Николай Вагнер
Не выдержал
VI
– Объясни же ты мне, пожалуйста, – вскричал я, – что же все это значит?
Он не понял моего вопроса и смотрел на меня с недоумением.
– Кто это играл на рояле? – дополнил я мой вопрос.
– Ты хочешь слышать объяснение? – спросил он.
– Да, я желал бы слышать его.
Он прошелся по комнате, опустился на один из диванов и тихо начал говорить:
– Ты, вероятно, знаешь, что весь мир состоит из колебательных движений, из колебаний невидимых и непостижимых для нас частиц…
– Хотя не знаю, но с охотой готов это допустить.
– Эти движения продолжаются в бесконечность, но только мы их не замечаем… Мы не видим этих колебаний, если они продолжаются меньше одной десятой секунды. Эти колебания могут быть индивидуальны, то есть соединяться в группы, принадлежащие каждому человеку. Они носят все свойства этого человека, весь его характер… Они могут быть громкими, ясными почти для всех ушей или неслышными для самого тонкого музыкального слуха. Они могут быть добрыми, любящими или злыми, пугающими. Все явления мира материального и духовного и сам человек выражаются в этих колебаниях… Понял ты меня? Я молча кивнул головой.
– Пойми же, что эти колебания совершаются с удивительной, непостижимой быстротой. Этой быстротой они преимущественно отличаются от наших колебаний здешнего материального мира. Наши глаза и уши приспособлены к колебаниям сравнительно очень медленным. Быстрые, частые колебания принадлежат тому миру, который мы называем «невидимым», и действительно, он невидим для наших глаз, но он существует.
Последние слова он произнес тихо, как бы не доверяя мне и не решаясь передать то, в чем он убежден и святость чего я могу нарушить моим неверием, и замолк.
Я думал, что его объяснение кончено. Но он быстро поднял голову и резко сказал:
– Те колебания для нас чужды. Да, да! Они болезненны для нас. Вот почему ты испытал кошмар, стеснение в груди, когда они являлись тебе. Но я к ним привык… Боль ощущений заглушается радостью, что я ее увижу… ты понимаешь? Я чувствую грубость наших ощущений, и мне страшно больно заставить ее переводить из колебаний тех высоких тонов, которые ее окружают там, переводить в мир наших, низких, грубых колебаний… Но любя меня, она это делает… и этого мало: вихревыми колебаниями она захватывает частицы из окружающего нас материального мира, и мы нашими грубыми глазами видим то, что она выделяет из ее нематериального мира. Ты понимаешь, каких страшных усилий стоит ей сделаться доступною для наших чувств. Но я узнаю ее присутствие, я привык к этим более тонким и быстрым колебаниям. Я слышу, например, что она теперь невидимо здесь, около меня…
Я посмотрел на него с недоумением и в то же время почувствовал опять страшное стеснение в груди и непреодолимый ужас. Мне почудилось, что действительно около нас кто-то есть, кто-то присутствует невидимо, а он продолжал свои объяснения:
– Вот! Вот! – говорил он. – Слышишь? Слышишь?
Она говорит мне.
Но я ничего не слыхал.
– Бывают дни, когда она постоянно со мной, целый день и вечер со мной. Но бывают дни, когда она исчезает… Скучные, тяжелые!.. Тогда все во мне как будто опускается, все предметы как будто в тумане, как будто покрыты черным флером, черной дымкой, и это продолжается иногда целые недели, месяцы – тяжелое, убийственное состояние! Когда она со мной, то мне бывает так же тяжело дышать, меня давит, мое сердце почти совсем не бьется, пульс останавливается; но я терплю, я выдерживаю эти материальные, телесные мучения, потому что перед этими мучениями ничтожны те страдания убийственной тоски, которая накрывает меня в ее отсутствие… Я знаю, что надо выдержать, надо преодолеть мою непривычку к ее быстрым колебаниям, эту потребность моей ничтожной земной оболочки… Ах, поверь, что в этих быстрых колебаниях скрыто все, все – гениальные мысли и чувства. И вот почему так трудно их выдержать… Вот почему гениальность и сумасшествие так близки друг к другу. Наша материальная оболочка, наше тело не может выносить этих быстрых колебаний, в которых выражается и высшая мудрость, и высшее чувство…
Он опустил голову, сделал какое-то судорожное движение рукой и быстро, отрывисто заговорил:
– Вот! Вот! Она шепчет мне. Она говорит мне о каком-то подарке.
И он весь потянулся, лицо его приняло страдальческое выражение. Он припал головой к столу, и тихий, жалобный стон вырвался из его стесненной, сдавленной груди.
– Вот! – проговорил он. – Смотри!.. Вот!
И он быстро поднял голову. И в то же самое мгновенье я услыхал, что что-то упало перед нами на стол. Я вздрогнул и вскочил со стула.
На бумагах, которые лежали на столе, очутился маленький букетик из ландышей, фиалок и мирт.
Он с трудом дышал. Он схватил меня за руку и прошептал с усилием, припав головой к моей руке:
– Ах, если б ты знал, как это трудно, тяжело… вынести… И вот… вот почему мы так редко, как бы случайно, видим невидимое. А оно есть… оно кругом нас…
И как бы в подтверждение этих слов раздался резкий удар в оконное стекло, точно будто кто-то бросил небольшим камнем в это окно. И при этом стуке на меня напал такой страх, что я опрометью бросился вон в соседнюю комнату. Там было пусто. Я опомнился и вернулся назад.
Очевидно, что возбуждение моих нервов достигло своей вершины. Я опустился на один из диванов, закрыл глаза руками, закрыл уши, чтобы ничего не видеть и не слышать, и так просидел минут пять или десять.
Волнение утихло. Рассудок вернулся. Я открыл глаза. Константин по-прежнему сидел на месте, опустив голову. Он держал в обеих руках букетик живых цветов и, как мне показалось, нежно целовал его.
Я потихоньку встал и подошел к нему. Он протянул ко мне букетик. Лицо его все дышало восторженностью. На глазах блестели слезы.
Я машинально взял из его рук цветы и стал рассматривать их. В них не было ничего необыкновенного. Необыкновенно было только то, что, они были совершенно свежие, живые, а на дворе был декабрь, было Рождество.
Впрочем, они могли быть принесены из какой-нибудь оранжереи… Но кем и как?..
