Олег Лукошин
Судьба барабанщика. Хардроковая повесть
И опять, как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула в комнату, легко зашуршала крыльями, осторожно присела у моего изголовья и, в тон маятнику от часов, стала меня баюкать:
Hush, hush
Thought I heard her calling my name now
Hush, hush
She took my heart but I love her just the same now
А котёнок урчал на моей груди: мур… мур… иногда замолкая и, должно
быть, прислушиваясь к тому, как что-то скребётся у меня на сердце.
…Денег у меня оставалось всего двадцать рублей. Я проклинал себя за свою лень, за нерадивость, за глупость – за всё. Как я буду жить – этого я не знал. Но с сегодняшнего же дня я решил жить по-иному.
С утра взялся я за уборку квартиры. Мыл посуду, выносил мусор, вычистил и вздумал было прогладить свою рубаху, но сжёг воротник, начадил и, откашливаясь и чертыхаясь, сунул утюг в печку.
Днём за работой я крепился. Садился за барабаны, отчаянно стучал, находя и тут же теряя проблески заветного Ритма. Но вечером меня снова потянуло в Сокольники. Я ходил по пустым комнатам и пел песни. Ложился, вставал, пробовал снова барабанить и в страхе чувствовал, что дома мне сегодня всё равно не усидеть. Наконец я сдался. «Ладно, – подумал я, – но это будет уже в последний раз».
Точно кто-то за мной гнался, выскочил я из дому и добежал до метро. Поезда только что прошли в обе стороны, и на платформах никого не было.
Из тёмных тоннелей дул прохладный ветерок. Далеко под зёмлей тихо что-то гудело и постукивало. Красный глаз светофора глядел на меня не мигая, тревожно.
И опять я заколебался.
Hush, hush
Thought I heard her calling my name now
Hush, hush
She took my heart but I love her just the same now
Вдруг пустынные платформы ожили, зашумели. Внезапно возникли люди. Они шли, торопились. Их было много, но становилось всё больше – целые толпы, сотни… Отражаясь на блестящих мраморных стенах, замелькали их быстрые тени, а под высокими светлыми куполами зашумело, загремело разноголосое эхо.
И тут я вспомнил, что этот народ едет веселиться в Парк культуры, где сегодня открывается блестящий Фестиваль пролетарского рока. Тогда я обернулся, перебежал на другую платформу и вскочил в поезд, который шёл в противоположную от Сокольников сторону.
Я подошёл к кассе. Оказывается, без антиамериканских значков в парк никого не впускали. Сзади напирала очередь, и раздумывать было некогда. Я заплатил два рубля за значок с надписью «Янки, руки прочь от Восточной Самоа!», два за вход и, пройдя через контроль, смешался с весёлой толпой.
Бродил я долго, но счастья мне не было. Музыка играла всё громче и громче. Звучала «Владимирская Русь» «Чёрного кофе». Было ещё светло, и с берега пускали разноцветные дымовые ракеты. Толпа молодёжи у сцены дёргала «козу».
Пахло водой, смолой, порохом и цветами. Какие-то металлисты, панки, байкеры, готы, стиляги и благочинные комсомольцы со смехом проносились мимо, не задевая меня и со мной не заговаривая.
– А сейчас, – громогласно разнеслось по парку, – перед нами выступит забойная пролетарская команда из пока что буржуазной Польши. Приветствуйте: «Бегемот»!
Молодёжь взревела восторгом. Поляки сразу же вдарили сумасшедшим по скорости ритмом, от которого закружилась голова и захотелось бесноваться.
– Вот где настоящий Ритм, – подумал я печально. – Мне такой не исполнить.
Я стоял под деревом, одинокий, угрюмый, и уже сожалел о том, что затесался в это весёлое, шумливое сборище.
Вдруг – вся в чёрном и в золотых звёздах – вылетела из-за сиреневого куста девчонка. Не заметив меня, она быстро наклонилась, поправляя резинку высокого чулка; полумаска соскользнула ей на губы. И сердце моё сжалось, потому что это была Нина Половцева.
Она обрадовалась, схватила меня за руки и заговорила:
– Ах, какое, Серёженька, горе! Ты знаешь, я потерялась. Где-то тут сестра Зинаида, подруги, мальчишки… Я подошла к киоску выпить воды. Вдруг – трах! бабах! – труба… пальба… Бегут какие-то люберы – все в стороны, всё смешалось; я туда, я сюда, а наших нет и нет… Ты почему один? Ты тоже
потерялся?
– Нет, я не потерялся, – мне никого не надо. Но ты не бойся, мы обыщем весь парк, и мы их найдем. Постой, – помолчав немного, попросил я, – не надевай маску. Дай-ка я на тебя посмотрю, ведь мы с тобой давно уже не виделись.
Было, очевидно, в моём лице что-то такое, от чего Нина разом притихла и смутилась. Прекрасны были её виноватые глаза, которые глядели на меня прямо и открыто.
Я обнял её за талию и приблизил к себе. Она не отстранилась. Я ткнулся губами в её алый, оказавшийся таким вкусным и ласковым рот. Мы поцеловались. Я был благодарен Нине за то, что она оказалась столь внимательной, понимающей и не отвергла меня. Этот поцелуй разукрасил небо разноцветными пятнами и превратил окружающую действительность в сказку.
Я крепко пожал её руку, рассмеялся и потащил её за собой. Мы обшарили почти весь сад. Мы взбирались на цветущие холмы, спускались в зелёные овраги, бродили меж густых деревьев и натыкались на старинные замки. Не раз встречались на нашем пути весёлые пастухи, отважные охотники и мрачные разбойники. Не раз попадались нам навстречу добрые звери и злобные страшилы и чудовища.
Маленький чёрный дракон, широко оскалив зубастую пасть, со свистом запустил мне еловой шишкой в спину. Но, погрозив кулаком, я громко пообещал набить ему морду, и с противным шипением он скрылся в кустах, должно быть выжидать появления другой, более трусливой жертвы.
Но мы не нашли тех, кого искали, вероятно потому, что волшебный дух, который вселился в меня в этот вечер, нарочно водил нас как раз не туда, куда было надо. И я об этом догадывался и тихонько над этим смеялся.
Наконец мы устали, присели отдохнуть, и тут опечаленная Нина созналась, что она хочет есть, пить, а все деньги остались у старшей сестры Зинаиды. Я счастливо улыбнулся и, позабыв всё на свете, выхватил из кармана бумажник.
– Деньги! А это что – не деньги?
Мы ужинали, я покупал кофе, конфеты, печенье, мороженое.
За маленьким столиком под кустом акации мы шутили, смеялись, снова целовались и даже осторожно вспоминали старину: когда мы были так крепко дружны, писали друг другу письма и бегали однажды тайком в кино.
– Серёжа, – с тревогой заметила Нина, – ты, я вижу, что-то очень много тратишь.
– Пустое, Нина! Я рад. Постой-ка, я куплю вот это…
Отражая бесчисленные огни, сверкая и вздрагивая, подплыла к нашему столику огромная связка разноцветных шаров. Я выбрал Нине голубой, себе – красный, и мы вышли на площадку перед сценой. Да и все повскакали, ожидая выступления главных звёзд фестиваля, всенародно любимой, отмеченной наградами советского правительства, в числе которых были орден Ленина и орден Дружбы народов, шотландской группы «Назарет».
Крепко держась за руки, мы стояли в толпе. Лёгкие упругие шары болтались
и хлопали над головами. На сцену, приветствуемые одобрительным гулом, вывалились шотландцы. Зазвучала музыка и Дэн Маккаферти запел безумно любимую мной «You’re The Violin», которая как нельзя кстати подходила к моменту нашего с Ниной взаимного обожания.
Вдруг свет погас, померкли луна и звёзды, потому что перед сценой ударил залп и тысяча стремительных ракет умчалась и затанцевала в небе. Пиротехника буйствовала!
– Когда я буду большая, – задумчиво сказала Нина, – я тоже что-нибудь такое сделаю.
– Какое?
– Не знаю! Может быть, куда-нибудь полечу. Стану порноактрисой или разукрашу себя с головы до ног татуировками. Или, может быть, будет война, и я пойду в снайперы. Смотри, Серёжа, огонь! Ты любишь огонь? Тогда ты будешь командиром батареи. Ого, берегитесь!.. Смотри, Серёжа! Огонь… огонь… и ещё огонь!
«Словно на Землю вернулся Прометей и раздал живительный Огонь людям», – подумал я.
– Что ты бормочешь, глупая! – засмеялся. – Ну хорошо, я буду командиром батареи, а потом я буду тяжело ранен…
– Но ты же выздоровеешь, – уверенно подсказала Нина.
– Да, я выздоровею, а потом вместе с Прометеем мы…
– С Прометеем? – Нина улыбнулась.
Я смутился. Чёрт, вот всегда так! Что на уме, то и на языке.
– Посмотри, – поспешно взглянул я вверх, – наши шары над головой запутались.
Я вынул нож, обрезал концы бечёвок и взял оба шара в руки.
– Гляди, Нина: голубой шар – это ты, красный – это я. Раз, два… полетели!..
Шары вздрогнули и рванулись к огненному небу. Толпа в едином порыве раскачивалась в такт музыке и подпевала словам назаретовской «Hair Of The Dog».
– Не жалей, – сказал я, – им там хорошо будет. Смотри, Нина, ты летишь, а я тебя догоняю. Вот догнал!
– Но ты сейчас зацепишься за антенну! Правей лети, глупый, правее! Серёжа! Почему это я лечу прямо, а ты всё крутишься да крутишься?
– Ничего не кручусь. Это ты сама вертишься и всё куда-то от меня вбок да вбок. Вот погоди, нарвёшься на ракету и сгоришь. Ага, испугалась?!
Небо ещё раз ослепительно вспыхнуло, и нам хорошо было видно, как два наших шарика дружно мчались в заоблачную высь…
Ракеты погасли. Стало темно. Потом зажглись огни сотен зажигалок, и при их свете мы увидали совсем неподалёку от нас сестру Нины Зинаиду и всю их компанию.
Пора было расставаться.
– Нина, – спросил я медленно и обдумывая каждое слово, – можно, я изредка буду тебе звонить?
– Звони! – сказала она. – Доставай сотовый, я продиктую тебе мой номер. У меня теперь новый, недавно симку сменила.
Я набрал цифры и сохранил их в памяти телефона.
– Нина, – спросил я, – а может быть, у тебя уже кто-то есть? Может, нам даже не стоит начинать?
– Вообще-то есть, – тихо ответила Нина, не глядя на меня. – Но ты всё равно звони, мало ли как там сложится.
Вот она попрощалась, побежала к сестре и к ещё одному человеку, какому-то расфуфыренному франту в строгом костюме, явно из юных комсомольских лидеров, и, по-видимому, между ними сейчас же вспыхнул спор: кто от кого потерялся. Потом, обнявшись с ним, они пошли по аллее к выходу. Сверкнули ещё раз золотые звёздочки на её чёрном платье, и она исчезла.
…Ей тогда было тринадцать – четырнадцатый, и она училась в шестом классе двадцать четвёртой школы.
Её отец, Платон Половцев, инженер, был старым другом моего отца, гитаристом в его армейском ансамбле.
Когда отца арестовали, он сначала не хотел этому верить. Звонил нам по телефону и обнадёживал, что всё это, наверное, ошибка.
Когда же выяснилось, что никакой ошибки нет, он помрачнел, снял, говорят, со своего стола фотографию, где, опираясь на гитарные грифы, стояли они с отцом возле развалин какого-то польского замка, и что-то перестал к нам звонить и ходить с Ниной в гости. Да, он не любил Валентину. И он осуждал отца. Я не сержусь на него. Он прямой, высокий, с потёртым орденом на полувоенном френче.
Слава его скромна и высока.
Он дорожил своим честным именем, которое пронёс через нужду, войны, революцию…
И на что ему была нужна дружба с ворами!
Во дворе мне сказали, что прачка приходила два раза. Бельё оставила у дворника, дяди Николая, а за деньгами (пятнадцать рублей) придёт завтра после обеда.
Я хотел поставить чайник – воды в кране не было. Хлеба тоже, денег тоже. Но мне на всё наплевать было в этот вечер. Не будет мне в жизни счастья, думал я. Нина достанется другому, отец-Прометей не вернётся. Надеяться не на что. Я бухнулся в постель и, не раздеваясь, заснул крепко.
Утром как будто кто-то подошёл и сильно тряхнул мою кровать. Я вскочил – никого не было. Это будила меня моя беда. Нужно было где-то доставать денег. Но где? Что я, рабочий, служащий или хотя бы дворник, как дядя Николай, который, глядишь, тому дров наколол, тому ведро вынес, тому ковёр вытряхнул?..
Однако, зажмурив глаза, я упорно твердил только одно: «Достать, достать… всё равно достать!»
Но где?
И сразу же подумалось: «А что же такое, если не деньги, лежит в запертом ящике письменного стола?»
Конечно, догадливая Валентина не всё взяла с собой в Турцию, а, наверное, часть оставила дома, для того чтобы осталось на первые расходы по возвращении. Тогда будет всё хорошо. Тогда я подберу ключ, возьму тридцатку, не больше, отдам деньги прачке, а на остаток буду жить скромно и тихо, дожидаясь того времени, когда вернётся мачеха.
Ну, до чего же всё просто и замечательно!
Но так как, конечно, ничего замечательного в том, чтобы лезть за деньгами в чужой ящик, не было, то остатки совести, которые слабо барахтались где-то в моём сердце, подняли тихий шум и вой. Я же грозно прикрикнул на них и опрометью бросился к дворнику, дяде Николаю, доставать напильник.
– Зачем тебе напильник? – недоверчиво спросил дворник. – Всё хулиганство! Вечор тоже мальчишка из шестнадцатой квартиры попросил – отвёртку, а сам, чертяка, чужой ящик для писем развинтил, котёнка туда сунул, да и заделал обратно. Жиличка пошла газеты вынимать, а котёнок орёт, мяучит. Газету исцарапал, нагадил, да полтелеграммы изодрал от страха. Насилу разобрали. Не то в телеграмме «развожусь», не то «не развожусь», не то «разводиться не хочу, но другую завёл».
– Мне, дядя Николай, такими глупостями заниматься некогда, – сказал я. – У меня айпод сломался. Ну вот… там подточить надо.
– То-то, глупостями не заниматься! Что это к нам во двор этот прощелыга Юрка зачастил? Ты, парень, смотри! Тут хорошего дела не будет. Возьми напильник в ящике. Да бельё захвати. Вон за шкафом узел. Прачка в обед за деньгами прийти обещалась. Отец-то ничего не пишет?
– Пишет! – схватив напильник и взваливая на плечи узел, ответил я. – Он, дядя Николай, всё что-то там взрывает… грохает… со стервятниками борется… Я, дядя Николай, расскажу потом, а сейчас некогда.
Отовсюду, где только мог, я собрал старые ключи и, отложив два, взялся за дело.
Работал я долго и упрямо. Испортил один ключ, принялся за второй. Изредка только отрывался, чтобы напиться из-под крана. Пот выступал на лбу, пальцы были исцарапаны, измазаны опилками и ржавчиной. Я прикладывал глаз к замочной скважине, ползал на коленях, освещал её огнём спички, смазывал замок из маслёнки от швейной машины, но он упирался, как заколдованный. И вдруг – крак! И я почувствовал, как ключ туго, со скрежетом, но всё же поворачивается.
Я остановился перевести дух. Отодвинул табуретку, собрал и выбросил в ведро мусор, опилки, сполоснул грязные, замасленные руки и только тогда вернулся к ящику.
Дзинь! Готово! Выдернул ящик, приподнял газетную бумагу и увидел чёрный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг.
Я вынул его – он был холодный, будто только что с ледника. На левой половине его рубчатой рукоятки небольшой кусочек был выщерблен. Я вынул обойму; в ней было шесть патронов, седьмого недоставало.
Я положил браунинг на полотенце и стал перерывать ящик. Никаких денег там не было.
Злоба и отчаяние охватили меня разом. Полдня я старался, бился, потратил столько драгоценного времени – и нашёл совсем не то, что мне было надо.
Я сунул браунинг на прежнее место, закрыл газетой и задвинул ящик.
Новое дело! В обратную сторону ключ не поворачивался, и замок не закрывался. Мало того! Вынуть ключ из скважины было теперь невозможно, и он торчал, бросаясь в глаза сразу же от дверей. Я вставил в ушко ключа напильник и стал, как рычагом, надавливать. Кажется, поддаётся! Крак – и ушко сломалось; теперь ещё хуже! Из замочной скважины торчал острый безобразный обломок.
В бешенстве ударил я каблуком по ящику, лёг на кровать и заплакал.
Вдруг знакомый протяжный вой донёсся из глубины двора через форточку. Это уныло кричал старьёвщик.
Я вскочил и распахнул окно. Во дворе, кроме маленьких ребятишек, никого не было. Молча поманил я рукой старьёвщика, и, пока он отыскивал вход, пока поднимался, я озирался по сторонам, прикидывал, что бы это такое ему продать.
Вон старые брюки. Вон куртка – локоть порван. А если прибавить коньки? До зимы долго. Вон рубашка – всё равно рукава мне коротки. Старая приставка «Нинтендо»! Наплевать… теперь не до игр. Я свалил всё в одну кучу, вытер слёзы и кинулся на звонок.
Вошел старьёвщик. На груди его болтался бейдж с надписью «Покупаю сэконд-хэнд» и названием конторы, которую он представлял. Подобных контор в последнее время что-то много расплодилось. Цепкими руками он ловко перерыл всю кучу, равнодушно откинул коньки. Крючковатым пальцем для чего-то ещё больше надорвал дыру на локте куртки, высморкался и сказал:
– Шесть рублей.
Как шесть рублей? За такую кучу всего шесть рублей, когда мне надо не меньше тридцати?
Я попробовал было торговаться. Но он стоял молча и только изредка лениво повторял:
– Шесть рублей. Цена хорошая.
Тогда я притащил старые валенки, кухонные полотенца, мешок из-под картошки, отцовские сандалии, наушники, облезлую заячью шапку и все пятнадцать виниловых пластинок Фрэнка Синатры, почему-то необычайно любимого отцом, а мне совершенно неинтересного. Опять так же быстро перебрал он вещи, проткнул пальцем в валенках дыру, отодвинул наушники и сказал:
– Пять рублей!
Как пять рублей? За такую кучу, которая теперь заняла весь угол, – шесть да пять, всего одиннадцать? Каждый из дисков Синатры стоил в магазине не меньше трёшки!
– Одиннадцать рублей! – вскидывая сумку, сказал старьевщик. – Хочешь – отдавай, нет – пойду дальше.
– Постой! – с испугом, который не укрылся от его маленьких жёстких глаз, сказал я. – Ты погоди, я сейчас ещё…
Я пошёл в соседнюю комнату. Старьё больше не подвёртывалось, и я раскрыл платяной шкаф. Продать ударную установку или стереосистему даже в такой сложный жизненный момент мне в голову не приходило. Другое дело – тряпьё Валентины.
Сразу же на глаза мне попалась её серо-коричневая меховая горжетка. Что это был за мех, я не знал. Но я уже несколько раз слышал, что она чем-то Валентине не нравится.
Я сдёрнул её с крючка. Она была пушистая, лёгкая и под лучами солнца чуть серебрилась. Стараясь, насколько возможно, быть спокойным, я вынес горжетку и небрежно бросил её перед старьёвщиком на стол.
Стоп! Теперь уже я подметил, как блеснули его рысьи глазки и как жадно схватил он мех в руки!
Теперь цену он сказал не сразу. Он помял эту вещичку в руках, чуть растянул её, поднёс близко к глазам и понюхал.
– Семьдесят рублей, – тихо сказал он. – Больше не дам ни копейки.
«Ого! Семьдесят!» – испугался я, но так как отступать было уже поздно, то, собравшись с духом, я сказал:
– Как хочешь! Меньше чем за девяносто я не отдам.
– Молодой иунуш, – громко сказал тогда старьёвщик, – я не спорю! Может быть, эта вещь и стоит девяносто рублей. Надо даже думать, что стоит. Но вещь эта не твоя, молодой иунуш, и как бы нам с тобой за неё не попало. Семьдесят рублей да одиннадцать – восемьдесят один. Получай деньги – и всё дело.
– Как ты смеешь! – забормотал я. – Это моё. Это не твоё дело. Это мне подарили.
– Я не спорю, – усмехнулся старьёвщик. – Я не спорю. Сейчас всё смешалось. Молодая девушка носит сапоги и шинель солдатский, молодой иунуш носит дамские туфли и меховой горжетка, – такой порядок, такой нравы. Но не похож ты, молодой иунуш, на того самого, который ходит в дамских туфлях и горжетке в аморальный нэпманский клуб. Бери скорей деньги – и конец делу.
Я взял деньги. Но конец делу не пришёл. Дела мои печальные только ещё начинались.
На другой день я наконец-то докачал все имеющиеся в сети видеоуроки барабанного мастерства и принялся за просмотр. Среди старых закачек нашёлся художественный фильм о молодом барабанщике. Он убежал от своей злой бабки-эксплуататорши и пристал к революционной колонии хиппи, которая одна сражалась против всего заскорузлого и старого мира.
Мальчика этого заподозрили в измене. Мол, бабка твоя капиталистка, наёмный труд использует и прибавочную стоимость варварскими методами плодит. С тяжёлым сердцем он скрылся из колонии. Тогда лидер колонистов и рядовые хиппи окончательно уверились в том, что он – вражеский капиталистический лазутчик.
Но странные дела начали твориться вокруг поселения.
То однажды, под покровом ночи, когда часовые не видали даже огоньков на концах своих косяков, вдруг затрубил сигнал тревогу, и оказывается, что враг, разнузданный полицейский десант, подползал уже совсем близко.
Тощий же и трусливый музыкант-неудачник Чарли со свастикой на лбу, тот самый, который оклеветал юношу, выполз после столкновения с полицией из канавы и сказал, что это сигналил он. Его представили к награде – четырём офигенным тёлкам.
Но это была ложь.
То в другой раз, когда колонии приходилось туго и все умирали от ломки в развалинах угрюмой фермы, затерянной в такой глухомани, что её не мог найти даже на карте ни один смельчак-доброволец, на остатках зубчатой кровли вдруг взвилась радиоантенна и эфир пронзил истошный сигнал о помощи. Сигнал неистовствовал, метался по всему радиодиапазону и взывал к соседним колониям хиппи с просьбой о помощи.
Помощь – пакет отборного кокаина – пришла.
А проклятый музыкант Чарли, который ещё с утра валялся в отключке в подвале, опять сказал, что это сделал он, и его снова наградили – уже восемью тёлками.
Ярость и негодование охватили меня при просмотре этого фильма, и слёзы затуманили мне глаза.
«Это я… то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил всех на свете, опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы».
Мне нужно было с кем-нибудь поделиться своим настроением. Но никого возле меня не было, и только, зажмурившись, лежал и мурлыкал на подушке котёнок.
– Это я – барабанщик-хиппи! Я тоже и одинокий и заброшенный… Эй ты, ленивый дурак! Слышишь? – сказал я и толкнул котёнка кулаком в тёплый пушистый живот.
Оскорблённый котёнок вскочил, изогнулся и, как мне показалось, злобно посмотрел на меня своими круглыми зелёными глазами.
– Мяу! – ответил он с сарказмом. – Ты прав, ты настоящий барабанщик-хиппи. Барабанщики-хиппи лазят по чужим ящикам и продают старьёвщикам Валентинины горжетки. Барабанщики-хиппи бьют в круглый барабан, сначала – трим-тара-рам! потом – трум-тара-рам! Барабанщики-хиппи – слабые, но добрые. Они до краёв наливают блюдечко тёплым молоком и кидают в него шкурки от колбасы и куски мягкой булки. Правда, ты забываешь налить даже холодной воды и швыряешь на пол только сухие корки. А в остальном – о, да! – ты самый, что ни на есть, барабанщик-хиппи.
Он спрыгнул и, опасаясь мести, поспешил убраться под диван. И, вероятно, сидел там долго, насторожившись и прислушиваясь: не полез ли я после такой циничной отповеди за кочергой или за щёткой?
Но я давно уже крепко спал.
Утром, выбегая за хлебом, я увидел, что дверь с лестницы к нам в квартиру была приоткрыта. И я вспомнил, что, насмотревшись на ночь фильмов, это я сам забыл её закрыть.
А так как голова моя всё время была занята мыслью о предстоящем возвращении Валентины и о расплате за взломанный ящик, за продажу вещей, то этот пустяковый случай натолкнул меня на такой выход:
«А что, если (не по ночам, это страшно) днём уходить, оставив дверь незапертой? Тогда, вероятно, придут настоящие воры, кое-что украдут, и заодно на них можно будет свалить и все остальные беды».
За чаем я решил, что замысел мой совсем не плох. Но так как мне жалко было, чтобы воры забрали что-нибудь ценное, стереосистему, ноутбук или те же диски, то я вытер досуха ванну и перетащил всю аппаратуру туда, завалив все это бельём, одеждой, обувью, скатертью, занавесками, так что в квартире стало пусто, как во время уборки перед Первым мая. Утрамбовав всё это крепко-накрепко, я покрыл ванну газетами, завалил старыми рогожами, оставшимися из-под мешков с извёсткой, набросал сверху всякого хлама: сломанные санки, палки от лыж, колесо от велосипеда. И так как ванная у нас была без окон, то я поставил стул на стол и отвинтил с потолка электрическую лампочку.
«Теперь, – злорадно подумал я, – пусть приходят!»
Правда, буквально через час мне понадобилось выйти в интернет, и я, чертыхаясь, принялся выгребать из ванной всё барахло наружу, чтобы изъять на свет божий ноутбук. Потом тем же макаром прятал его снова.
В течение трёх дней я ни разу не запер квартиры на ключ. Но – странное дело – воры не приходили. И это было тем более непонятно, что у нас в доме с утра до вечера только и было слышно: щёлк… щёлк! Замок, звонок, опять замок.
Запирали дверь, отлучаясь даже на минуту к парадному, к газетным ящикам… В страхе, запыхавшись, возвращались с полпути, чтобы проверить, хорошо ли закрыто.
Кроме дверных, навешивали замки наружные. Крючки, цепочки…
А тут три дня стоит квартира незапертой и даже дверь чуть приоткрыта, а ни один вор не суёт туда своего носа!
Нет! Неудачи валились на меня со всех сторон.
Я получил от Валентины эсэмэску с требованием ответить, всё ли дома в порядке и принесла ли бельё прачка.
И даю слово, что если бы Валентина спросила меня, нет ли у меня какой-нибудь беды, не скучаю ли, или хотя бы прислала простую сухую эсэмэску, а не такую, где смайлики, переливающийся всеми цветами радуги текст «на албанском», а в придачу к этому и высланная следом фотография, где она была изображена в бикини с вываливающимися из лифчика сиськами и ползущей по линии прибоя на четвереньках, – то я честно написал бы ей всю правду.
Потому что хотя приходилась она мне не матерью и даже теперь не мачехой, но была она всё же человек не злой, когда-то баловала меня и даже иногда покрывала мои озорные проделки, особенно когда я помалкивал и не говорил отцу, кто ей без него звонил по телефону и встречал её у подъезда.
И я ответил ей коротко, что жив, здоров, бельё прачка принесла и беспокоиться ей нечего. Я отправил сообщение и, насвистывая, притопывая (то есть семь, мол, бед – один ответ), поднимался к себе по лестнице.
Котёнок, точно поджидая меня, сидел на лестничной площадке. Дверь, по обыкновению, была чуть приоткрыта. Но стоп! Лёгкий шум – как будто бы кто-то звякнул стаканом о блюдце, потом подвинул стул – донёсся до моего слуха. Я быстро взлетел на пол-этажа выше.
Вор был в нашей квартире!..
Затаив дыхание, я насторожился. Прошла минута, другая, три, пять… Вор что-то не торопился. Я слышал его шаги, когда несколько раз он проходил по
коридору близ двери. Слышал даже, как он высморкался и кашлянул.
– Тим-там! Тра-ля-ля! Трум! Трум! – долетело до меня из-за двери.
Было очень странно: вор напевал песню. Очевидно, это был бандит смелый, опасный. И я уже заколебался, не лучше ли будет спуститься и крикнуть дяде Николаю, который поливал сейчас из шланга двор. Но вот за дверьми, должно быть с кухни, раздался какой-то глухой шум, оформившийся затем в тихую, но визгливую мелодию. Долго силился я понять, что это такое. Наконец понял: саксофон. Это уже не лезло ни в какие ворота!
Вор, очевидно, собирался исполнить в нашей квартире композицию из репертуара Чарли Паркера.
Я спустился на площадку. Вдруг дверь широко распахнулась, и передо мной оказался низкорослый толстый человек в сером костюме и жёлтых ботинках.
– Друг мой, – спросил он, – ты из этой, пятнадцатой квартиры?
– Да, – пробормотал я, – из этой.
– Так заходи, сделай милость. Я тебя через окошко ещё полчаса тому назад видел, а ты полез наверх и чего-то прячешься.
– Но я не думал, я не знал, зачем вы тут… играете?
– Понимаю! – воскликнул толстяк. – Ты, вероятно, думал, что я жулик, и терпеливо выжидал, как развернётся ход событий. Так знай же, что я не вор и не разбойник, а родной брат Валентины, следовательно – твой дядя. А так как, насколько мне известно, Валентина вышла замуж и твоего отца бросила, то, следовательно, я твой бывший дядя. Это будет совершенно точно.
– Она уехала с мужем в Турцию, – ответил я, – и вернётся не скоро.
– Боги великие! – огорчился дядя. – Дорогая сестра уехала, так и не дождавшись родного брата! Но она, я надеюсь, предупредила тебя о том, что я приеду?
– Нет, она не предупредила, – ответил я, виновато оглядывая ободранную мной и неприглядную нашу квартиру. – Когда она уезжала, она, должно быть, растерялась, потому что разбила блюдце и в кастрюльку с кофе насыпала соли.
– Узнаю, узнаю беспечное созданье! – укоризненно качнул головой толстяк. – Помню ещё, как в далёком детстве она полила однажды кашу вместо
масла керосином. Съела и страдала, крошка, ужасно. Но скажи, друг мой, почему это у вас в квартире как-то не того?.. Сарай – не сарай, а как бы апартаменты уездного мелитопольского комиссара после весёлого налёта махновцев?
– Это не после налёта! – растерянно оправдывался я. – Это я сам всё посодрал и попрятал в ванную, чтобы не пришли и не обокрали воры.
– Похвально! – одобрил дядя. – Но почему же, в таком случае, парадную дверь ты оставляешь открытой?
На моё счастье, у дяди мелодией «Мы красные кавалеристы…» зазвонил сотовый, он, отойдя в глубь квартиры, ответил, и неприятный этот разговор оборвался.
Бывший мой дядя оказался профессиональным саксофонистом, человеком весёлым и энергичным. По его словам, он долго жил в Америке, много выступал чуть ли не во всех странах мира, в знаменитых клубах и на престижных концертных площадках, записывался на самых известных рекорд-лейблах, сотрудничал со всеми знаменитостями джаза, из которых особенно выделял Орнетта Коулмена. Его последователем и, ни много, ни мало, родоначальником советского фри-джаза скромно считал он себя. В общем, дядя оказался знаменитостью.
Моё увлечение музыкой дядя в принципе одобрил, но хард-рок был ему не мил. Примитив, да и вообще чересчур громкая и агрессивная музыка. Дядя непременно пообещал приобщить меня к высокому искусству фри-джаза.
За чаем он приказал мне разобрать мой склад в ванной, а также сходить к дворничихе, чтобы она перечистила посуду, вымыла пол и привела квартиру в порядок.
– Неприлично, – объяснил он. – Ко мне могут прийти люди, товарищи по музыкальным проектам, друзья детства, – и вдруг такое безобразие!
После этого он спросил, есть ли у меня деньги. Похвалил за бережливость, дал на расходы тридцатку и ушёл до вечера побродить по Москве, которую, как он говорил, не видел уже лет пятьсот.
Я побежал к дворничихе и сказал ей насчёт уборки.
– Дядечка приехал! – похвалился я. – Добрый! Теперь мне будет весело.
– И то лучше, – сказала дворничиха. – Виданное ли дело – оставлять квартиру на несмышлёного ребенка! Дитё – оно дитё и есть. Сейчас умное, а отвернулся – смотришь, а оно ещё совсем дурак.
– Это которые маленькие – дураки, – обиделся я. – А я уже не маленький.
– Э, милый! Бывает дурак маленький, бывает и большой. Моему Ваське шестнадцатый. Раньше в таку пору женили, а он достал железу, набил серой, пошёл на рынок, хлопнул – да вот три недели в больнице отлежал. А с ним ещё семеро азербайджанцев. Хорошо ещё, только лицо ковырнуло, а глаза не вышибло. Да что я тебе говорю: ты, чай, про это дело лучше моего знаешь!
Я что-то промычал и быстро исчез, потому что в Васькином деле была и моей вины доля.
