от бешеной скорости готово было лопнуть на тысячи частей, как после изнурительного и нескончаемого бега.
– Не стоит утруждать себя, – едва сдерживая гнев, сквозь зубы процедила Анна, а затем добавила: – и потом, едва ли вы так мал как Матье, что не сможете уснуть без помощи гувернантки.
Он пожал плечами, как если бы в его предложение не было не только ничего предосудительного, но даже удивительного, точно он по английский традиции предложил ей выпить чай в пять, после полудня. И услышав отказ, принял его также спокойно, как и те другие отказы и уговаривать Анну не стал. Так они и разошлись.
Дэвид еще немного посидел на песке, наблюдая за солнцем скатывающемся за горизонт, словно золотой дублон в огромный карман морского пирата.
Разгоряченное тело после целомудренных и непорочных ласк требовало разрядки, и он, сорвав с себя рубашку, так что оставшиеся пуговицы в рассыпную упали на песок, с громким криком кинулся в море, ощутив при этом вдруг такой прилив сил и бодрости, будто вернулась молодость. И пусть это всего лишь на время, но все же так приятно.
И только губ, и только рук прикосновение. Давно он так не начинал роман…
Сорок пять лет назад Дэвид Маршалл родился в семье Элеонор МакДональд и Гранта Маршалла. Мать его была из богатого и древнего клана, а вот отец. Отец, о нем бы лучше промолчать. Пьяница и пройдоха, спустивший все наследство на выпивку и карты и так и сгинувший где-то возле бара.
В семь лет мать отдала его на воспитание дяде. Бездетный, строгий и скупой, он не воспылал к племяннику отцовскою любовью, по всей видимости, потому, что сердце его уже было занято деньгами. И видя в Дэвиде многообещающего юношу, натаскивал его как натаскивают породистого щенка на лисицу, вот только на деньги. Но лишь до определенного момента. Дэвид и впрямь первое время служил ему так искренне и так самозабвенно, выполняя и предугадывая любые его прихоти и желания, пока не понял, что все бессмысленно и бесполезно. Никогда тот не оценит и не полюбит его больше, чем любит он деньги. И осознание своего одиночество, того, что в жизни надеяться можно лишь только на себя, не только не сломало его, но и закалило. С этого момента, используя положение дяди, Дэвид, стал работать на себя. И в скором времени, способами, о которых в приличных местам не принято говорить, а если и говорят, то сокращают до рассказа: «был пени, я подумал, стало два, глядишь и сколотил себе весьма приличное состояние».
И как только, он это сделал, став полностью независимым, он закрыл эту дверь, оставив ненавистного капризного старика исходить желчью и злостью. Он не желал быть пленником ни обычаев, ни земли, ни людей, всю жизнь он будто на цепи служил и принадлежал кому-то, и единственное чего он желал это свобода. Свобода от обязательств, свобода от семьи, свобода от долга. И наконец, он получил ее.
Потом он встретил Стефани, сильную, независимую, расчетливую, и словно посмотревшись на себя в зеркало, принял решение, быть с ней, но скорее не из любви к ней, а из любви к себе. Но с самим собой быть не легко, и прожив вместе всего только год, как только пыл страсти поутих, и два потребителя не имея возможности поглотить друг друга, и не зная при том, что дальше друг с другом делать, без ущерба для сердца и чувств, также легко, как встретились приняли решение расстаться, сохранив при том истинно британский брак, союз не из любви, а брак контракт, основанный на выгоде и пользе для двоих. Брак врозь, но все же вместе.
Назавтра Анна, весь день подспудно старалась ненароком встретиться с Маршаллом. Она знала, что скорое он уедет, и потому, где-то в глубине души, если обратиться к желаниям и чувствам, испытывала сожаление и грусть. Все же он единственный человек, проявивший к ней интерес в этом доме, и это не могло не заставить откликнуться ее одинокое и истосковавшееся по любви сердце.
Она с удивлением обнаружила, что Сессиль покинула дом с самого утра, она не знала, что случилось за ночь, и даже предполагала, что Маршалл также мог покинуть виллу, но к своему изумлению обнаружила, что он все еще здесь. Анна рассчитывала, что увидев ее, он окажет ей знаки внимания, взором или улыбкой даст понять, что все, что случилось вчера имеет смысл, но когда они встретились случайно в гостиной, он лишь церемонно поздоровался с ней, так холодно и так отстраненно, будто они и вовсе не были знакомы, и это сбило ее окончательно с толку. Она ведь сама просила оставить ее в покое, но добившись своего, отчего-то почувствовала обиду и разочарование. Но, не желая разбираться ни в себе, ни в своих чувствах, тем более после его холодного приветствия это казалось уже бессмысленным, попробовала оставить все мысли о нем.
Но день, начавшийся со странностей, странностями и продолжился, спутывая и без того беспорядочные мысли Анны. Один за другим в действительность врывались события не свойственные и не характерные для привычного и спокойного уклада ее жизни.
После обеда появилась мадам Жикель, и к ее удивлению, объявила, что они с месье Жикелем отправляются в Ниццу вновь, и берут с собой Матье.
Анна спросила, должна ли она сопровождать их. И вопрос тот был лишь из учтивости, формальности ради, так как она всегда ездила с ними, куда бы они не отправлялись, если с ними был Матье, потому как мадам Жикель, казалось, едва ли знала как управляться со своим же ребенком, а если когда –то и знала, то давно утратила сии врожденные инстинкты. Но к величайшему удивлению Анны, мадам ответила отказом, и сказала, что в ее поездке с ними нет нужды.
Окончательно сбитая с толку Анна, конечно же, не посмела задавать вопросы, хотя из любопытства и ради понимания, должна была знать, что происходит. Но такова роль прислуги, принимать любые капризы хозяев как данность и не проявлять чувств, свойственных человеку свободному.
Хозяева отбыли, вслед за ними отбыл и Дэвид.
Вилла опустела, укрыв тишиной, будто чехлом от пыли это когда-то живое и шумное, а ныне погрузившееся в сон, место.
Ей казалось, будто ее здесь забыли, а может намеренно оставили как уже отслужившую и ненужную вещь. Впрочем и тот и другой вариант был не далек от истины.
Прислуга открыла все окна, желая проветрить и впустить солнце, чтобы просушить местами прохладные и влажные места на вилле. Все были заняты делом, кроме Анны.
Прослонявшись на вилле до самого вечера, и так и не дождавшись ни хозяев, ни Маршалла, она с грустью осознала, что за годы работы, настолько привыкла прислуживать кому-то, что отними это единственную повинность в ее жизни, то вмиг наступит пустота, потому как, что делать наедине с собой она уже не знала, да и разучилась. Сто раз она прошла мимо пустой комнаты Дэвида, пытаясь понять уехал он навсегда, или вернется, но так и не решившись зайти осталась в неведении, в глубине души страшась его отъезда навсегда и лелея надежду, что он все же остался.
Мадам Жикель, уезжая не сообщила когда они вернутся и куда они отбыли, так что воображение Анны рисовало страшные картины как ее здесь забыли на целый месяц, на год или навсегда. И что теперь ей с жизнью делать?
С тоски она решила не идти на пляж, так что поужинав с прислугой, Анна отправилась к себе в комнату, и так и не найдя чем заняться вечеров, решила лечь пораньше.
Открыв окно, она впустил жаркий знойный, нагретый за день вечерний воздух в комнату, и, раздевшись, оставшись лишь в одной легкой ночной рубашке, легла на спину, и не желая спать, начала предаваться самым неблагодарным мыслям, мыслям о будущем.
Анна не знала как долго она вот так пролежала без сна. Ах, если бы луна была видна из окна, может хотя бы она скрасила ей одиночество, этот холодный бездушный серебряный спутник с лицом скорбящего о скоротечности бытия святого. Но в маленькой коморке прислуги тьма, а в окне лишь бесплодный и мрачный клочок черного неба без звезд. Где не понять ни час, ни время ночи.
Где-то вдалеке послышался рев заглушаемого двигателя машины. Сквозь медленно поглощающий ее сознания сон, она подумала, что, наверное, вернулись Жикели, и успокоившись, что, наконец, она не одна, провалилась в тяжелый и глубокий сон.
Проснувшись, она несколько минут лежа не шелохнувшись во тьме, не могла понять, что происходит, но ясно было одно, что-то не так. Анна не могла понять как долго она спала, может она сомкнула глаза лишь на несколько минут, а может уже минула вся ночь и пора вставать. Она повернула лицо к окну, по-прежнему непроглядная тьма, а значит далеко до утра. Анна села на кровать. Медленно глаза ее начали привыкать к темноте и она уже могла различать не только стол и стул, но и настенные часы и слабый отсвет, спрятанной будто в шкаф ночи, луны. На циферблате половина первого, и уже собираясь снова лечь спать, Анна, наконец, поняла, почему проснулась. Комнату заполнял слабый, но отчетливый запах дыма.
Обжигающий холод каменного пола, босыми ногами Анна металась по маленькой комнатке, пытаясь понять, откуда идет дым, прислушиваясь к зловещей немой тишине ночи. Ни треска огня, ни шагов прислуги, проснувшихся также как она, от запаха гари и дыма, ни голосов хозяев. Словно все вымерли. Неужели все спят. Или спит она? Явь это или сон наяву?
Приоткрыв дверь из своей комнаты, она осторожно выглянула в коридор. Все как обычно, тихо и спокойно, ни дыма и тумана от костра, значит пожар не здесь, не на вилле. Она снова вернулась в свою комнату и выглянула в окно, запах гари усилился. Что-то горело, но горело за пределами виллы.
Накинув платье, даже не удосужившись застегнуть его как следует, она просунула голые ноги в туфли и быстрым шагом спустилась на первый этаж и вышла из виллы.
Со стороны горы неслись как огромные тяжелые облака клубы зловещего черного смога. А где-то у подножия скалы, казалось, восходит новое солнце, желто-красное зарево огня.
– Вилла Остеррайхов! – В ужасе закричала Анна.
Она стремглав бросилась обратно на виллу, на бегу выкрикивая: – Пожар! Пожар! – причем на родном русском языке. Первым делом Анна побежала разбудить Жикелей, так как была уверена, что это именно они вернулись сегодня и это их автомобиль она слышала ночью.
Сначала она кинулась в детскую Матье. Никого.
Куда все исчезли? Она уже с трудом понимала, что происходит, до того ее одолел ужас и страх, и едва ли будучи в здравом рассудке она лишь металась по вилле, находя лишь тишину.
Она знала, как опасен пожар в этих местах. Ветер и сушь, с легкостью могли превратить маленький огонек на конце сигареты за считанные минуты в огненный шторм, сметающий все и вся на своем пути.
В комнате Жикелей тоже никого. Кажется, , проснулась прислуга, внизу послышались голоса охранника Антуна и уборщицы Жюстин. Анна остановилась, прислушиваясь к ним, и в ужасе поняла, что оба пьяны в стельку, а потому едва ли могут ей помочью. Она постучала в последнюю, гостевую дверь. Тишина. И в отчаянии, словно цепляясь за последнюю надежду, безвыходно нуждаясь в нем, Анна толкнула тяжелую дверь в комнату Дэвида, отчего та с громким стуком распахнулась.
На кровати в только что натянутых и еще не застегнутых брюках сидел всклокоченный после сна и сердитый Дэвид.
Увидев его, она облегченно вздохнула, будто в его власти была сверхъестественная сила, способная решить не только все ее проблемы, но и одним лишь взглядом управлять стихией, будь то вода или огонь.
– Пожар на Вилле Остеррайхов, – коротко выдохнула она, вдруг почувствовав как силы покидают ее, и в изнеможении оперлась о дверной проем.
Он ничего не ответил, на его лице не отразилось ни удивления, ни страха. Дэвид в одно мгновение оделся, и бросился на улицу.
В черном небе стояло огромное облако дыма, и лишь отсутствие ветра спасало от того, что огонь не перекинулся на сосны вокруг а затем и на виллу Святой Камиллы.
Чем ближе они приближались, тем сильнее был слышен жуткий треск охваченной огнем виллы Остеррайхов.
Прямо на подъездной дорожке здания перед виллой, упав на колени и обхватив голову руками сидела Эдельтруд Остеррайх. По обе стороны от нее, прильнув к матери, как птенцы переростки, хотя и окрепшие телом, но еще уязвимые душой, были ее дети.
Отца семейства, Хуго Остеррайха нигде не было видно.
Никто не плакал и не стенал, зловещая тишина и только треск падающих перекрытий в немой ночи был страшнее самых горьких слез и самых громких криков.
– Где ваш муж? – коротко спросил Дэвид.
Эдельтруд подняла на него глаза и ослепшим и невидящим взором посмотрела на него и ничего не сказав только кивнула головой в сторону горящей виллы и снова застыла словно недвижимая статуя.
Где-то вдалеке послышался вой пожарной серены. Анна облегченно выдохнула. Скоро прибудут пожарные, они помогут, надо лишь дождаться. – Быстрее, быстрее, – молила Анна. Но перехватив пристальный взгляд Дэвида на огненное зарево, она в ужасе воскликнула, безошибочно угадав, его намерения.
– Нет, не делайте этого! – воскликнула она, и, подбежав, вцепилась ему в руку. Она и сама не знала, отчего так отчаянно цепляется за него и почему его судьба, так ее заботит. Но мысль, что он может сейчас погибнуть вызвала в ее сердце такую волну ужаса, что она готова была на все, только бы не отпускать его.
Но он, даже не взглянув на нее, решительно отдернул руку, и поспешно сняв с себя рубашку и намочив ее в рядом стоящем почти осушенном от засухи фонтане, и закрыв ею лицо, шагнул в дом. Он выскользнул из ее рук, как выскальзывает шелковый платок из непослушных пальцев, и вот уже в руках нет ничего, но память от прикосновения еще жива.
Секунда, минута, казалось, с момента, когда он исчез в огненном зареве, прошла целая вечность. В ушах стучало, в голове пульсировала кровь, и сердце выпрыгивало из груди. Анна так сильно сжимала сплетенные в замок пальцы, что они похолодели и онемели.
Она уже не думала ни о спасении Хуго, ни о горе мадам Остеррайх, она не думала ни о ком кроме него. В тот миг, долгий миг ожидания, Анна не молилась, не просила у высших сил помощи, не давала ни клятв, ни обетов, не веря и не надеясь в доброе, скованная и поглощенная ужасом и страхом.
Как вдруг послышался громкий треск, часть крыши с грохотом обвалилась, являя зияющую темноту из которой то и дело вырывалось адское пламя, она едва не потеряла сознание, поняв, что все кончено, что он погиб, как вдруг на пороге показался Дэвид, почти несущий на руках Хуго, тот с трудом волочил ноги, и все же был жив и в сознании.
Эдельтруд увидев мужа вскрикнула и тотчас кинулась к нему, и плача и рыдая, но уже от радости за его спасение.
Анна же не обратила на них никакого внимание, она немигающим взором смотрела только на него, на Дэвида. Он закашлялся, криво улыбнулся ей в ответ, затем согнулся пополам, тяжело сплюнул, с трудом пытаясь отдышаться.
Она не сдвинулась и с места, просто стояла, недвижимо сцепив руки в замок и смотрела на него. Как вдруг Анна заплакала. Так горько и так по-женски. И в этих слезах была заключена и женская сила, и женская слабость. Он подошел и обнял так крепко и так нежно. Подняв глаза, она удивленно посмотрела на него. Ни ресниц, ни бровей, весь в поту и черной саже, он одновременно представлял собой зрелище как героическое, так и до смешного нелепое, как черт, только вылезший из адского пламени, и не зная как себя вести в этой странной ситуации, вдруг неожиданно для самой себя Анна рассмеялась, почти истерическим, громким и тревожным смехом.
Она думала, что после этого он оттолкнет ее и обидеться, но он тоже засмеялся в ответ, и неожиданно произнес:
– Сам от себя не ожидал. К старости стал храбрецом.
– Вы могли погибнуть, – укоризненно сказала Анна, содрогаясь от одной лишь мысли, что могло произойти, и перед ее взором возникло его бездыханное тело, и в ужасе от увиденного в ее воображении она сомкнула глаза и прижалась к его груди.
– Но не погиб, – спокойно ответил он и в его твердом голосе, было столько уверенности, что мир вокруг нее в тот же миг приобрел равновесие, а под ногами клочок твердыни в океане зыбучих песком тревоги и неизвестности.
Прибыли пожарные. Бегло рассказывая им что случилось, Остеррайхи глазами искали своего спасителя, но ни его, ни его спутницы уже не было.
К тому времени как они подошли к вилле Святой Камиллы, пожар у Остеррайхов был уже почти потушен. Неожиданно подул ветер, сильный, и настойчивый, он принес с собой горький запах огня и пепла, и сладкий запах ночной мимозы. И только волею судьбы он не начался раньше, тем самым спася всех от неминуемой гибели в огне, случись обратное.
Все чувства обострились, и словно были оголены этой ночью. Остановившись перед парапетом, Дэвид хотел было заговорить, но Анна не дала ему произнести и слова. Она сомкнула руки на его шеи и прильнула губами к его губам.
Не было ничего в этой жаркой ночи, кроме него и его разгоряченного тела. Она не вспоминала о прошлом, не думала о будущем, все ее сознание было только здесь и сейчас, и неистовый физический голод завладел ее телом и разумом. Той ночью в нем было все, что она мечтала увидеть в мужчине, и храбрость, и силу, и нежность и спокойствие, и словно желая взять взаймы все эти качества, которых так недоставало ей, она прильнула к нему так близко и так неистово, и было в том жесте и отчаяние и надежда.
Он склонил ее собою как тонкую и трепетную ивовую ветвь, а ее пальцы в безлунной ночи, скользили по его смятой и влажной рубахе, как по белым клавишам пианино, в неистовом желании музыкой тела, передать, как сильно она желает его, и как страстно он нужен ей. И он был тем, что желает женщина, свирепым и неистовым, жадным и неукротимым, не сомневающимся и не колеблющимся, но трепетным и нежным. И Анна отдалась ему с той обреченность и безысходностью, как если завтрашний день для них не наступит никогда, а ветром принесенный пепел, словно снегом укрывал их головы, когда руки, и губы сплетались так жадно и так неудержимо, забыв себя и свое имя.
Перед глазами красные скалы, покрытые курчавой порослью зелени стыдливой, а в ногах, бьется и трепещет безбрежный и бескрайний океан, и дорога, уносящая в неизвестность будущего.
Анна посмотрела на Дэвида, его правая рука лениво покоилась на руле, а в левой он держал сигарету, время от времени поднося ее к губам, затем он зажал ее между зубами, а левым глазам прищурился, ослепленный ярким лучом полуденного солнца, отчего стал походить на хитрого, коварного и повидавшего не мало пирата.
Она украдкой улыбнулась, и посмотрела на море, то приближающееся, то удаляющееся, то остающееся далеко позади в серпантине дороги, но вдруг нахмурилась и поджала губы.
Перед ее глазами всплыла картина отъезда с виллы. Презрительный взгляд мадам Жикель, удивленный, снисходительный и оценивающий месье Жикеля, скользнувшей по ее груди и лицу, словно говорящий: неужели я что-то просмотрел, и растерянный малыш, грустный и расстроенный, но лишь оттого, что у него забрали его любимую игрушку. И радость любовных чувств, смешанная со стыдом, оттого что ее забирали из дома Жикелей, как бедную сиротку из приюта, как забирает опекун иль, благодетель, великодушный, однако же чужой и едва знакомый хозяин.
– Ты в порядке Энн? – спросил Дэвид, не глядя на нее.
– Да все прекрасно, – смутившись ответила Анна, будто ее застали врасплох, и, не желая выдавать смятение чувств, обуревающих ее в этот момент, она небрежно откинула с лица волосы, и, посмотрев на него открыто улыбнулась. И в этой улыбке был вызов. Смотри же, я безоружна и в твоей власти, посмеешь ли ты обидеть меня, когда я так открыта перед тобой, знакомый незнакомец.
Дэвид повернулся в ее сторону, и сказал, угадывая ее страхи:
– Все будет хорошо, тебе не о чем переживать.
Что значила эта фраза? Знал ли он, о чем действительно думает Анна и что ее тревожит? Да и хотел ли знать? И что значит это «хорошо»? И будет ли «хорошо» для Анны, то, что он для себя считал хорошим. Анна не решилась расспросить его об этом, Да и что толку, он все равно не ответит. А может она не спросила, потому что боялась услышать ответ?
Остановились они в самом роскошном, и в самом удобном расположенном отеле Ниццы – Руль, в бухте Ангелов с видом на Английский бульвар, и казино де ля Жете.
Они не обсуждали будущее, не говорили о прошлом, казалось, все, что его интересует это здесь и сейчас. И она принимала с какой-то смиренной радостью его правила игры, так как за все годы скитаний и мытарств, по правде сказать, устала и ослабела духом, и теперь, оказавшись во власти другого, пусть и не понимая в каком качестве и как долго, она отдыхала и телом и душой, представив этому другому решать за нее и настоящее и будущее. Она не питала иллюзий на счет его чувств. Ей казалось, что она не более чем прихоть, для богатого и эксцентричного британца, и рано или поздно ему прискучит ее молчаливое, и ни к чему не обязывающее общество, общество с женщиной, с которой он не связан ни обязательствами, ни прошлым. Но это будет потом, не сейчас, сейчас она намерена забыть о прошлом, не думать о будущем, и научиться, также поверхностно существовать, плывя на гребне волны, не касаясь дна, не замочив ноги. Жить настоящим, наслаждаться радостями мира, которые судьба даровала ей, словно в награду или в извинения, в обмен на все беды и горести, что принесла ей жизнь. – Что ж, это справедливо, – подумала Анна. Но что есть мера справедливости в жизни? И есть ли она, и так ли часто судьба воздает нам по справедливости? Ах, если б все было так просто, и за действием, дурным или хорошим, следовал бы справедливый ответ, как линейна, как понятна и как проста была бы жизнь, а так одни зигзаги в неизвестность.
Ужинать было решено в де ля Жете, и, подходя к казино, Дэвид, махнув рукой в сторону гигантского эклектичного здания, спросил Анну:
– Что ты думаешь об этом, Энн? Тебе нравится?
– Я думаю, что ничего красивее не видела в своей жизни! – восхищенно воскликнула Анна, и смущенно прильнула к его руке, словно он не привел ее к этому зданию, а подарил ей его, здесь и сейчас.
– А что думаешь ты? – поторопилась спросить Анна.
– Я думаю, что ты мало, что видела в своей жизни, – иронично заметил он и закурил сигарету.
Его суждение было высокомерным и тяжеловесным, а слова, будто груз, оброненный с высоты, упали камнем на сердце, больно ранив Анну. Он был милостив, но снисходителен, и это оскорбило ее. И тот чистый восторг, который она испытывала, когда она была так открыта перед ним в своем счастье и радости тотчас померк. И стало так горько и так обидно. Но Анна смолчала, однако отстранилась от него, чувствуя себя одинокой, оттого лишь, что так искренна с ним, но безответно. И сила его разума и трезвости рассудка против иррациональности хаоса ее души и даже тела хрупкого ее и словно сотканного лишь из одних чувств и страсти, так манило, но вместе с тем пугало Анну, как все чуждое, далекое, непостижимое и опасное.
Но уловив ее тревоги, как всякое хищное животное улавливает страх, он поспешил объясниться:
– Просто ты видишь уже второй вариант этого казино. И здесь все сверх меры, тогда как первоначальный проект был экзотичен, но вместе с тем изящен и изыскан, хотя и восточном стиле, но в европейских традициях. Совсем как ты, Энн, – и улыбнувшись, он скользнул рукой по плавным изгибам ее спины. – Кстати, первым архитектором казино был шотландец, – заносчиво добавил он, – а вот кто автор сего творения, к счастью не знаю, но не удивлюсь, если француз, они во всем любят излишества.
Анна не отстранилась, но и не ответила на его ласку, словно кошка, которая была не настроена на нежности хозяина, и, оставив комплимент незамеченным, спросила:
– Что же случилось с первым казино?
– Он прожил ровно три дня, и-и-и-и…, – сделав движение руками в воздухе, напоминающее взмах руками факира, заключил: – Сгорел.
– Но как??? Как такое возможно?! – воскликнула Анна, искренне приняв все так близко к сердцу, что даже руки прижала к груди.
Дэвид, увидев этот жест, невольно готов был откликнуться на него, и инстинктивно прижать ее к груди, но ее открытость миру, и слепое следование сердцем за каждым светом или тьмой, пугало его, как если бы это был луч, но луч, той силы и энергии, который был бы способен разрушить тихий полумрак его души. Но отогнав мысли, он продолжил спокойно:
– Зависть, милая Энн. Зависть. Сильнейшее человеческое чувство, огонь, который заставляет двигаться, творить, осуществлять невозможное, самый сильный мотив к действию, сила созидающая, но вместе с тем самая разрушительная сила на земле, способная погубить не только все вокруг, но и сам источник этого огня. Так что и поджог весьма символичен, тем более, что это универсальное средство, для того чтобы избавиться от кого-то, не оставив и следа, – задумчиво произнес Дэвид, и решив, что слишком много сказал, поспешил переменить тему, оставшись верен себе: – Я покажу тебе что внутри. Поверь, еще большая безвкусица.
