Николай Лесков
Пагубники
Бога она еще боится, но религии, в смысле правил жизни, у нее нет.
Что же касается слов насчет «честного поведения» – то это одна старая погудка…
Девочка пошла доставать и посылать все более и более. Но недолго она будет посылать: скоро, даже чересчур скоро неправильная жизнь притупит в ней все те нежные чувства, которым она повиновалась, отсылая в семью все, что могла добыть. В душе несчастной развивается суетная страсть к нарядам и глухое, но очень понятное негодование на домашнее попрошайничество. Одно воспоминание об этой родственной жадности, которая навела девочку на первую мысль о том, чтобы разнообразить свои средства к добыче денег, – как ножом колет ее в сердце; девочка раздражается, сердится на родных, которых она ранее нежно любила, и вдруг, совсем неожиданно для самой себя, перестает их любить. Это большею частью случается с досады и быстро внедряется в сердце, где нет ни религии, ни других руководящих правил, а все держалось на одном чувстве. Родительская жадность оскорбила чувство – и оно сразу выпадает, как цветной глазок из перстня. Глядеть больше не на что – надо все колечко снять и бросить куда-нибудь в запамятный ящик.
Иногда бывает даже и так, что девочки очень нежные начинают ненавидеть своих родителей, а над заветом их «вести себя честно» дерзко и нагло смеяться… Известна ведь сложенная на эту тему поговорка: «невинность соблюсти и капитал приобрести – невозможно». Так молодая девушка навсегда пропала для семьи и для себя, и весь небольшой доход, не в пору рано с нее начатый, – рано же кончается. Вместо того, чтобы долго быть полезною по мере сил своему семейству, – девушка бросает и думать о родных, а часто и знать их не хочет. Это довременно погибшее дитя теперь напоминает собою зеленый недозрелый плод, который сорвала варварская, бесхозяйственная рука. Наступает время, что о ней надо плакать, о ней надо жалеть, и вот родители пишут ей: «мы наслышались, как ты живешь и не по званию ходишь, но мы тебя так не благословляли, а всегда тебя учили: веди себя честно. И нынче тебя в том же благословляем и просим пришли нам кофию и чаю, и сахару, и денег тридцать рублей на починку платья, да относильных платьев сестрам». Отсюда на деревенских девушках появляются те алые, зеленые и голубые обноски, самый цвет которых на городской улице сверкает чем-то зазорным. Родители не обращают на это никакого внимания: они думают, что они вполне правы, что они всегда прекрасно поступали, – они только просили кофию и чаю, и денег, но всегда писали: «веди себя честно». Они нимало не повинны в том, если что-нибудь нечестное случилось с их дочкой… Они думали, что она может брать чай и кофий у хозяев или даром у лавочника, а «посылать деньги» она могла… так себе откуда-то…
Падение совершилось: это – ужасного значения шаг в жизни девушки, а между тем как он делается иногда легко и просто!
В числе корреспонденции, которые сделались мне известны в это короткое время, пока я слышу о заботах, клонящихся к тому, чтобы оцеломудрить наши города, – есть одна историйка, чрезвычайно характерная и трогательная по своей архаической простоте. В сановитом и очень достаточном, но простом по своим обычаям петербургском семействе в числе прислуги жила девочка шестнадцати лет, которую мы здесь назовем хоть Грушею. Она происходила из крестьян Петербургской губернии Ямбургского уезда и пришла в этот дом 14-ти лет. Здесь ей платили сначала 2 рубля в месяц, потом 3 и, наконец, 4 рубля; но главное – ее здесь любили и берегли, как свое дитя. Девочка жила как будто в родной семье, с тою разницею, что эта семья была более нравственная и более разумная, чем та родная семья, которая воспитала дитя в деревне. Груше строили платьица и обувь, стараясь сделать ей все хорошо и дешево; Груша жила в одной комнате с барышней и пила чай с няней, а вечером шила у одной лампы с хозяевами и «слушала книжки». Ее научили читать и писать, ознакомили со словом Божиим и приучили уважать труд и хранить скромность и умеренность. Девочка была некрасивая, но очень смышленая и очень сердечная. Все позволяло надеяться, что из нее со временем должна выйти хорошая и вполне честная женщина, но не тут-то было. Та безукоризненная, по мнению многих, «деревенская среда», где будто нравы очень чисты, настигла свое дитя в его городском приюте. Родственные проделки над Грушею были приблизительно те же, что и везде, и проделаны они были по всем статьям родительской программы: сначала просьба – «пришли чаю, сахару и кофию, и на паспорт», – а далее, немножко позже: «чаю, сахару, и кофию, и денег десять рублей», и так пошло далее как по-писаному.
Между тем девочка сама рассказывала, и хозяева ее другими путями знали, что родители этой девочки «по крестьянству люди нескудные». У них были и поля, и луга, и берег озера, и кони, на которых зимою отец и брат Груши приезжали в Петербург извозничать; но от всего этого Груше не становилось легче, – напротив, с приездом отца и брата ей было еще хуже. Отец поездит, поездит, и заедет к дочке: «Дай полтинник – я другой день без почина». Девочка стыдится, плачет и выпрашивает у хозяев. Через неделю ее посещает брат: «Дай полтину – я оглоблю сломал в трактире на дворе – меня теперь со двора с лошадью не спущают». Девочка отказывается и плачет, говорит: «проси у отца – отец даст».
– Нет, – отвечает брат: – отец не даст – он лаять станет.
Девочка плачет.
– Вы меня, – говорит, – всю испили с отцом, а потом еще мать приедет – та просить станет, а мне самой одеться будет не во что.
