Наталья Тимошенко
Игра с огнем
Максим вслух застонал. Алиса Самойлова была лучшей подружкой его пятнадцатилетней дочери Яны. Если Алиса была ночью в лесу, велика вероятность, что там же была и Яна. И даже тот факт, что ровно в десять вечера дочь пожелала ему спокойной ночи и ушла в свою комнату, ничего не значил. Сбежать через окно было не так уж и сложно. А если учесть, что он почти до часу ночи работал в мастерской, она вполне могла выйти незамеченной и через дверь.
Попрощавшись с Димой, Максим стащил со стула потертые джинсы, кажется, привезенные еще из Питера, в которых обычно ходил дома, и собрался выйти из спальни, как вдруг понял, что именно казалось ему странным на улице. Он торопливо вернулся к окну и распахнул одну створку, убеждаясь, что не ошибся: на кусте сирени, росшей у забора, расцвело несколько гроздьев белоснежных цветов.
Как такое может быть в октябре? Сухом, но довольно прохладном! Да и не было вчера ни единого признака того, что куст собирается зацвести. Максим высунулся в окно и дотянулся до ближайшей ветки. Нет, это не обман зрения и не глупая фантазия сонного мозга: в нос ударил ни с чем не сравнимый запах сирени.
Максим снова закрыл окно, вышел из спальни, но вместо комнаты Яны направился в ванную. Необходимо плеснуть в лицо холодной воды, чтобы привести мысли в порядок.
Даже хорошо, что Дима разбудил его, будет правильно приготовить дочери завтрак и отвезти в школу. Если, конечно, она согласится. Обычно Яна соглашалась только в трескучие морозы и проливной дождь, все остальное время считая, что она уже достаточно взрослая и отцу необязательно возить ее в школу. Тем более по вторникам, когда первым уроком у них стояла физкультура, на которую она не ходила из-за врожденного порока сердца.
Яна жила с ним уже пять лет. Точнее, когда-то они все жили вместе, но затем Варя, мать Яны и его жена, забрала дочь и ушла. На то у нее, конечно, были причины, но Максим не любил вспоминать о них: слишком тяжело. Яне тогда было восемь. И ей было десять, когда Максим забрал ее в аэропорту соседнего городка. Маленькую, напуганную, с огромным чемоданом, который она не могла сдвинуть с места несмотря на четыре колеса. Именно такой, маленькой десятилетней девочкой, она до сих пор для него оставалась, хоть он и понимал, что ей давно не десять, она не ребенок. Конечно, ей еще далеко до взрослой девушки, но она уже подросток, со своими требованиями и своим характером. К сожалению, вобравшим все худшее от обоих родителей: его гордость, граничащую с упрямством, и взбалмошность Вари. Впрочем, вполне вероятно, что пройдя переходный возраст, она угомонится. А если уж быть совсем честным, она и сейчас доставляла не так много хлопот.
Раковина в ванной неожиданно оказалась выпачкана чем-то черным. Максим несколько долгих секунд разглядывал пятна, затем потрогал их пальцами, а потом наклонился и понюхал. Пятна пахли перекисью водорода, выдавая краску для волос. Коробочка от краски нашлась здесь же, в мусорном ведре. Максим тяжело вздохнул. Кажется, от его хрупкой блондинки-дочери с прозрачной кожей осталось одно только имя.
Быстро умывшись, он направился к ней в комнату, постучал и осторожно открыл дверь. Над кроватью Яны висела новогодняя гирлянда, которую она использовала вместо ночника, а в кресле у окна сидел огромный плюшевый медвежонок, которого Максим подарил ей на первый день рождения в этом городе. Медвежонок стоил примерно треть его месячного дохода, но он так понравился Яне, которая половину дня провела в слезах от того, что мама не приехала, хотя обещала, и Максим не выдержал. Тогда они оба еще не знали, что мама больше так и не приедет, несмотря на все свои бесконечно даваемые обещания.
Яна спала на кровати, слишком большой и широкой для нее одной, свернувшись клубком и накрывшись не только большим одеялом из лебяжьего пуха, но и толстым шерстяным пледом в красно-оранжевую клетку. Бывшие когда-то почти снежно-белыми, а теперь неровно покрашенные в черный цвет пряди разметались по подушке.
Максим подошел к окну, чтобы проверить, заперта ли щеколда, и зацепился взглядом за небольшой туалетный столик, где, кроме все прочего, теперь лежал маленький тюбик красной помады. Никогда раньше ему не приходило в голову, что стоит, наверное, уже начать выделять дочери несколько больше карманных денег, чтобы хватало и на косметику. Он еще помнил, с каким трудом пережил тот позор, когда мать Алисы однажды выловила его и строгим шепотом сообщила, что его дочь – уже не маленькая девочка, и ему следует контролировать наличие у нее средств гигиены, необходимых всем женщинам. Видя, как он смутился и покраснел, она смягчилась и добавила, что обо всех необходимых вещах просветит девочек сама. Наверное, он потому и не возражал против дружбы Яны с Алисой, как бы ни считал, что последняя плохо влияет на его дочь. Так, по крайней мере, у Яны было кому задать все те вопросы, которые девочки обычно задают матерям.
Да уж, так себе из него вышел отец…
Словно почувствовав чужое присутствие в своей спальне, Яна зашевелилась и села на кровати, сонно потирая глаза.
– Пап? – удивленно протянула она. – Ты что здесь делаешь?
– Проверяю, не выходила ли ты ночью гулять через окно, – честно признался Максим.
Возможно, не слишком правильно было говорить это, но он считал, что учить дочь всегда говорить ему правду следовало, подавая ей такой же пример.
– Что-о? – мгновенно распахнула глаза Яна.
– Стрельников звонил, ночью в лесу поймали несколько подростков, твоя Алиса была среди них. Хочу убедиться, что ты в этот момент спала в своей постели. – И, заметив гневный взгляд дочери, добавил: – Кто-то поджег ночью лес. Если ты была там, мне лучше узнать об этом сейчас.
– Меня там не было.
– Точно?
– Мне показать тебе свои ботинки? Я еще с вечера помыла их и поставила сушиться.
Максим вздохнул.
– Я тебе верю. Просто… волнуюсь. Не хочу, чтобы ты попала в неприятности.
Яна снисходительно улыбнулась.
– Я слишком умная для этого.
Максим еще несколько долгих мгновений разглядывал ее лицо, а затем тоже улыбнулся.
– Ты покрасила волосы?
Она кивнула, почему-то смутившись. И это смущение невероятно обрадовало его: по крайней мере, она все еще не до конца отбилась от рук.
– Мне надоело быть безликой мышью. Правда, получилось не очень.
Максим подошел ближе и зажег лампу на прикроватной тумбочке. Волосы были покрашены пятнами и полосами. Внешностью Яна пошла в мать, но если та предпочитала поддерживать образ блондинки, то дочь, видимо, захотела другого.
– Если тебе теперь нужно немного больше денег, ты можешь мне сказать, – мягко произнес он, приподняв над ее головой одну прядь. – Мне, конечно, не нравится, как разукрашивает себя твоя Алиса, но я понимаю, что ты не хочешь чувствовать себя белой вороной среди друзей.
Яна несколько секунд смотрела на него, а затем рассмеялась.
– Ну, теперь-то уж белой я точно не буду. Приготовишь мне завтрак?
– Конечно.
Максим немного неловко погладил дочь по голове и направился к выходу. Лишь когда за ним закрылась дверь, Яна облегченно выдохнула. Слава богу, отец не стал проверять ее ботинки. Она ни минуты не верила в то, что лес действительно подожгли ее друзья, но наверняка не знала, поскольку ушла раньше всех, еще двух часов не было. Но попробуй докажи это отцу. А если он увидит грязь на ее ботинках, в жизни ей больше не поверит. Как хорошо, что она всегда обыгрывала его в покер, обыграла и в этот раз.
Глава 2
Ровно в 7.55, как и каждый будний день, Элиза переступила порог школы. Она приходила всегда в одно и то же время вне зависимости от того, был у нее первый урок или нет. Сегодня его не было, однако работы с документами, журналами и тетрадями учителям всегда хватает, а она, в отличие от коллег, домой ничего не брала. Дома у нее были другие заботы. Завистники шептались, что у «англичанки» просто мало нагрузки, попробовала бы она со всем справляться в школе, если бы вела математику или русский язык, но Элиза точно знала, что все дело в правильном распределении времени. Она не отвлекалась на бесконечные чаепития, не мыла кости физруку, который вчера ушел домой с химичкой, не обсуждала новую прическу завуча, поэтому успевала сделать работу там, где ее нужно делать.
Этому ее с детства приучили родители-спортсмены. Отец был успешным биатлонистом, мама – лыжницей. С пеленок ее день был подчинен строгому графику, все делалось по расписанию. Саму ее с шести лет отдали в секцию синхронного плавания, поэтому спортивный режим и ей был не чужд, хоть и отчаянно не соответствовал характеру.
В глубине души Элиза любила свободу. Хотела вставать тогда, когда выспалась, ложиться, когда слипаются глаза. Однажды собрать рюкзак и рвануть в путешествие, никому не сказав, куда уехала и когда вернется. Стоять на вершине самой высокой горы и смотреть вниз, на расстилающиеся перед ней бескрайние поля, усыпанные цветами. Вдыхать полной грудью свежий воздух, кричать во все горло, зная, что никто не услышит, позволять ветру взметать вверх распущенные волосы. Быть свободной.
Но каждый раз, когда она представляла себе эту картину, все заканчивалось одинаково: в ее мысли врывался проклятый огонь. И вот она уже смотрела на горящую траву, на едкий дым, устилающий долину внизу. На вспыхивающие как свечки тела животных и птиц. И эта картина внезапно приносила еще большее удовольствие. Это пугало Элизу, пугало по-настоящему, поэтому она никогда не сопротивлялась желанию родителей втиснуть ее в узкие рамки расписаний и правил. Без удовольствия, но она соблюдала их. Сорвалась лишь один раз, когда родители внезапно погибли под лавиной.
К тому времени с профессиональным спортом она завязала. К сожалению, генетический материал в данном случае дал сбой, и хорошей пловчихи из нее не вышло. Она продолжала каждый день ходить в бассейн, но уже исключительно для себя, училась в лингвистическом университете, и без строгих родителей, контролирующих ее расписание, дала слабину. Ничем хорошим это не закончилось, и когда перед ней встал выбор: в тюрьму, могилу или в этот город, она без колебаний выбрала город.
В учительской стоял такой гвалт, который бывает не в каждом классе. Детей в школе еще почти не было, зато учителя собрались в полном составе.
– А я вам говорю, что не могла Самойлова это сделать! – с жаром доказывала кому-то Елена Петровна, учительница физики. Кому именно, Элиза не видела: глубоко беременная двойней Елена Петровна полностью закрывала собеседника.
– Откуда вам знать, Леночка, – раздался из угла скрипучий голос трудовика. – Современная молодежь и не на такое способна.
– Потому что я хорошо знаю ее мать! Добрейшей души человек, мухи не обидит!
– Так ведь никто и не утверждает, что это сделала Самойлова-старшая, – насмешливо заявила со своего места Оксана Валерьевна, преподавательница музыки. – А Алиска, я вам скажу, и не на такое способна. Та еще оторва.
– Доброе утро! – перебила спор Элиза, входя в кабинет и закрывая за собой дверь.
Весь учительский состав тут же повернулся к ней, хотя обычно большинство коллег ограничивались лишь прохладным «Доброе» в ответ.
– Лизонька, вы уже слышали наши последний новости?
Элиза кивнула, в этот раз умудрившись даже не поморщиться. «Лизу» она прощала только старому трудовику, и то потому что он порой путался даже в собственном имени. Чего еще ожидать от старика, восьмидесятилетие которого в прошлом году отмечала вся школа? Остальные еще в первую неделю ее работы запомнили, что зовут ее Элизой, хотя она и слышала презрительное «Лизка» за спиной. Впрочем, это было еще не самое обидное прозвище, а Элиза давно научилась на них не обижаться. Если тебе плюют в спину, значит, ты впереди, как любил говорить ее отец.
– Если вы о лесном пожаре, Георгий Дормидонтович, то слышала, – ответила она, проходя к большому шкафу, чтобы повесить верхнюю одежду.
Конечно же, она слышала. Не было ни одного шанса не услышать. В городке тянула только одна местная радиостанция, глухой лес забивал все остальное, и та с самого рассвета вещала о пожаре. Элиза и предпочла бы не слышать, поскольку любое упоминание об огне причиняло ей почти физическую боль, но деться от новостей было некуда. Запах, учуянный ею на пробежке, не был галлюцинацией после ночного кошмара.
– Полиция задержала нескольких подростков в лесу этой ночью, – доложила Оксана Валерьевна. – Алиса Самойлова среди них. Как думаете, могла она участвовать в поджоге?
Элиза не сразу поняла, что вопрос обращен к ней. Лишь повесив пальто в шкаф и обернувшись, она увидела, что коллеги смотрят на нее.
– Откуда мне знать? – удивилась она.
Вопрос на самом деле показался ей странным. Алиса Самойлова училась в десятом «А», где Элиза два раза в неделю вела английский, да иногда захаживала на факультатив за компанию с лучшей подругой Яной Васильевой. Больше они нигде не пересекались, и едва ли Элиза могла быть той, кто знает Алису лучше других.
– Ну, – Оксана Валерьевна пожала плечами, – ученики вас любят и доверяют вам.
– Если вас на самом деле интересует мое мнение, то пока полиция этого не доказала, Алиса не может быть виноватой.
Оксана Валерьевна только фыркнула. Похожие звуки издали еще несколько человек, к Элизе тут же потеряли интерес, и она смогла спокойно продолжить переобуваться, однако следующие слова коллег заставил ее напрячься и начать снимать ботинки гораздо медленнее, прислушиваясь к тому, что они говорили.
– Все это напоминает девяносто шестой год, – сказал Георгий Дормидонтович. – Тогда тоже лес горел страшно. Больше недели горел, пол-Березовки выгорело.
– Это не в девяносто шестом было, а в девяносто третьем, – возразила ему Светлана Михайловна. – Я тогда только-только сюда работать пришла.
Элиза, наверное, и решилась бы спросить, о каком пожаре они говорят, если бы ее не опередила Елена Петровна, которая тоже приехала в этот город позже и пожара не застала:
– О каком пожаре вы говорите? – с жаждой настоящей сплетницы поинтересовалась она.
– Так вот я и говорю, – повторил Георгий Дормидонтович, – в девяносто шестом году…
– В девяносто третьем! – не унималась Светлана Михайловна. Старую «русичку» не так-то просто было сбить с толку.
Георгий Дормидонтович снисходительно закивал.
– Ну хорошо, пусть будет в девяносто третьем. – В его глазах, обращенных к коллегам, читалась явная насмешка. Светлана Михайловна недовольно поджала губы, но ничего на этот тон отвечать не стала, и дальше рассказ полился без остановок. – Лето на дворе стояло, сухое, жаркое. В Корнелях несколько домов сгорело, власти даже запретили костры жечь, хотя у нас и так всегда опасались этого дела, лес же рядом, торфяники – страшно. И однажды вечером пришла весть: загорелся лес! Сначала думали, то ли костер кто-то разжег, то ли просто папиросу бросил. Их же учишь, учишь, а порой взрослые хуже малых. Но вскоре разобрались, что от дома все началось. Прямо на окраине леса барак стоял старый, три семьи там жили. Две спаслись, а одна сгорела.
– Три человека, – вставила Светлана Михайловна. – Мать, отец и маленькая дочь. Годика три девочке было. Возможно, с их квартиры все и началось.
– Шесть ей было, а не три, – поправил Георгий Дормидонтович. – В школу пошла бы уже осенью. И началось не с квартиры, а с чердака. Огонь так разошелся, что еще пять домов сгорело, леса прилично выгорело. Только через неделю потушили. Весь город в дыму был, кто мог – уехал, пока не выветрилось. У нас же здесь от сквозняков все защищено.
Георгий Дормидонтович вздохнул и мечтательно прикрыл глаза, как будто вспоминая. Уже едва ли пожар, скорее, времена своей молодости.
Лишь когда его голос стих, Элиза поняла, что все это время почти не дышала. Она не слышала раньше эту историю, хотя жила в городке уже больше года. Как всегда, любое упоминание об огне заставило сердце биться чаще и жадно вслушиваться в слова. Это походило на своеобразный гипноз: и слушать страшно, и не слушать невозможно.
– Да уж, огонь – самая страшная из стихий, – тяжело вздохнула учительница биологии Анастасия Павловна. – Ничего живого после себя не оставляет, ничего живого в себе не несет. В воде, в воздухе, в земле – везде есть жизнь, и только в огне нет ничего, кроме смерти.
Элиза не сразу сообразила, что звук, заставивший ее вздрогнуть, издал выпавший из ее же рук ботинок. Она торопливо запихнула в шкаф уличную обувь и, ни на кого больше не глядя, поторопилась к двери, где нос к носу столкнулась с как раз вошедшей Ариной: той самой химичкой, которую обсуждали в учительской всю последнюю неделю.
– Ой, Элиза! – воскликнула та. – Хорошо, что я тебя застала. Тебя Колченогая к себе зовет.
Элиза кивнула, почти не расслышав ее слов, протиснулась мимо коллеги и почти бегом бросилась по коридору.
* * *
Кабинет завуча по учебно-воспитательной работе Колчановой Людмилы Арсентьевны по прозвищу Колченогая представлял собой весьма необычное зрелище. Начать следует с того, что располагался он на первом этаже школы, в то время как вся остальная администрация предпочла занять кабинеты на втором этаже, и выходил окнами прямо на школьное крыльцо. Это позволяло Колченогой отслеживать опаздывающих на занятия учеников и учителей, чтобы в конце дня устроить им выволочку. Злые языки поговаривали, что для этих целей у нее была специальная тетрадка, куда она тщательно записывала каждую мелочь, хотя на самом деле Людмила Арсентьевна всего-навсего обладала прекрасной памятью и не нуждалась в записях.
Сам кабинет имел компактные размеры. В центре стоял потрепанный письменный стол, на котором всегда царил идеальный порядок, подчеркивающий строгость своей хозяйки. Любой, кто видел этот стол, понимал: с Колченогой шутки плохи. Даже когда она составляла расписание уроков на четверть (кошмар любого завуча по учебно-воспитательной работе), перед ней лежал только большой белый лист ватмана и карандаш, что еще раз подтверждало ее удивительную память и отсутствие необходимости пользоваться пометками. В обычные же дни на столе, кроме телефона и ежедневника, ничего не было. Колченогая не пользовалась даже компьютером. Директор сначала пытался настоять на этом, но затем махнул рукой, принимая от нее единственной записки и отчеты, составленные от руки.
Прозвище свое Людмила Арсентьевна получила не только благодаря фамилии. В еще довольно молодом возрасте она начала сильно толстеть, но не совсем обычным способом: вес набирала только нижняя часть тела. А врожденная аномалия позвоночника сделала так, что к своим шестидесяти годам она приобрела форму неправильной груши: массивная нижняя часть тела немного отходила назад, а тонкая верхняя – вперед. Из-за этого походка напоминала походку утки: завуч шла, покачивая широким задом из стороны в сторону и прихрамывая на обе ноги.
Колченогая никогда не была замужем, не имела детей и искренне ненавидела и учениц, и учительниц, особенно молодых и красивых. Впрочем, те отвечали ей взаимностью. И если ученицы встречались с ней в лучшем случае раз в неделю, поскольку вела Колченогая мало кому нужную географию, то учительницам доставалось по полной программе.
Больше всего из школьного коллектива Колченогая ненавидела двух преподавателей: Екатерину Андреевну, преподававшую математику и имевшую на свою беду мужа и троих малолетних детей уже в двадцатисемилетнем возрасте, и учительницу английского языка Елизавету Николаевну. У второй хоть и не было ни мужа, ни детей в ее двадцать шесть, зато она обладала длинными ногами, точеной фигурой, тонкими чертами лица, большими зелеными глазами и крайне привлекательным лицом в целом. Всем тем, чего Колченогая не могла простить ни одной женщине.
Сама Элиза Колченогую никогда не боялась. На все ее выпады отвечала отстраненно-вежливо, не грубила в ответ, но и не заискивала. С первого же дня в школе она поняла, что расположения завуча ей не добиться, смирилась с этим спустя ровно полторы минуты и все слова пропускала мимо себя, не погружаясь в них. Это она умела хорошо, тренировалась много лет.
И тем удивительнее оказалось сегодняшнее утро, когда она, выпив залпом почти полбутылки воды, которую всегда носила в сумочке, постучала в дверь завуча.
– Проходите, Елизавета Николаевна, – почти приветливо улыбнулась Колченогая.
Сразу было заметно, что эти тонкие губы не привыкли улыбаться, поэтому походили на двух ядовитых змей, сложившихся таким причудливым образом, что нечаянно напомнили улыбку, но чуть зазеваешься – укусят. Одета завуч была как всегда в длинную черную юбку и такую же блузку. Аккуратно уложенные в старомодную халу волосы тоже выкрашены в черный цвет. Впрочем, иногда Элиза думала, что в этом городе рано или поздно все становятся похожи на ведьм. Темные, мрачные, вечно всем недовольные. Она вполне допускала, что если останется здесь на несколько десятков лет, и сама станет такой же.
– Чай, кофе? – предложила Колченогая.
Элиза удивленно подняла бровь. Подобное гостеприимство было не в стиле завуча. Разве что ее маразм перешел на следующий уровень и к чаю прилагался цианистый калий. Она отрицательно покачала головой, чувствуя на себе пристальный взгляд Колченогой и втайне ожидая очередного замечания ее стилю одежды. Элиза не позволяла себе надевать в школу ни джинсы, ни юбки выше колена, но завуча это никогда не останавливало. То ее юбка была слишком узкой, подчеркивая бедра, то каблуки слишком высокими, то блузка чересчур открывала грудь.
– Спасибо, я завтракала, – ответила Элиза, садясь на стул. – Что-то случилось?
Прежде, чем ответить, Колченогая все же открыла буфет и вытащила оттуда две чашки из своего «парадного» сервиза, чем удивила Элизу еще сильнее. Об этом сервизе по школе ходили целый легенды. О его существовании все знали только от уборщицы Нади, вживую никто не видел. Завуч всегда пила чай из серой щербатой чашки, в которой раньше подавали напитки ученикам в школьной столовой, а уж посетителям своим никогда ничего не предлагала.
Разлив по двум нарядным чашкам светло-рыжий чай, Колченогая поставила одну перед Элизой, вторую взяла себе и села напротив.
– У нас ведь беда, Елизавета Николаевна, – с притворным вздохом начала она.
Элиза внимательно посмотрела на нее, не притронувшись к чашке. Интуиция подсказывала ей, что Колченогая имеет в виду вовсе не лесной пожар, о котором, казалось, говорит уже весь город. Тон завуча ясно давал понять, что беда эта ее нисколько не трогает. Скорее вызывает сплошное злорадство. Однако чай из парадных чашек говорил, что произошло нечто неординарное.
– Что случилось? – повторила Элиза.
Завуч вздохнула.
– Марина Петровна наша, кажется, снова сорвалась. Наверное, придется уволить.
Элиза даже не удивилась. Марина Петровна Соболева, одна из двух школьных учительниц русского языка и литературы, была запойной алкоголичкой, которую по непонятной причине покрывал весь школьный коллектив. На Элизин взгляд уволить ее следовало еще тогда, когда она позволила себе явиться на урок десятого класса в состоянии полной невменяемости, но вместо этого ее отвели в подсобку, уложили спать, а детям сказали, что ей нездоровится. Как будто кто-то из них в это поверил.
Все прошедшее лето Соболева проходила лечение от алкоголизма и в сентябре явилась на работу, полностью «завязавшей». Элиза никогда не верила в то, что она не сорвется. Алкоголики, как и курильщики, никогда не бывают бывшими, она это хорошо знала. И вот не прошло и двух месяцев…
– А зачем вы сообщаете это мне? – не поняла она, едва сдержав «вам нужно мое разрешение?» Колченогая подобных выходок не прощала.
– Уроки русского языка и литературы крайне важны для учеников. А в середине учебного года очень сложно найти учителя, вы же понимаете, какая у нас складывается ситуация.
Элиза понимала. И даже понимала, почему вызвали ее. Колченогой нужно раскидать образовавшиеся часы на всех учителей, и она – одна из подходящих. Она вела только английский язык и, по сути, была одной из самых свободных учительниц в школе, чем вызывала неизменную зависть среди более загруженных коллег. Но правда состояла в том, что ей вовсе не нужна была дополнительная нагрузка. Она в совершенстве знала четыре языка, и работа в школе составляла не самый большой процент ее дохода. Гораздо бо́льшие деньги приносили занятия репетиторством по Скайпу. Благо в последнее время этот способ обучения набирал обороты, и занятия можно было вести даже из такой задницы мира, как их городок. Если брать дополнительные уроки в школе, придется отказываться от кого-то из учеников. Но самое главное – нарушать привычное расписание.
– Понимаю, – кивнула она, делая вид, что не прочла между строк того, что последует дальше.
– Определенную часть нагрузки взяла на себя Светлана Михайловна, – продолжила Колченогая, – но вы ведь понимаете, что русский язык – это не география, которая у классов раз в неделю, на одного учителя много не повесишь.
– Понимаю, – снова кивнула Лиза.
– Еще мы вызвали Маргариту Филипповну.
Маргарита Филипповна Поликарпова преподавала в школе без малого тридцать пять лет и лишь год назад была торжественно отправлена на пенсию.
– Но она пенсионерка и сердечница, не потянет все классы Марины Петровны. Это и так бо́льшая часть нагрузки. И все же у нас остались еще некоторые классы.
Колченогая снова замолчала, пристально глядя на Элизу. Наверное, ждала, что та сейчас сама предложит свою кандидатуру. Элиза тоже молчала.
– Я боюсь, вам придется взять как минимум два класса, – наконец закончила завуч.
– Это совершенно исключено, – все так же ровно ответила Элиза. И хоть голос ей удавалось контролировать, ладони пришлось зажать в коленях.
– Только на время, пока мы не найдем замену Марине Петровне. Естественно, за дополнительную оплату.
– Я не нуждаюсь в деньгах.
То, что сказала это зря, Элиза поняла, еще не успев закрыть рот. Она ведь уже давно знала, что в этом городке не стоит кичиться своим материальным положением. Даже мэр отчаянно и бесполезно пытался сделать вид, что он гораздо беднее, чем есть на самом деле, уж ей-то, простой учительнице, и вовсе следовало держать рот на замке. Весь городок жил за счет одного лесоперерабатывающего завода, который устарел уже тогда, когда был построен, а потому большую часть года приносил одни убытки. Людям только несколько лет назад перестали задерживать зарплаты, но даже регулярные, они все равно оставались скромными. Кто мог – держал огород. Впрочем, сама Элиза считала, что дело вовсе не в этом. Просто такой уж был тут народ: все сидят в дерьме, и ты сиди, ишь, чего удумала, уроки по Скайпу дает, деньги лопатой гребет, еще и напоказ выставляет. И это они еще не знали про родительскую квартиру в Праге, сдача которой тоже приносит неплохой доход.
Элиза не выставляла свое финансовое положение больше, чем было необходимо. Она не носила серьги с бриллиантами, жила в обычной двухкомнатной квартире в старом деревянном доме и не парковала под окнами Мазератти. Но все же существовал тот уровень комфорта, которым она жертвовать не собиралась даже в угоду жителям городка: в ее квартире был современный ремонт, дорогая бытовая техника, летом она ездила отдыхать, раз в две недели посещала салон красоты в соседнем городе и носила исключительно хорошие фирменные вещи. И все же презрительное «калоша» иногда летело ей в спину. Ее родители были родом из этого города, но еще в юности уехали в областной центр, а в середине девяностых их пригласили в Чехию. Хорошие спортсмены были нарасхват. Вернувшись сюда, Элиза сразу получила прозвище «чешка», несмотря на идеальный русский в своей речи. А уж вслед за «чешкой» появилась и «калоша». Преимущественно от женщин. Мужчины-то провожали ее совсем другими взглядами и словами.
– И все же вам придется взять дополнительные уроки, – холодно заметила Колченогая. Она уже поняла, что по-доброму с Элизой не договорится, несмотря ни на улыбки, ни на чай из парадных чашек.
– Я преподаю английский, а не русский, – предприняла последнюю попытку Элиза. – И у меня факультатив.
– Факультатив можно и отменить. И вы лингвист. Справляетесь с английским, справитесь и с русским. В конце концов, вы же русская. Даже учительница истории взяла себе несколько уроков. В общем, на вас десятый «А». Изучите его расписание.
Колченогая недвусмысленно посмотрела на нее, давая понять, что дальше можно не возражать. Элиза кивнула, радуясь уже хотя бы тому, что на нее повесили один класс, а не два, как собирались сначала. Тем более десятый «А» ей нравился.
– И еще кое-что, – голос Колченогой изменился, в нем проступил гораздо более привычный арктический холод, и Элиза поняла, что дальше последует что-то не слишком приятное. Хотя куда уж более?
– Что?
Колченогая вытащила из ящика стола какой-то снимок и положила его на стол. Элиза мгновенно узнала и себя, и место, где фотография была сделана. В субботу они с Викой и Катей, ее подругами, ездили в соседний город в клуб. Порой они позволяли себе подобные вылазки, чтобы отдохнуть и расслабиться, выпить по коктейлю, немного потанцевать и пофлиртовать с мужчинами. В их городке было всего одно подобное заведение, и то давно облюбовали лица на десяток лет их младше.
Элизе не казалось это чем-то предосудительным. Она не валялась пьяной под забором, не танцевала у шеста полуголой и не целовалась на виду у всех с незнакомыми мужчинами. Но Колченогая видела это в несколько другом свете.
– Я ведь уже говорила вам о недопустимости подобного поведения, – голосом, которому мог бы позавидовать февральский мороз, заметила она. – Вы ведь преподаватель! На вас смотрят дети!
– И что плохого они увидели? – Элиза недоуменно подняла бровь, еще сильнее сжимая коленями ладони. В тот вечер на ней было даже не платье, к длине которого можно было бы придраться, а джинсы и футболка, причем не самого откровенного покроя, а в руках она держала бокал с «Маргаритой». Никакого яркого макияжа, Элиза всегда красилась строго, подчеркивая тонкие черты лица, никакой вызывающей одежды и текилы рядом. – Это во-первых. А во-вторых, если дети видят меня в час ночи в ночном клубе в соседнем городе, вам не кажется, что это проблемы их родителей, а не мои?
Колченогая задохнулась от возмущения, некрасиво открыла рот, но так ничего и не смогла сказать.
– Я могу идти? – холодно осведомилась Элиза. – Мне нужно подготовиться к уроку и взять в библиотеке учебник русского языка для десятого класса, я не имею ни малейшего представления, что там изучают дети.
– Идите, – зло бросила Колченогая.
Элиза поднялась из-за стола и, не глядя больше на завуча, вышла из кабинета, но вместо того, чтобы пойти к себе, почти бегом бросилась в туалет. Ладони жгло огнем, кожа на них покраснела и вспузырилась, как бывало всегда, когда приходилось сдерживать в себе сильные эмоции, не имея возможности сбросить напряжение.
