Николай Берг
Лёха
Боец Семенов
Пленные были даже на первый взгляд совершенно разными – сразу же выделялась группка человек из пяти-шести – чистеньких, веселых и даже, пожалуй, довольных происшедшим. Опять же, все было при них – от туго набитых «сидоров» и шинелей до фляг, котелков и прочего снаряжения, положенного красноармейцу по уставу. Не похоже было, что их схватили и обезоружили прямо в кипении боя. Несколько человек, наоборот, были совершенно обалдевшими, ободранными, со свежими ссадинами и кровью на одежде – вот этих явно взяли с бою. Остальные по виду были где-то посередке между кучкой благостных, как их окрестил для себя Семенов, и тех, что были после недавней драки.
Агонизировавшая дивизия, огрызки и обломки других частей, добиваемые германцами в этом районе, были представлены и в пестром сборище военнопленных. Больше всего было пехотинцев, но и танкисты сидели – их отличали комбинезоны да танкошлемы; артиллеристы наличествовали, была пара явных техников, даже из ВВС один был – а Семенов думал, что, кроме Лёхи, тут никого из воздушной братии не окажется. Половина сидевших были ранены, забинтованы чем попало и на скору руку, но видно, что все – легкие, ходячие. Ни одного тяжелого тут не было. И Логинова со Спесивцевым тут не оказалось, чему Семенов сначала порадовался, а потом вспомнил, что и Петрова тут нет. Так что ничего хорошего – нечему тут радоваться.
Охрана, сидящая с пулеметом под деревом, не препятствовала пленным перемещаться с места на место, и то один, то другой боец по каким-то своим делам перебирались, не пересекая невидимую черту, ограничивающую это скопище людей. Вялое такое копошение получалось – тем более, что кроме группки сытых и благополучных остальные выглядели и уставшими до чертиков и голодными.
Пользуясь этой возможностью, Семенов аккуратно подсаживался то к одному, то к другому, разыскивая земляков и интересуясь важными вопросами: кормят ли тут, есть ли водичка и что вообще слышно. Раньше в плену быть не доводилось, потому надо было понять, что и как будет, что и как надо делать самим.
У них в деревне был дядька Евстафий Егорыч, он в империалистическую оказался в немецком окуржении, где в плен и попал. Первым делом его отбуцкали сапогами и прикладами, потом записали, кто он и откуда, и сидел он за колючей проволокой лагеря для военнопленных до конца войны. Видеть потом колючую проволоку не мог – до судорог дело доходило, причем всерьез, без шуточек. Но вот жить в плену оказалось можно: кормили три раза в день, лечили, когда заболел – в общем, нормально, по-людски относились, хоть и врагами были. Голодно, конечно, было в конце войны, ну так и германцам самим жрать было нечего, дети у них из-за блокады без ногтей рождались. Но если пленный помирал – то давали хоронить его как положено, на кладбище, с отпеванием и попом, в гробу, что по тем временам, когда в России прогрохотала гражданская война, казалось даже и роскошью.
А офицерам российским императорской армии даже разрешалось вне лагеря жить, как частным лицам. Под честное офицерское слово, что не попытается офицер удрать из такого плена. Потом вот Тухачевский слово нарушил и удрал, и всех офицеров тогда в лагерь обратно загребли, как простых солдат. Дескать, за это Тухачевскому потом и отомстили офицера, когда он уже маршалом стал. В общем, дядя Евстафий Егорыч о германцах отзывался уважительно: порядочные, дескать, люди были, толковые и в механизмах разбирались – не чета нашим. В итоге многие односельчане – погодки Евстафия Егорыча – вернулись с войны беспомощными калеками, многие и вообще не вернулись, погибли где-то далеко на той громадной и жуткой войне, а он вернулся целый, здоровый.
Безногий пьянчужка Лямоныч не раз матерно и грязно Евстафия хаял: дескать, отсиделся бугай за чужими спинами. Дядька на это старался внимания не обращать, но видно было, что вопли деревенского дурачка-юродивого ему неприятны сильно. Но, тем не менее, призванный двумя годами позже Евстафия Лямоныч вернулся бестолковым обрубком и рассказывал всем и каждому, кто соглашался его слушать (а уж тем более – угощал вояку самогонкой), как ему ноженьки порвало как раз гранатой-лямонкой, и пришлось ползти подранетому солдату по грязище осенней две версты, волоча за собой то, что раньше было крепкими белыми ножками. А когда в конце концов в полубеспамятстве дополз он до своих, то в гошпитале лекаря отрезали уже помершие ноги напрочь. И стал бравый и бойкий рядовой драгунского полка беспомощным огрызком. А сукин кот и блядий гад Евстафий Егорыч вернулся с войны на своих двоих ногах, целехоньких, что сильно отличает тех, кто с ногами, от тех, кто таковых не имеет. И не только потому, что в крестьянском хозяйстве безногому мужику места нет, а еще и потому, что и с девками не попляшешь, и замуж за такого никто не пойдет. Сильно другая жизнь у безногого в деревне выходит.
Как и положено сметливому крестьянину, Семенов это отлично помнил, и потому надо было решать, что делать дальше. Черт, знал бы, что такое случится – повыспрашивал бы все до мельчайших деталей у дядьки, что да как было. Но тогда это казалось совершенно бесполезным занятием – кто ж знал, что вот так оно выйдет. С одной стороны, прикладами и сапогами не отбуцкали. Это хорошо. С другой – не кормят и не переписывают. А вот это уже плохо и как-то настораживает. Неправильно такое. Значит, кормить не будут. Потому как пока не знаешь, сколько у тебя голодных ртов – не поймешь, сколько продуктов в котел класть. Простая арифметика.
А дядька не раз говорил, что у германцев каждый грамм на учете, и тошные они в своем скупердяйстве до зеленой тоски. Вот чего у германцев нет – так это широты, все пытаются высчитать до мелочи ненужной, совершенно уже пустяковой. А в итоге со своим счетоводством таким по мелочи все делают правильно, а в больших делах проваливают все с треском. Вот и войну ту мировую проиграли капитуляцией, хотя сами же ее и начали, и рассчитали все вроде бы дотошно.
И что выходит? А выходит, что не пересчитали даже по головам. Списков не составляют, хотя возможностей для того было много. Ну, положим, они с Жанаевым и Лёхой в плену недавно, но сидящий рядом парнишка-артиллерист с перевязанной рукой уже сутки в плену. И не передовая тут, тыл уже глубокий – фронта не слыхать, не грохочет. Значит, горячки нет. А списков не пишут. Хотя дело это проще пареной репы, и если самим лень заниматься – вон тому шустрому переводчику дали бы карандаш и лист бумаги, он бы со старанием великим всех переписал.
Интересно, что все-таки эти благостные такие довольные сидят, посмеиваются, и вид у них – словно они у тещи на блинах? К слову, и шустрый переводчик был из их компашки. Потому, не добившись проку у хмурого танкиста, из-за неряшливой рыжей щетины словно бы заржавевшего, и у обалдевшего низкорослого пехотинца с непокрытой башкой, густо измазанной запекшейся кровищей, Семенов присел, без труда найдя свободное место у компашки этих самых, одетых по Уставу. Те как раз что-то жевали и крайний – коренастый плотный мужик средних лет покосился на присевшего рядом бойца.
– Хлеб да соль! – поздоровался Семенов для начала разговора.
– Ем да свой, а ты рядом постой! – неприветливо отозвался известным присловьем коренастый и неприязненно спросил:
– Чего надо, колхозный? Мы не подаем убогим.
– А я и не прошу. Просто хотел узнать – как оно тут, в плену; вы вроде не сегодня попались? – ответил невозмутимо Семенов, хотя в душе очень хотелось плюнуть да и уйти от этой публики.
– Как оно? Это смотря кому, – рассудительно ответил коренастый уже не так неприязненно. Сидевший рядом с ним квадратномордый мужик усмехнулся. Остальные, включая переводчика, явно обрадовались развлечению – сидели они плотно, давно и, видимо, скучали.
– К примеру, вот вам. Вы как попались? – спросил Семенов.
– А мы, мил человек, не попались, – засмеялся весело квадратномордый. Смех, впрочем, его никак не украсил. Такой уж физиомордией бог человека наградил – злобной и упертой.
– То есть это как? – не понял боец.
– А вот так. Мы сами сдались. Как положено русским людям, – охотно пояснил коренастый.
– Что, колхозный, опять не понял? Экая ты тупая животинка, неразумная, – подъелдырнул Семенова квадратномордый.
Впрочем, если он рассчитывал на ругань и скандал, это было без толку. Семенов умел держать себя в руках – пройденные драки к тому приучали неплохо. Кто петушится да задирается – тот на ногах стоит некрепко. Для сопляков это годное – петушиться. Потому мордатому невдомек было, что дойди дело до кулаков, колхозник этот успел бы опилюлить, не вставая, и его самого, и его коренастого соседа без особой натуги. Умел Семенов так бить, что валился противник как бык на бойне, молча и сразу. И удар был хорош, соседские деревни это знали и Семенова опасались как кулачного бойца. Впрочем, и колом он мог приголубить качественно, а раз было – и скамейкой наволохал пришедшим на танцульки-посиделки парням из соседней деревни, как только они стали безобразничать и фулюганить. Вот задираться Семенов не любил. Не бойца это дело. Потому и сейчас сидел спокойно, бровью не повел. Спросил только:
– А как сдались? Не опасались, что постреляют, не разобравшись?
– Читать надо уметь! Немцы же все разъяснили, культурные же люди! – покровительственно и немного свысока ответил коренастый, вытягивая из кармана пачку бумажек:
– Грамоте разумеешь?
Семенов кивнул.
– Так вот, смотри! – сказал собеседник и дал в руки пачку листков разного размера. Такие Семенову уже попадались, просто сразу столько и так много разных не было. Видно, коренастый и его компания постарались, собирая все листовки, которыми немцы посыпали советские войска. Лежащая сверху и впрямь инструктировала просто и доходчиво, как надо сдаваться в германский плен: надо только громко крикнуть «Штык в землю», «Сталин капут» и с поднятыми руками выйти к германским военнослужащим. Одна такая листовка была пропуском для любого числа сдающихся. Хоть целым полком иди. Обещалось хорошее обращение со всеми пленными и особенно хорошее для тех, кто сдастся добровольно и без сопротивления. Таким обещались – письменно – работа по специальности, усиленное кормление и много всякого хорошего.
– Ты читай, читай, просвещайся, колхозный. Авось, и поумнеешь. Немцы – культурные, цивилизованные люди, арийцы. Они если пообещали, то выполнят все до копеечки; люди чести, не коммуняки сраные, – торжественно и громко сказал квадратномордый. Окружающие группку пленные отреагировали по-разному. Кто и не повернулся даже, а сидевший поодаль сержант-танкист в прогоревшем дырами комбезе негромко, но зло сказал, как плюнул:
– Громче старайся, глядишь – и дадут тебе немецкий башмак поцеловать, гнида. Жопу свою лизать не дадут, конечно, – рожей ты не вышел, но башмак, может, и дозволят почеломкать. Будет тебе праздник на всю жизнь! Детям будешь хвастать. И внукам. Если доживешь.
– Ну, ты наглый, как колымский пидорас! – вскипел моментально квадратномордый, порываясь встать, но как-то не слишком настойчиво.
– Тебе виднее, я с пидорасами не общался, – еще более зло, но так же внятно сказал танкист.
– Сядь и заткнись! – одернул соседа коренастый, словно бы испугавшийся его порыва. К удивлению Семенова, кипевший праведной яростью хам тут же утих. Коренастый запоминающе поглядел на танкиста, тот ответил тем же. Тогда коренастый сказал уверенно:
– Это мы еще посмотрим, кто немецкие башмаки целовать будет. А мы жидовскую власть и жидов защищать не намерены, пусть жидовня дураков в другом месте ищет. И потому нам немецкие солдаты руки пожали как равным. А вот таким, кто на Сталина с жидами надышаться не может – тем немцы скоро устроят праздник.
– Ишь как, даже поручкались – не побрезговали, значит? – оскалил зубы сержант-танкист.
– Ты зубы-то спрячь, не люблю я, когда зубы скалят, – огрызнулся коренастый. И, видя, что многие пленные смотрят на их перепалку, сказал погромче:
– Да, когда мы сдавались в плен, немецкие военнослужащие нам пожали руки! Как равным! Это большевики рукопожатия отменяли. А наши освободители нас за людей держат и понимают! Они настоящие мужчины! Не этой жидовне чета! Я себя давно человеком не чувствовал под гнетом большевиков, а теперь я – Широпаев – человек! Настоящий русский человек Свободной Руси!
– Король свободной Руси Широпаев Первый! Кланяйтесь, пока не поздно, а то завтра погонят нас, как скотину, не успеете порадоваться. Тебя-то, небось, сразу в Москву, короновать, а? – иронично заметил танкист.
– Москва? Жидотатарский город, к черту ее снести надо! Ничего русского там нету. Один вред от Москвы всем русским! Исконная Русь – это Новгород Великий, а вся остальная Рассея – это азиатчина, – уверенно ответил коренастый.
Спорщик-танкист очень сильно удивился. Сидел, удивленно покачивал головой. Семенов тоже не вполне понял, о чем речь. С чего это Кострома, Ярославль или, к примеру, Вятка – жидовская татарщина?
– Чушь! Киев – мать городов русских. Там – Русь! А все остальное – это нерусь! – так же убежденно заявил квадратномордый и надулся от гордости. Тотчас отозвался сидящий рядом с ним кривоногий мужичок, заявивший, что Киев – самое жидовское гнездо и есть. А если уж смотреть, где Русь – так это там, где мы, казаки – на югах! И если б не жиды с Троцким, то корню казацкому перевода не случилось бы.
– Ты ж говорил, что казаки – не русские? – удивился коренастый.
– А что, хохлы – русские, что ли? – ответно изумился кривоногий.
Тут возмутился тот, с квадратной мордой. Спор, возможно, и продолжился бы, но на шум обратил внимание немец, сидящий за пулеметом, и ему это не понравилось. Он негромко, но увесисто прикрикнул:
– Ruhe![22]
Что он сказал, было непонятно, но сейчас же все спорщики притихли. Только неугомонный танкист негромко, но ядовито припечатал: – Ишь, судьбы страны уже порешали, свободные люди, а стоило немецкому ефрейтору прикрикнуть – сразу языки в жопы засунули, храбрецы освобожденные!
Семенов для себя решил, что делать ему тут нечего, только неприятности будут, да и не понравились ему эти благополучные с виду люди: странные они какие-то и говорят не пойми что. Оно, конечно, в показанных ими листовках каждое второе слово, считай, было про жидов, но это его не очень волновало: так уж получилось, что евреев в деревне как-то не было, и потому весь накал пропаганды германской мимо Семенова пролетел. Но вот то, что в каждой листовке с пропуском было четко прописано, что обещают хороший уход и питание всем, а сдавшимся – так и особенно хороший уход, это боец цепко запомнил.
– А вас кормили уже? – спросил он коренастого, злобно ворчавшего в адрес танкиста заковыристые ругательства.
Тот сердито посмотрел на спрашивающего, видимо, решив, что его пытаются подначить, но взгляд Семенова был чист и невинен, и потому коренастый нехотя ответил:
– Как взяли в плен, кормили супом. Он у них в кухне оставался. Потом не кормили.
И тут же, словно оправдываясь, добавил:
– Но у нас и с собой есть, и слишком много пленных. Не рассчитывали они, что столько пленных будет. Просто немцы еще не разобрались – больно уж много нас сдалось, никто не хочет на большевиков пахать. Ну, кроме нескольких поджидков, – и он указал взглядом на сержанта в прогоревшем комбезе.
Семенов кивнул и двинулся дальше. Многократное повторение – практически в каждой листовке – о том, что все беды из-за жидов, и что теперь без жидов будет рай на земле, его не интересовали. Рая на земле по-любому не будет – не бывает такого, чтоб рай был на земле, это ему с детства ясно стало, потому и рассказам городских пропагандистов он тоже не очень верил, а вот то, что листовки обещают хорошее обращение и кормежку – он запомнил. И дополнительно отметил, что особо хорошим обращение не назовешь, да и кормежки не видать.
Земляков своих ему найти не удалось, узнать что толковое тоже не получилось – никто ничего не знал, разве что пленные тут были сборные – самые давние уже три дня в плену были. Но они были какие-то заморенные и говорить не рвались.
Вернулся Семенов к Жанаеву и Лёхе как раз тогда, когда приехавшие на влекомой лошадками машине корреспонденты уже вовсю занимались фотографированием всякого разного. На вопросительные взгляды пожал плечами и сел рядом с ними, глядя на германские развлечения. Отметил про себя, что «бравший советского танкиста в плен» паренек не удосужился вставить в свой автомат рожок, и никто его не поправил – тот так и угрожал свирепо незаряженным автоматом. Потом удивился, глядя на немцев, проехавших несколько раз по улице, позируя фотографу.
– Развели цирк, недоумки, – презрительно процедил сквозь зубы сидящий рядом парень с перевязанной рукой. Семенов внутренне с ним не согласился: то, что два человека взгромоздились на плечи водителю мотоцикла, а он при этом вел тарахтелку и улыбался, бойцу как раз понравилось. Вот то, что немцы что-то разыгрывали у стоящего поодаль сортира, откуда неслись взрывы хохота – это Семенову показалось неприличным.
Фотографы еще запечатлели многое: и то, как торжественно какой-то германец с нашивками приколотил какую-то таблицу к двери здания на площади, а остальные поаплодировали; и то, как два десятка солдат, очень шустро собравшись в несколько шеренг, что-то бодрое спели; и как таскали привязанных к шесту общипанных куриц, и даже как специально притащили на площадь пару приличных габаритов свиней и тут же их застрелили из пистолетов. Одного свина даже привезли в люльке мотоцикла, что тоже вызвало оживление.
– Неаккуратно работают, так один другому руку когда-нибудь прострелит, – сказал паренек с раненой рукой.
– А пели они что? – просто чтобы спросить, произнес Лёха. Паренек усмехнулся и довольно похоже, уловив ритм и мелодию, пропел:
Jetzt тебя ждала я.
Warum ты не пришел?
Я не такая frau,
Чтоб ждать по drei часов[23].
– Про любовь, значит? – немного удивился Семенов. Потому как вот германцы, а тоже у них песни про любовь. Как у нормальных людей, в общем.
– Про нее. Дескать, будем встречаться под фонарем у ворот, Лиля.
– А ты по-немецки разумеешь? – удивился Семенов.
– Разумею. К слову, моя фамилия Середа.
Семенов представился, за ним следом и остальные. Познакомились. Семенов рассказал, как их взяли в плен, не слишком поминая про чертовы канистры, чтобы избежать ненужных вопросов о стоящем в лесу танке. Артиллерист в ответ поведал, как тащили они по лесной дороге оставшуюся последней от всей батареи пушку с парой снарядов, да и наскочили на немцев. Троих здоровых пушкарей в плен забрали, одного, замкового, почему-то застрелили, да двое раненых в расчете было, которые идти не могли – их тоже прибили там же. Доставили сами, своими руками, немцам орудие с упряжкой, хотя и не полной: лошадок-то на батарее тоже выкосило, пока позиции держали, там огня с железом было – мама не горюй! А потом вот так вот вляпались, проболтавшись вполне благополучно по этим лесным дорогам несколько дней. Не героично как-то все получилось. Не такого ожидали.
Помолчали. Совершенно неожиданно для Семенова германцы притащили пару термосов и покормили ту самую группу благополучных пленных. Это заставило бойца задуматься: так все-таки, получается, кормят они добровольно сдавшихся? Он уж совсем было решил, что листовки врут, – а вот, стучат ложками эти охламоны, и от запаха вкусной пищи скулы сводит.
Пока они ели, их фотографировал один из корреспондентов. Потом он чего-то нетерпеливо ждал. Наконец, несколько местных бабенок на себе прикатили телегу, в которой лежало трое-четверо наших, но ясно, что шибко раненых. Не ходячих. Их фотокорреспондент тоже сфотографировал, потом кого-то повыкликали, и одетый по полной форме германец в каске и с подвешенным к поясу штык-ножом выбрал из сидящих красноармейца с окровавленной головой, поставил его перед собой и умело и споро забинтовал ему голову.
Семенов обратил внимание на три вещи: германский санитар с краснокрестной повязкой на рукаве все время стоял так, чтоб лицом к камере, а к пленному он и не поворачивался толком; второе – как только фотоаппарат отщелкал свое, и корреспондент убрал его в футляр, санитар потерял всякий интерес к перевязываемому и бросил конец бинта просто так, не закрепив; а в-третьих, пока он бинтовал, на рукаве посверкивал серебром шеврон, какие Семенов уже видел раньше.
Почему-то стало интересно, что это за шеврон такой.
Лимузин корреспондентов тем временем зафырчал и под одобрительные крики и аплодисменты сделал круг по площади. Чинившие его технари вытирали тряпками попачканные грязные руки и не без гордости поглядывали на своих сослуживцев. Но перед тем как уехать, пассажиры лимузина дождались, чтобы пленных подняли на ноги и построили в колонну на площади. Строили непривычно – по трое, и это немного путало. В итоге прикладами конвой навел порядок, и зеленая пыльная колонна двинула мимо сияющего лимузина, откуда пленных еще раз сфотографировали.
Идти пришлось недолго – до окраины деревни, где пленных загнали в древнего вида сарай с прохудившейся крышей. Когда последний вошел в пыльную вонючую темень, ворота закрыли и чем-то подперли. Вечерело, света сквозь прорехи попадало маловато, но, в общем, места хватило всем, чтобы лечь.
– Если интересно, посмотрел я, что там за табличку на дом повесили, – сказал артиллерист Середа, который – как-то так получилось – и шел в колонне рядом, и тут рядом оказался.
– И что? – спросил Семенов для поддержания разговора. Человек, умеющий разговаривать по-немецки, мог быть очень полезным в будущем. А артиллерист этот производил приятное впечатление.
– Ну, общий смысл странноватый: колхоз «Новый Путь» принадлежит Великогерманским вооруженным силам и производит продукцию для вермахта.
– И что это значит? – осторожно спросил Лёха.
– То и значит, что колхозы германцы не распускают. То есть никакой землицы в свои руки колхозники не получат. Была государственная землица – государственной и осталась. Только, вишь, государство тут теперь другое, – вслух, но тихо высказался Семенов.
– Земеля, водички у вас нету, а? – шелестящим шепотом спросил у Семенова кто-то невидимый в темноте.
– А что, потерпеть до завтра не можешь? – строго спросил Семенов. Не любил он людей, которые о себе позаботиться не могут.
– Третий день не пил. Трясет всего.
– Что ж ты так себя доводишь?
– Да не я – как в плен попали, так и не попить было. Не давали, – откликнулся тихо сосед.
– Что, вообще воды не давали? – уточнил Семенов.
– Да другие могли попить, когда у речки ихние танки пропускали, а я на себе свояка тащил – не поспеть было, – виновато сказал невидимый сосед.
– Какого свояка? – не понял Лёха. Семенов дал ему незаметного в темноте тычка, и потомок заткнулся.
– Своего свояка. Нас обоих призвали на эти чертовы сборы, служили вместе, а тут ему ногу прострелило, ходить не может сам. Не бросать же, – шелестящим сухим голосом пояснил невидимый сосед.
– Ясно. Вас переписали, допрашивали? Кормили за эти три дня? – задал интересовавшие его вопросы Семенов.
– Нет, – коротко прошелестел невидимый.
– Ладно. Если что нам полезное скажешь – отдам воду, – решил боец.
– Да чего я полезного знаю-то. Я ж рядовой, – пригорюнился голос.
– Зато вы в плену уже третий день.
Некоторое время невидимый думал, молчал. Семенов ощутил сопение над ухом, въедливый запах табачища – это Жанаев присунулся поближе, тоже заинтересовался, значит.
– Ну, что могу сказать… – прошелестел голос. – Тех, кто идти не может, германцы добивают прямо на дороге. Если упал и встать не смог – кончают. Мы ж сзади были, видел свояк своими глазами.
– Стреляют?
– И стреляют. А еще в конвоирах был такой молокосос – вот тот штыком порол. Нравилось ему.
– Он сейчас в конвое, этот сопляк? – почему-то заинтересовался артиллерист Середа.
– Не. Конвой уже дважды менялся. Но все равно: упал и не встал – значит, конец.
– Понятно, в голову колонны вставать лучше. Тогда сам темп задашь, как идти, – прикинул Семенов.
– Оно конечно. Только вот замятня была позавчера: один конвойный два пальца показал, когда строились мы после ночевки, а другой – баяли, кто видел – три. Наши и замешкались – по двое строиться или по трое. А германцы вроде как рассердились на такую непонятливость – и из автоматов. Да прямо по живым людям. Смеялись потом. Они вообще веселые. Понятно, верх-то ихний.
Тут шепот прервался чем-то непонятным у закрытых ворот амбара. Вроде как кто-то из пленных начал в них стучать, а кто-то тут же настучал ему по зубам и прекратил стук. Шум, во всяком случае, показался Семенову именно таким.
– А, вот еще запамятовал: такой же олух в первую ночь – мы тоже в сарае каком-то заперты были на ночь, – так вот, городской какой-то телигент стал до ветру проситься, в дверку стучать, чтоб выпустили опорожниться. Дескать, не может он так не по-человечески гадить, где люди спят.
– И что потом? – уже предполагая ответ, все же спросил Семенов.
– А стрельнули через дверь – и всех делов. Ему в живот, да еще пару человеков зацепили. Сходил до ветра.
– Ясно. Ну, держи воду, – великодушно сказал Семенов.
Картина, в общем, стала ясной. И потому особенно жуткой. Послушал, как рядом невидимый сосед жадно забулькал из бутылки. Шепнул в ухо сопевшему Жанаеву:
– Что скажешь?
– Бечь нада, пока в силе. А то хана, – отозвался так же тихо тот. Семенов согласно кивнул, сообразив тут же, что его жест никто не углядит. В вонючей темноте амбара темно было, словно у негра в желудке, как деликатно говаривал покойный взводный.
