bannerbannerbanner
полная версияСюита №2

Наталья Гончарова
Сюита №2

Полная версия

Все лето с Элен они провели в Париже, но устав от дел и суеты большого города, на зиму решено было отправиться в Ниццу. И также как и полгода назад, голубой поезд, теперь уже полный его соотечественников, преследуемых сыростью и холодом и убегающих от промозглых ветров вересковых пустошей, мчался на райский берег, туда где с отвесной скалы осыпь красного порфирита падает в Лазурное море, чтоб песком и галькой, чрез время, прибоем, быть вновь возвращенным на скалы.

Он чувствовал себя как дома, и сильная и крепкая рука Элен на его колене, и спокойный и чопорный и строгий взгляд ее матери, и родная речь, все это, наконец, заставило его обрести равновесие, которое он так настойчиво искал.

Он снова тот, кем был. Или почти…

Элен настаивала на том, чтобы они сняли виллу, и, обычно, он был склонен с ней согласиться, но не в этом вопросе. Дэвид забронировал отель, назвав тысячу и одну причину, привел сотни довод о преимуществе проживания в отеле, а не на вилле: это и близость всевозможных развлечений, казино и ресторанов, и не желание садится за руль, и тот факт, что часть его знакомых, с которыми он любит проводить вечера будут в Ницце, но правда была в том, что он страшился той интимной душевной близости, что неизменно влекло бы проживание в замкнутом и уединенном пространстве виллы. Более того, он снял для них два роскошных пусть и сообщающихся, но сохраняющих для него автономию номера, тем самым обозначая границы их будущего брака, мы вместе, но все же врозь и каждый по себе. И если бы он остановился и оглянулся в прошлое, то понял бы, что вновь, неотвратимо, претворяет в жизнь свой первый брак. Но все его естество до такой степени не желало изменений, что даже мысль о том, что он вновь останется один, не страшила его так, как мысль об утере свободы.

В ее глазах он видел возражение, но Элен смолчала. Она боялась, что в противном случае он и вовсе отменит поездку и даже помолвку, и хотя все в ней противилось проживанию в отели, словно они чужие люди, либо пара, которая в браке уже добрую сотню лет, все же ее унизительное положение старой девы, не давало ей право выбирать. Чем больше прожито лет, тем меньше недвижимых постулатов сохраняет человек и тем охотнее идет на компромиссы.

Они поселились в отеле Руль, он мог бы выбрать любой другой отель, но убеждая себя в его лучшем расположении, аккурат, у входа Английской набережной, на краю залива Ангелов, там, где рукой подать до казино де ля Жете Променад, в глубине души все же осознавал, что вернулся в этот отель не случайно, а все доводы разума, в действительности, не стоят и шиллинга. Он возвращался в этот отель как возвращаются люди в место крушения своих надежд или в место абсолютного счастья, что в итоге равно, чтобы заново пережить эмоции, как горя и ужаса, так и высшего наслаждения, так как и те и другие чувства, в своей крайности, дают нам подлинные ощущения жизни, в рутине и водовороте однообразных событий, где каждый день лишь сон иль полудрема.

В тот же день, в день прибытия, решено было ужинать в казино де ла Жете. Вечер был чудесный, и расположившись на веранде, утопающей в цветах и лентах, с видом на мерцающее в лучах уходящего ко сну солнца, море, Дэвид погрузившись в свои мысли, обращаясь к Эллен, ясно и четко вдруг произнес: – «Какой феноменальный закат, Энн!», – и тут же сконфуженно замолчал.

Прозрачные, серо-голубые глаза Эллен устремились на него с осуждением и вместе с тем с любопытством.

– Позволь узнать, кто же эта Энн, если о ней ты думаешь в этот прекрасный вечер? – В ее голосе не было ни гнева, ни горечи, ни даже досады, однако та нарочитая отстраненность, с которой она произнесла этот вопрос, как раз и свидетельствовала о том, что все эти чувства стоят за холодной неуместностью ее отчужденности.

– Не думаешь же, ты, Эллен, что в свои почти пятьдесят, я достался тебе чист и невинен, – полушутя ответил Дэвид, с надменною улыбкой, давая ей понять, что говорить на эту тему не желает.

Но не в характере Эллен было смолчать, и если порой она не высказывала свое мнение по некоторым вопросам, то бывало это крайне редко, и то по причине, скорее дурного самочувствия, нежели было связано с ее нежеланием вступать в дискуссии, потому как ей всегда было что сказать по любому вопросу. И потом, в этот приезд она итак слишком со многим смирилась молча, и гордость, уязвленная раздельным проживанием в отеле, требовала реванш.

– Верно, однако же, не думаю, что ты вспомнил дела давно минувших дней, когда ты был еще мальчишкой, скорее воспоминания эти совсем недавние, а потому еще свежи, – не унималась Эллен.

– Разве ты действительно хочешь, чтобы я рассказал тебе о ней? – неожиданно прямо задал вопрос Дэвид и пристально посмотрел на Эллен.

– Пффф, – фыркнула она, – боюсь, нам и вечера станет мало, если слушать обо всех, кто был у тебя в прошлом.

Но вопрос был не в этом, и Дэвид вполне конкретно спросил, хочет ли она услышать историю об Энн, не обо всех других, а об Энн, уж это прозорливая Элен не могла не понять. Впрочем, она так ответила по нескольким причинам: во-первых тем самым, она сравнила некую Энн, со всеми другими, что были до нее, давая понять, что соперница из прошлого, также незначительна, как и все те, кто были в его жизни до нее, а во-вторых, потому, что скрытый вызов в его голосе, дал понять Элен, что та самая Энн, как раз важнее всех других, и услышать о ней, в этот прекрасный вечер, словно из воздуха и брызг соленых моря воскресить давно умершую любовь. И пусть она сейчас покоится под толстым слоем пепла, но яви ее сейчас, в эту самую минуту, в бархатной, и дышащей любовью нОчи, то никогда уже больше не избавиться им от этого призрака. И оба, понимая сей факт, больше этой темы не касались.

Поужинав, как обычно, они решили прогуляться по Английской набережной. Эллен нежно, но цепко взяла его под левую руку, так старый, но опытный рыбак гарпунит оглушенную рыбу, пока та еще не ушла под воду. Он с легкостью прочел этот жест, но нисколько не смутился, а скорее был польщен, и, улыбнувшись ей, правой рукой укрыл ее ладошку, напряженно лежащую на темном рукаве пиджака, и, успокаивающе, и вместе с тем снисходительно похлопал рукой по ней, словно говоря: «Я здесь. Я рядом. Нет смысла тянуть леску так резко и так сильно. Я твой и никуда не денусь.» И, посмотрев, куда-то вдаль, скользя по набережной незаметно взглядом, как день сменяет ночь, лицо укрыло редкую улыбку.

Вдоль тротуара, друг за другом стояли огромные пальмы. Их было так много, что лентой они уходили вдаль, так что, находясь в начальной точке Английского бульвара невозможно было их сосчитать, а взгляд лишь терялся где-то в пестрой дали. Он подумал о том, что за странное это дерево, пальма. Поставь несколько сосен, и они сплетутся своими извилистыми корнями, сцепятся колючими кронами и станет лес, посади дуб, рябину или осину, и своими листьями они устелют ковер, а мелкий кустарник, мхи, да лишайники выткут и вышьют узор на нем и будет роща, а поставь себялюбивые пальмы, сколько б душе твоей не было угодно, вровень или лентой и каждая так и будет стоять одиноко, распустив веер пышных листьев, словно хвост самовлюбленного павлина.

Так и он, на этой самой набережной, в кругу не чужих людей, а своих соотечественников, под руку с любящей Элен, чувствовал себя, как та самая пальма, стоящая у входа в залив Ангелов, высокая и крепкая, но одинокая.

Назавтра Элен с матерью отправились по магазинам, а он поспешно одевшись, умывшись и побрившись, спустился выпить кофе и позавтракать. Он, конечно, пытался все сделать неспешно, стараясь не нарушать привычный ритм жизни, был собран и спокоен, где каждое движение отточено до автоматизма, и все же обрезался бритвой, чего с ним никогда не случалось, а значит, все же был взволнован.

А все потому, что еще вчера он получил известие от своего помощника, которому поручил вот уж три месяца назад одно важное дело, но только сейчас оно сдвинулось с места.

Спустившись в ресторан, Дэвид пытался делать все также как и день и два назад, а именно неспешно выпить кофе, открыть свежую еще пахнувшуюся типографской краской газету, но вместо этого гремел чашкой, скользил по строкам, то вниз, то вверх, не разбирая ни слова и вид имел при этом, вопреки обыкновению, небрежный, неловкий и даже взъерошенный.

Он то и дело выстукивал пальцами нервную дробь, отчего за соседним столиком начали осуждающе оборачиваться, и, судя по недовольным лицам, уже готовы были либо пересесть, либо сделать ему замечание, либо вовсе уйти.

Устав сжимать в руках газету, не читая, а используя скорее как ширму, он, наконец, отложил ее на стол, и открыто, не мигающим взором устремился на дверь, будто гипнотизируя ее. И, кажется, это сработало. В дверях, наконец, появился помощник. Тот, увидев гневный вид своего начальника, со страхом посмотрел на часы, пытаясь понять, на сколько он опоздал, но убедившись, что пришел минута в минуту, судорожно начал перебирать другие причины, отчего тот в таком дурном расположение духа, и уже приготовившись выслушать и замечания и даже брань с удивлением обнаружил, как тот сразу же перешел к делу, не одарив его даже приветствием, словно позабыл все свои благородные манеры в одночасье:

– И что ты узнал? Нашел ее? Где она живет? В Париже ? Живет ли она одна? Любовник? Есть любовник?

– П-п-ростите меня, пожалуй, мне следовало уже в письме обозначить тему нашей встречи. Я обнаружил ее поверенного. Более того, оказалось он живет на широкую ногу, и вы были совершенно правы в своих подозрениях, живет он не на свои средства. Оказалось, он прибыл во Франции уже следующим кораблем, тут же снял роскошную квартиру, и живет, хочу я сказать, роскошной жизнью. Более того, он имел счет в Парижском банке задолго до своего приезда, боюсь, он обкрадывал ее уже много лет. Что ж, наивность и беспечность дорого обходятся в жизни, – обронил он, но увидев гневный взгляд Дэвида, тут же пожалел о своих словах.

– А что с ней? Где она?

 

– Боюсь, тут мне нечего вам сообщить. Исчезла без следа. Не уверен, что нам получится ее найти хотя бы когда-нибудь, мигранты заполнили Париж, и это крайне затруднительно искать одну даму, когда их так много. Словом в отсутствии перспектив, следует ли мне продолжать поиски?

Дэвид твердо кивнул в знак согласия.

– А как поступить с ее помощником?

Дэвид ничего не ответил, и даже не облагодетельствовал его взглядом, затем встал из-за стола, словно потерял ко всему происходящему интерес, и, обронив, слова, словно салфетку на пол, отстраненно сказал:

– Придумайте, что сделать, но деньги все вернуть.

Выйдя из отеля, он, как и любой другой человек, чей день был безвозвратно потерян уже с утра, не имея намерения занять себя чем-то, и двигаясь без цели, пошел по самому простому, не требующему ни мысли, ни приложения усилий, пути, а именно, по прямой.

Дэвид не любил, когда на набережной слишком много людей, но сегодня, растворяясь в толпе, скрывая свои мысли и чувства, он и рад был затеряться в море человеческих улыбок и грусти.

Выходит зря сегодня ему снилась Энн. Во сне она была словно из чернил и снега, и, растворяясь строкой на листе бумаги, как образ памяти в книге прошлого, исчезла без следа. Верно, это знак, что книгу ту следует захлопнуть навсегда. А он то, думал – вещий сон. На самом деле, он и сам не знал, зачем поручил помощнику найти ее, не знал он, и что будет делать, если найдет. Нет, обратной дороги нет, она ушла, оставила его, и не в его натуре было навязывать себя тому, кто в нем ну нуждался. В конце концов, любовь возможна лишь тогда, когда она взаимна, а если не взаимна, то разве ж это любовь? Самоистязание, не иначе.

Просто, словно для успокоения души, с наличием которой, он уже смирился, ему необходимо было знать, что она там, быть может, на улице Мон Плеси, в доме 57, квартире 54, и от этого ему бы стало проще.

Почти дойдя до конца Английской набережной, он повернул обратно. Тишайший штиль, и море, словно слюда, лишь мерцает на солнце, такое спокойное, будто и не живое вовсе. Как вдруг из ниоткуда подул ветер, словно все это время он прятался под скамейками, и, дразнясь и играя, начал поднимать подолы дамских платьев, распахивать пиджаки мужских костюмов и ворошить копны выгоревших на солнце волос.

Море заволновалась, вспенилось барашками, и брызги от самых смелых волн, что стягивают гальки с берега к себе на дно, как вор карманник, к себе в подол утягивает прохожих сбереженья, ударили первыми каплями о мостовую.

Он взглянул на парапет, усыпанный людьми, словно воробьями и не поверил своим глазам.

Вцепившись в поручни, как если бы боялась саму себя, больше чем волн, и смотря куда-то вдаль, стояла она. Виновница его былого счастья и сегодняшней печали.

На самом деле, Анна смотрела не вдаль, а на вполне конкретный объект, на казино де ля Жете. В дымке поднимающихся в воздух брызг, он напоминал плавучий остров в тумане, он то тонул, то выпрыгивал вновь, то вновь погружался в облако морских капель и лишь острый трезубец сирены, вопреки легендам, не заманивал заблудший морских путников на мель, а указывал им путь, словно маяк, чтобы те не разбились о скалы.

Это был ее первый выходной за месяц. Измученная и опустошенная, она пришла на море, с робкой надеждой исцелить и восстановить то, что жизнь разрушала годами. Но разве ж морю это под силу?

Постояв у самого края берега, она немного прогулялась по набережной, и, найдя первую свободную скамейку, с облегчением присела отдохнуть.

Теперь-то она знала, что нет ничего опаснее попытки отблагодарить за милость. И если денежный долг, вернуть возможно, то как отдать долг не материальный? Как отплатить за добро, не попав в ловушку вечной благодарности, и обязательства не осязаемого и незримого, а потому неисчерпаемого. Стремясь поступками, помощью и служением выразить признательность Остеррайхам, она попала в капкан своей же доброты, что люди часто признают за слабость. Желая отплатить им за помощь и кров, она того не ведая превратилась из помощницы в прислугу, причем самого неблагодарного ранга, когда выполняешь поручения сразу всех членов семьи, без отдыха и права на жалованье. Устройся она к ним на работу как подобает, а не из милости, она могла бы потребовать оплату за свой труд. Но как просить денег, когда тебя приютили, подобно сироте, пусть и великодушный, но строгий благодетель. И та кротость, и та податливость ее натуры, что делают ее притягательной для других, для нее же самой обернулось ловушкой. И не выбраться, и не спастись.

Что ж, некого винить кроме себя, подумала Анна, вглядываясь в линию горизонта, словно ждала спасенье. Без денег, без выхода и без надежды.

Как вдруг, чьи-то руки тяжело легли ей на плечи. Она испуганно вздрогнула и обернулась.

Ее самое горькое разочарование и трепетный восторг и тайной страсти упоение предстали перед ней. Не в образе бесплодного духа, о котором она украдкой грезила в своих мечтах, а в образе человека, из крови и плоти, при том едва ли достойного и сотой доли чувств, которые она к своему стыду к нему испытывала.

– Если ты так хотела скрыться от меня, то разве ж верным решением было вернуться в Ниццу? – саркастично, с жесткой улыбкой, неожиданно спросил он, и отстранился, словно устыдился своего жеста, когда коснулся ее.

– Здравствуй, Дэвид, – тихо прошептала она. Все мысли вылетели из ее головы. Она пыталась вспомнить, отчего покинула его, но не могла. Не было ни одного, сколько бы то ни было действенного и достаточно весомого аргумента, отчего она ушла в тот день. Анна отчаянно цеплялась, за то, что ей когда-то сказала о нем фрау Остеррайх, но теперь, спустя время, все сказанное о нем, ей казалось таким нелепым и глупым. Таким же нелепым и глупым, каким она сама себя чувствовала в эту минут, будто нагая перед ним.

– Мне стоило тогда, оставить тебе письмо, или дождаться тебя. Мне следовала все объяснить, – сбиваясь, начала оправдываться Анна.

Казалось он ее совсем не слушает. Ей даже показалось, что он готов развернуться и уйти. Какой же жалкой она чувствовала себя сейчас. В его глазах читалось презрение и безразличие.

Впрочем, она вновь ошибалась.

Он смотрел на нее и с любопытством и с любовью, с обидой и с жалостью, и все чувства сразу, вот только едва ли хотя бы одно из них, можно было достоверно прочесть на его лице.

За эти месяцы она изменилась. Он мог бы сказать, она выглядит дурно, и без того белые косточки, казалось, стали прозрачными, ее огромные темные глаза светились каким-то лихорадочным блеском, блеском отчаяние и безысходности.

В миг, вся та злость, что он все эти месяцы испытывал к ней, за то, что она покинула его, куда-то испарилась. Он любил ее, а значит жалел.

– Пройдемся? – просто спросил он, и протянул ей руку, чтобы она могла о нее опереться.

Она не отвергла его, но как только он помог ей встать со скамьи, тотчас отстранилась.

Некоторое время они шли молча. Анна заметила, что шаг его стал тяжелее обычного. И Дэвид изменился за эти месяцы, чуть набрал вес, чуть обрюзг, и с тайной радостью она осознала, что выглядит он не важно, с тайной радостью только потому, что про себя она знала, что эти месяцы, дались ей так тяжело. Она исхудала, и то смятение и отчаяние, что царило в ее душе, измотало и словно обескровило ее, превратив лишь в былую тень той, кто она была раньше.

Она не чувствовала себя желанной и осознание своей непривлекательности сейчас, в эту самую минуту с ним, ввергало ее в такую тоску и печаль, что она и сама удивлялась ее силе. Хотя какое ей до него дело? Как бы то ни было, она сама оставила его, напомнила себе Анна. Но внутренний голос, знал, что и он своей отстраненностью, холодностью и закрытостью не дал ей выбора, а слова фрау Остеррайх, стали последней каплей, чтобы прийти к решению, которое она подсознательно приняла в самом начале романа. Уж лучше опередить его, чем ждать, когда он ее оставит, и чем раньше, тем, будет легче. Вот только едва ли это было важно теперь, и хотя прошло не так много времени, но кажется, будто все случившееся между ними было пропасть назад.

Погруженная в свои мысли, Анна только сейчас начала понимать, что в его шаге и движениях что-то было не так. Ушла та легкость и гибкость, что так восхищала и пленяла ее, и подлаживаясь под его тяжелый шаг, она, наконец, осознала, что за время их расставания, нечто дурное произошло с ним, и он, словно опережая ее мысли, вдруг без обиняков произнес:

– Я еще не совсем восстановился после аварии. Как хрупок и слаб оказывается человек, лишь секунда нужна, чтоб сломать его, но даже жизни не хватит, чтобы вновь излечить.

– Авария?! – удивленно и испуганно вскрикнула Анна и прижала руки к груди.

Он остановился, и, нахмурившись, спросил:

– Разве ты не знала? Ведь все газеты трубили об этом. Поезд Калле – Ницца. Разве ж ты не читала газет? И потом, положим, ты оставила меня, но ты не могла не знать, что поездом я должен был вернуться. К тебе…

Анна судорожно начала вспоминать события тех дней, кажется, что-то такое писали, но она с точностью не могла бы сказать, что именно. Чувства и эмоции, отчаяние и одиночество, и хаос мыслей в те дни так захватили ее, что она словно оставила весь мир, и все что в нем происходило, погрузившись в пучине лишь своих горестей и печалей, не ведая и не слыша ни чужое горе, ни чужие беды. Погруженная в депрессию и жалость к себе, она отвергла этот мир, мир, который когда то отверг ее. Что ж, так устроен человек. И потом, кажется тот злополучный поезд, был в пятницу, а Дэвид должен был сесть на воскресный.

– Я не думала, я не знала, что твой поезд в четверг…, – стремясь оправдаться, а скорее оправдать себя в своих же глазах тихо произнесла Анна.

– Я решил вернуться раньше, – сухо произнес Дэвид. – «Спешил к тебе, так тосковал», – хотелось ему добавить, но он смолчал. Но все же, во взоре был упрек: «Я тебя так ждал».

Она посмотрела ему в глаза, и чувство вины, жгучее, почти невыносимое, захлестнуло Анну. Она запуталась, заплутала, в такой сложной и непонятной жизни. Казалось раньше, ее жизнь, была, что колея, так ясно и понятно, а сейчас, тысяча дорог, и которая их них верная не понять.

– Прости, – только и смогла вымолвить Анна. Но слово это будто пустое и полое, и совсем ничего не значащее, и все же оброненное, оттого, что нет других слов, способных передать сожаление и вину, и хоть и бесполезное, но все же так ко времени необходимое.

Он промолчал в ответ.

Так они дошли до конца набережной. В этой части, почти не было людей и мало зданий, лишь недостроенный и брошенный отель, стоял на возвышение. Чей-то несбывшийся проект тщеславия, расцвета и последующего разорения, где роскошный фасад соседствовал с дешевой кладкой, словно кольца дерева, указывающие, какой год был богат, а какой – на грани разорения. Неподалеку пара прохожих, до странности угрюмых, на Лазурном берегу, где каждый должен быть, наверное, если не счастлив, то хотя бы беззаботен. Но так бывает.

Анна не глядя на Дэвида повернула к морю. Ей не хотелось, чтобы он видел, как одна потаенная слеза украдкой скользнула по ее щеке.

И будто агнец на закланье он пошел за ней.

– Почему же ты уехала, так ничего не объяснив! – не выдержав, воскликнул Дэвид. В одну секунду он неожиданно для самого себя потерял терпение. Терпение, которым дорожил и свою сдержанность, которую ценил и в себе и в других, и почитал за главную добродетелей, без оглядки позабыл. Сейчас он был тем, кого презирал, человеком эмоциональным, человеком чувствующим и потому неразумным. Всю свою долгую жизнь, стараясь отринуть эту часть себя, пряча ее где-то в глубине белоснежной и накрахмаленной рубахи, явил ее здесь и сейчас, как слабость, как погибель.

– Теперь уже и не знаю, – так и не взглянув на него, а глазами все еще ища у моря поддержки, произнесла Анна. – Мне казалось, – продолжила она, – что тогда, это было верным решением. Мне казалось, твои чувства несерьезны, лишь прихоть, и вопрос времени, когда ты оставишь меня. В твой отъезд, этот конверт, как оскорбление, и потом…, – запинаясь и не решаясь сказать, начала Анна: – я встретила фрау Остеррайх. Она мне поведала некоторые подробности.

– О чем же?! – гневно воскликнул он, уже предвидя сплетни и кривотолки злопыхателей о чем бы то ни было. Уж они найдут повод позлословить, даже если ты монах безгрешный, а уж он ни монахом, ни тем более безгрешным не был.

Тишина в ответ. Лишь снова долгий взгляд куда-то в море.

Дэвид с раздражением схватил ее чуть выше локтя и нетерпеливо повернул Анну к себе. Она беспомощно посмотрела на него своими глубокими почти черными глазами в этой хмурой мгле, надвигающегося шторма и тихо произнесла:

– Фрау Остеррайх сказала, что вы… бесчестный и… едва ли порядочный человек, а ваше состояние нажито путем… далеким от праведного, – последние слова она сказала ели слышно, так что он с трудом разобрал их, но когда их смысл, наконец, дошел до него, то Дэвид громко и открыто рассмеялся.

 

Он даже не злился на эту наивную глупость, им просто овладело раздражение на Энн. С трудом переведя дух, как если бы пробежал добрую милю, он уже спокойно спросил:

– А фрау Остеррайх при этом не уточнила, каким путем нажито ЕЕ состояние? Замечу, Остеррайхи далеко не бедные люди. И кто знает, учитывая немецкую бережливость и скупость, может в разы богаче меня. Разве ж ты не знала, что состоянием они обзавелись во время войны? Вот уж подозрительно. Не так ли, Энн?

Анна ничего не ответила

– Не думал, Энн, что ты настолько наивна, вернее о твоей наивности я догадывался, но о глупости, не знал, – уже зло добавил он. – Да будет тебе известно, милая Энн, состояние только так и наживается и никак иначе. И я совершал бесчестные поступки, но лишь те, которые бы мне не мешали спать. Больше мне нечего сказать, – затем немного помолчав, раздраженно спросил: – И что же? Это все? – готовый услышать другие не менее смехотворные обвинения.

– Не совсем, – уклончиво продолжила Анна.

– Продолжай, – сухо предложил ей Дэвид, словно уже потерял к этому диалогу какой бы то ни было интерес.

– Будто это ты с месье Жикелем устроил пожар на их вилле, так как Жикель, был недоволен таким близким соседством и он, и ты…, – сбиваясь, произнесла Анна, – словом, ты помог ему в этом.

– Мммм, понятно, – отстраненно обронил он.

– Так это правда! – воскликнула она, прижав пальцы к губам. – Ты устроил пожар!

– Я не устраивал пожар, – спокойной ответил ей Дэвид, словно увещевая неразумное дитя. И все же в его словах, даже для Анны, слышна была ложь.

– И даже если не ты, а кто-то с другой подачи, с подачи месье Жикеля, или с твоей подачи, не важно, – раздумывая вслух, произнесла Анна, – я вижу, по твоим глазам, ты знал, ты знал, но не помешал.

– Между «совершал» и «знал», большая разница, милая Энн, опасная разница. Например, у меня нет желания мешать драться паукам в банке. Но это не значит, что я стал бы драться вместе с ними. Пусть дерутся, если им так надо, не мой бой, и драка не моя. Достаточно того, что я никакого к этому отношения не имею. В жизни все не так просто, милая Энн, – уже мягче произнес он, – тебе все надо разделить на черное и белое. Я у тебя или добрый, или дурной, и ты слышать не хочешь, что бывает разное. И было бы простительно, если бы твой опыт был мал, но ты столько видела, и сейчас, я полагаю в рабстве у Остеррайхов, и все же, ничего не хочешь замечать. Он посмотрел на нее с сожалением, и все же в эту минуту, нежную и слабую, утонченную и женственную, заблудшую и запутавшуюся он любил ее так, как никогда и никого на свете, с каким-то горьким сожалением, будто для своей любви, выбрал неверный объект.

Все было сказано, все объяснено, но легче отчего-то не стало. Произнеся вслух, все, что казалось, разделяло их, они не только не стали ближе, но жизнь, будто разнесла их по разным берегам. И сейчас, находясь всего в полуметре друг от друга, оба понимали, что никто из них, не сделает шаг на встречу, и этот шаг, что не случился, стал пропастью меж ними.

Погода разъяснилась, еще минуту назад все в природе говорило о надвигающемся шторме, и темные воды, и волны, сбивающиеся друг к другу, как птицы в стаю, и тяжелое свинцовое небо, дремлющее на крепких колонах пальм. И снова нет ничего. И ясно, и тихо, и умиротворенно, будто ничего и не было.

Неожиданно Дэвид, произнес: – Город не малый, но и не большой, непременно еще увидимся, Энн, а сейчас мне пора. – И чуть наклонив голову в знак прощания, поспешно ушел.

Анна посмотрела ему в след. Его крупная фигура больше не была гибкой и ловкой как у хищного зверя. Он двигался неуклюже и выглядел громоздко, а все его движения были скованны и медлительны. Видимо авария отразилась на нем гораздо сильнее, чем она могла предположить. Как она хотела бы кинуться ему в след, и поцелуями и нежностью и лаской излечить все раны. Но сейчас, когда он так зол на нее, и по правде сказать, по делу, она не решилась бы сделать первый шаг, потому как если бы сейчас, он оттолкнул и отверг, то это навсегда бы ее сломило.

Все, что казалось ей тогда очевидным и ясным, и ее скоропалительное решение, все теперь казалось ошибочным и ложным. Такая путаница и такой хаос в голове. Она болезненно схватилась за голову, и едва слышно застонала. Грудь сковали невидимые тиски, она не могла не вздохнуть, не выдохнуть, кинувшись к парапету. Анна глубокими глотками пила воздух моря, и капля, по капля приходила в себя.

Она мысленно возвращалась к разговору с фрау Остеррайх и к словам Дэвида. Кто из них искренен, а кто находится в плену лжи? Никогда ей не узнать правды, так что ей самой придется решить, что для себя признать за правду и с этим жить.

В действительности же он не был зол на нее, скорее раздражен, и сейчас, по пути в Руль, огромными размашистыми шагами он едва сдерживал раздражение, на нее и на себя, которое захватило и поглотило его с головой. Он решил взять паузу, дать им обоим остыть после тяжелого разговора, дать подумать себе, но прежде всего ей, дать ей свободу определиться. Как он мог, довериться ей, если она вновь, в случае дурного слова о нем, вот так, с легкостью, отвернется от него.

Больше всего в жизни он ценил равновесие, и сейчас, когда скоро ему стукнет пятьдесят, и жизнь его вновь казалось бы вошла в спокойное и тихое русло реки с Элен, такой заботливой Элен. Элен, он совсем забыл о ней. Как о ценном багаже, который с ним случилось год назад, оставить в поезде в Калле. Он понял отсутствие его ценности лишь тогда, когда потерял его, хотя до того момента, думал о том, что он крайне для него важен.

И остановившись возле отеля Негреско, когда-то роскошных апартаментов, где отдыхали только премьеры и коронованные особы, а сейчас, находившимся в унылом запустенье былого богатства, вслух произнес:

– Но пусть определится Энн, а я уже определился.

И решительно повернул к отелю Руль.

В этот вечер Дэвид и Элен вновь обедали в казино де ля Жете. Ожидая шторм, работники казино убрали все столы и стулья с террасы, и лишь уставшие цветы, которые в спешке, забыли, покачивались своими увядшими стеблями в такт легкого и спокойного ветра. А шторм так и не случился.

Ресторан был полон, и, находясь в огромном количестве людей, Дэвид немного расслабился. Быть наедине с Элен сегодня для него было мучительно тяжело и даже невыносимо. Так не выносимо находится у постели неизлечимо больного, осознавая, что его дни сочтены, когда он о том еще не знает. И она каким-то животным чутьем, хотя ни видом, ни словом не подав, что почувствовала перемены в нем, и глядя на него цепко и зорко, чуть склонив голову вправо, словно настороженная голубка, каждое свое слово взвешивала и обдумывала прежде чем его озвучить, потому как ясно и со всем ужасом понимала в тот момент, что скажи она сейчас нечто не к месту или невпопад, он может просто встать и уйти навсегда. Она знала, она чувствовала, ему нужен повод уйти.

О-о-о-о, небеса свидетели, она ему этот повод не даст. Она будет той, какой он желает, той, что без изъяна, и гибкой, и хитрой, и ловкой, и не отпустит его.

– Ты знаешь, мне наскучила Ницца. И потом, в этом сезоне публика не лучшая, столько сомнительных людей дурного происхождения, конечно, всему виной мигранты. Так что, может, вернемся в Париж? Хотя и он полон мигрантов. Или обратно в Калле? Хотя в Калле едва ли есть занятия для нас. А может Италия? Да, Италия. Решено. Как тебе моя идея? – поспешно спросила Элен.

Что-то ей, какое-то женское чутье подсказывало, еще в полном мере не осознавая почему, что причина его сменившегося настроения кроется в Ницце. Конечно, не зная истинных истоков его охлаждения к ней, она винила во всем сам город, с его роскошью и доступными прекрасными женщинами, отправлявшимися на лазурное побережье вслед голубых поездов со всей Франции , как стайка мелких рыбешек за огромным синим китом в поисках крова и пищи. И зная свою слабую стороны, осознавая свою физическую непривлекательность, она уже не могла конкурировать своей заботой и опекой, с множеством фривольных красавиц побережья, как полчищем поденок, летящих над гладью воды. И видя, как он окреп, как он возвращает себе былую форму, она с горькой усмешкой осознавала, что их союз, сиделки и пациента медленно, но верно угасает. А потому Элен понимала, что ей следовало поспешить связать его узами брака, как морским узлом реи корабля, что ветер и время неотвратимо и неизбежно разводит врозь.

Рейтинг@Mail.ru