Олег Лукошин
Владелец тревожности
Откуда-то сверху доносился храп. Ощупав пространство вокруг, Вадим понял, что он лежит на полу. Был он в рубашке и носках, но почему-то без брюк. Что-то скомканное валялось рядом, но были это не они, а смятый в гармошку половик. Тщетно он шарил руками, пытаясь обнаружить матрац и подушку. Зато рядом имелась кровать – в одну из ножек он упирался ногой. С первого раза подняться не удалось. Неведомая сила закружила голову, а ноги не выдержали тяжести тела – он повалился набок. Вторая попытка оказалась успешней – Вадим уцепился за ножку кровати и, перебирая по ней руками, приподнялся. Равновесие удавалось сохранять лишь держась за стену. Храп не прекращался.
Постель была застелена, ему показалось, что кто-то лежит на ней. Вытянув ладонь, он осторожно дотронулся до одеяла. Оно было мягким. Вадим надавил сильнее – одеяло продавилось до самого матраца. Никого.
Сознание постепенно возвращалось, память – не спешила. Глаза привыкали к темноте. Стало ясно, откуда доносился храп – с печи. Кто-то, тяжело и грузно сопя, спал там. Рядом с кроватью стоял стул, на нём валялась одежда – Вадим сделал к ней два нетвёрдых шага. Да, она, его собственная.
– Ну ладно хоть вещи здесь, – буркнул он вслух.
Собственный голос звучал странно. Хриплый, осевший, ржавый. Он негромко прокашлялся, очищая от незримого кома сухую гортань. Гортань не очистилась, зато сухость её стала настолько вдруг явной, что сделалось просто невыносимо. Он облизал непослушным языком внутренности рта и губы, но стало только хуже – иссохшее чрево не увлажнилось, а лишь болезненно засвербело.
Влага всё же выделилась минутой позже, но оказалась густой и тяжёлой. Вадим уселся на стул – получилось это громко и скрипуче. Он замер. Произведённый им шум не остался не замеченным: печной обладатель храпа заворочался, кашлянул пару раз и задышал ещё тяжелее прежнего. Кроме этого донеслись звуки из соседней комнаты. Это был скрип металлической кровати, а ещё чьё-то сонное бормотание. Вадим опустил голову в ладони.
– Чёрт возьми, чёрт возьми, – шептал он, – я же не хотел больше. Я же зарок давал, я же знаю, что от этого хуже. Что же было? Почему ничего не помню, я же помнил раньше.
– Вадим! – донеслось вдруг с печи. – Это ты бормочешь?
– Кто там? – поднял голову Вадим.
– Не узнаёшь? – усмехнулся голос.
– Я где вообще нахожусь?
Голос хрипло хохотнул.
– А ты подумай!
– Я не могу думать, у меня голова раскалывается.
– Голова? Это плохо. У меня вот голова редко раскалывается. Обычно без головы всё проходит. Зато блевать тянет.
– Иван! – сдавленно крикнул Вадим. – Ты что ль это?
Голос засмеялся.
– А кто ещё!
– Что я у тебя делаю?
– Ночуешь, что ты делаешь…
– А почему я у тебя ночую?
– Потому что домой не смог уйти.
– Чёрт, – держался за голову Вадим, – как же мне плохо!
Пелена облаков сгустилась в это время. Расплывчатый свет луны не виднелся больше. Пространство за окнами было черно и уныло.
– У тебя где здесь попить можно? – спросил Вадим.
– У печки ведро стоит с водой. Только аккуратнее, не шуми, а то Надьку с детьми разбудишь. Она вчера и так на нас неласково смотрела.
Вадим поднялся со стула и побрёл к ведру. Шёл, вытянув руки. Каждый шаг давался с трудом. Ведро он нашёл быстро, но рядом не оказалось ничего, чем бы можно было зачерпнуть воду. Он попытался отпить прямо из ведра, но поднять его сил не хватило.
– Иван, кружки никакой нет?
– На столе поищи. Или в шкафчике – створку открой.
Вадим открыл дверцу подвесного шкафа, кончиками пальцев нащупал стакан. Зачерпнул им из ведра и махом выпил. Зачерпнул ещё раз и пил уже медленне, короткими, но яростными глотками.
Той же нетвёрдой походкой он вернулся к кровати.
– Ты зачем меня напоил?
– Хе, – хмыкнул Иван, – напоил его! Тебя и уговаривать не пришлось.
– Этого не может быть. Я не мог так просто напиться.
– Ну, отказывался поначалу. А потом, бутылку раздавили когда, сам к Машке побежал.
– Я к Машке бегал?
– Угу. Два пузыря взял. Один недопили немного. Похмелись, легче станет.
– О, горе мне, горе....
– Похмелись. Легче будет, говорю тебе.
– Не, не буду. Я ссать хочу, как тут пройти?
– Как везде. Иди на двор, там найдешь. На мосту только осторожней, не свались.
Подперев плечом тяжёлую дубовую дверь, Вадим с трудом открыл её и зашагал по тёмным сдавленным пустотам на задний двор. Там было тепло. Свинья, спавшая в своём закутке, проснулась от звука шагов и нервно, но негромко захрюкала, забиваясь в угол. Печальная бурёнка задумчиво жевала клок сена. Вадим закрыл за собой дверцу нужника, прикинул, где должно находится отверстие, и пустил в него струю. Попадание было верным.
Вернувшись в избу, он обнаружил Ивана сидящим за столом. Горела лампа, Иван резал малосольный огурец.
– Жрать что-то захотелось, – объявил он. – Ты будешь?
Вадим подумал.
– Можно немного.
– Садись, похаваем.
Он присел.
– Давай, допьём может? – Иван показывал на остатки самогона в заткнутой газетной пробкой бутылке.
– Нет, я не буду, – замотал головой Вадим.
– Чё так?
– Не буду, не.
– Выпей, легче станет.
– Нет. Пей, если хочешь.
Иван вздохнул.
– Ну, как знаешь. А я выпью, пожалуй.
Он дотянулся до бутылки, налил. Рюмка наполнилась до краёв, но в бутылке ещё плескалось немного.
– Эх, как раз ведь на две рюмки! Давай, Вадь, не стесняйся.
– Не хочу. Оставь себе на утро.
– Ну ладно. Утром, действительно, захочется.
Он заткнул бутылку самодельной пробкой и поставил под стол. Потом опрокинул рюмку и поместил дольку огурца в рот. Вадим тоже потянулся за огурцом.
Иван жевал долго и сосредоточенно. Челюсти его, перемещаясь в однообразных движениях, рождали на щеках переливы желвак. Складки кожи мчались от скул до рта, исчезали здесь и возникали снова – там же, у скул. Лицо у Ивана было небольшое, какое-то кривоватое, очень простое. Бесцветные волосы, узкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с остатками веснушек и маленький неровный рот. Когда-то давно Иван работал в кузнице помощником кузнеца, потом одно время рубил лес, а сейчас трудился электриком в соседнем селе. В данный же момент находится в отпуске. Как у всех не особо жалуемых на работе людей, отпуск приходился у него на осень.
– Надежда не просыпалась? – спросил его Вадим. Спросил просто так, лишь бы что сказать.
– Не, спит. Девки тоже дрыхнут.
– У тебя сколько их?
– Трое.
– У-у даёшь стране угля!
– Старшей пятнадцать вот-вот.
– Мы вчера, наверное, шумели тут.
– Да нет, я бы не сказал.
– Нет?
– Нет, всё нормально было. Пришли, посидели. Ты отрубился потом, я тебя спать уложил. Чуть позже и сам лёг.... Всё цивильно.
– Слушай-ка, а где вещи мои?
– Вон, на стуле.
– Нет, не те. Продукты. Которые в магазине купил.
– А что у тебя было?
– Хлеба было три буханки, консервы.
– Консервы мы ели вчера какие-то, твои наверно. Хлеб тоже ели, правда не знаю чей… Вот это что за сумка валяется.
Он нагнулся, подбирая что-то с пола.
– Не твоя?
– Моя. Только пустая что-то.
– Нет, чё-то там есть.
Иван передал сумку Вадиму. Тот достал из неё буханку хлеба.
– Буханка и гречка…
– О, и гречка!
– А где ещё две буханки?
– Ну, съели наверно.
– Две буханки съели?
– А что. Мы вчера много ели.
Вадим положил сумку на стул.
– Ладно, хрен с ними.
Иван доставал из банки огурец. Вытащив, полез за другим.
– И чё тебе только в городе не жилось, – сказал он, протягивая один Вадиму.
Тот молчал.
– Я бы вот, – продолжал Иван, – была б возможность, не задумываясь уехал.
– Так езжай.
– Э-э, не всё так просто. Я пытался, не раз даже. Но всегда что-то мешало. Только вроде соберёшься, всё уже, вот-вот уезжать, и вдруг – на тебе! Мужик, которому дом продавал, отказывается в последний момент. В другой раз на заводе меня подвели. На арматурном. Возьмём, возьмём, говорят, – а потом хоба-на: у нас сокращение идёт, своих всех увольняем, нам не до тебя. Так и не получается никак.
– Семья ещё мешает наверно?
– Конечно. Один я бы сорвался, и всё. Вот как ты.
– Не любишь ты, значит, Сомово.
– Ты, я гляжу, большой любитель.
– Мне здесь в общем-то нравится.
– Ну конечно, почтальонши молодые....
– Да что вам всем сдалась она?!
– Так ведь как же… Интересно!
– Мы с ней просто друзья.
Иван широко улыбнулся.
– Друзья… – мотнул он головой.
– Между прочим, она очень интересная девушка. Умная, начитанная.
– Может быть. Хотя по мне.... Ну, симпатичная, симпатичная. Только… себе на уме. В стороне от всех держится.
– Ну и правильно. Не фиг с вами, дураками, дружбу водить.
– С нами-то, дураками, ясно дело не фиг дружбу водить. Только кроме нас, дураков, никто здесь больше не водится.
– Эй, алкаши! – раздался крик из соседней комнаты. – По новой начали?!
– О-о, атас… – сморщился Иван.
– Щас встану, разгоню вас!
– Всё, Надь, всё, – крикнул он жене. – Мы уже ложимся.
Потом шепнул Вадиму:
– Давай потихоньку закругляться…
– Да, да, – покивал Вадим.
Он добрался до кровати и, скрипя пружинами, забрался под одеяло. Иван убрал со стола остатки еды, потушил лампу и полез на печь.
– Спокойной ночи, – сказал он, укладываясь.
– Спокойной ночи, – отозвался Вадим.
– Пусть тебе приснится твоя любимая почтальонша.
Вадим поморщился. А потом подумал:
«Действительно, пусть».
– Я вот тоже одна всегда люблю быть. Залезу куда-нибудь в тёмный угол и сижу там, прислушиваюсь. Мама жива была – постоянно меня ругала. Найдёт где-нибудь за шкафом – сама испугается, меня напугает. «Дурочка, – шепчет, – ты чего сюда забилась?!»
Сумерки, тяжесть – опять иллюзия. Надо что-то одно, это метание давит. Теперь известно – для того и делается. Разводы в означенном и тропы, уводят вдаль. По просекам, сквозь чащу – ни лучика, ни блика, деревья черны, но голубая полоска имеется. Сверху. Чудно, как в сказке. Пожелаешь – исполнится.
Сказка только не та, не ты желаешь.
– Так ты с кем живешь сейчас? С дедом?
– Нет, это папа мой.
– Папа? Такой старый!
– Ну да, старенький уже… Просто они поздно с мамой поженились. Ей за тридцать было, а ему уже за сорок.
Тихий ужас, тайна – она порождает фантазии. Контурами, вздохами. Фантазии ужасны, но зато свежие – раньше не являлись. Перемалывается, смешивается, затем выстраивается заново – на мгновение, но мгновение то дорого. Чувства бурлят, инстинкты явны и правдивы – это блаженство.
– Я его не люблю. Я вообще равнодушная. Даже мама когда умерла – я не плакала. Мне бабки говорили: «Поплачь доченька, поплачь…» А они в чёрном все, страшные такие, гадкие. Я их испугалась – заплакала. Они: «Вот, умница, вот, маму как ей жалко». А мне и не жалко её было. Что-то тягостное пришло конечно, неприятное что-то – но это не жалость, я точно знаю.
Потому что всё разделено. И даже не контактирует. Не может, сущности противоположны. Не противоположны даже, нет, противоположность – это в одном целом, когда крайности. А здесь нет, не то. Свои границы, своё восприятие, своя суть. Кажется порой что слито – видимо оберегает. Вглубь нельзя, но желание чрезмерно – лезешь, и знаки не кажутся предупреждением. Ну а потом поздно уже.
– Ты знаешь, Вадим !..
– Что?
– Вот я называю тебя – Вадим – и как-то мне это непривычно.
– Из-за возраста?
– Нет, не из-за возраста. Просто мне это напоминает что-то.
Хочется взять её за руку. Рассматривать пальчики, трогать ноготки, прикасаться губами. Ещё не унялось, ещё веет?
– Мне тоже, когда Таня говорю, вспоминается что-то. Точнее – мутнеет. Зыбкость какая-то, абсурдность. Вроде шагнёшь – и сорвёшься.
– Куда?
– Не знаю … В другое что-то.
Дома эти, небо, земля. Сбывается иногда, но ненадолго. Большей частью извне.
– У меня не так.
Почему такие большие глаза? Эти линии – брови, нос, губы – найдут ли отражение, сольются ли?
Придвинулась ближе, почти вплотную.
– У меня – будто всё колышется. И размывается. Иногда всё вместе – такая пестрота, глаза режет. А потом рассасывается, растягивается – мучительно так, зовёт словно куда. Но мне этого хочется. Страшно, но хочется.
Не шевелится. Оно бурлит, шумит – где-то там, вдали. Настырно, да, его не должно быть. Сделать так, чтобы его не было, исчезло.
– Ты не замёрзла, Тань?
Долго не отвечала.
– Не знай. Может и замёрзла, – поёжилась тут же. – Да, замёрзла, – улыбнулась.
– Ну-ка, накинь вот.
А в пальцах дрожь. Прикоснулся – она, она. Это закон? В любом месте, в любое время… Везде, всегда, но будет? Вот и снова – тягучесть, вот здесь. Мышцы лишь, ткани – известно. Глупо… Но и приятно. Приятность эта и погубит как-нибудь. Ну и что? Всё пустынно, всё застыло, изменится разве? Не сможет, функция не та.
Она – у плеча. Смотрела снизу вверх. Знал – всё, мозаика смешана, канаты натянуты. И головокружение – верный признак. Из одного в другое, с лёгким свистом, с дымкой. Кадры, действительно кадры. С задержкой… Всю разрозненность так: кадр – задержка, другой – задержка…
– Подожди, подожди, не наступай. Держись за меня.
Нагнулся, взял её на руки – она смутилась немного, заалела – донёс до поваленного дерева. Дыхание сбилось. Поморщился – где былая сила?
– Сейчас дожди надолго зарядят, – сказала она.
– Ты откуда знаешь?
– Ну как же, всю жизнь здесь живу. Сентябрь и октябрь – это наш сезон дождей. Как в Африке или Азии, но там я не знаю в какие месяцы.
Странно, а ведь ключик подобран. Ржавый, да, но тут с силой. Воткнуть, провернуть, открыть. Ветры, туманы – добро пожаловать! Снова, снова – гнёт, муки. Чудные видения, но в конце – разочарование. Так бывает, так устроено. Исчезнуть? Быть может, быть может. Говорили – не в силах, говорили – предрешено. Пройти, прочувствовать. Но всегда настороже. Ежесекундно. Не явно если – то в глубинах. Шорохи, вздохи. И она так, она тоже. Связь. Жизненная потребность. Лишь любопытство – так только. Лучше не белое, прозрачное. Без картин. Без теней, без контуров, без цветов. Чтоб отражало – криво, вытянуто. Искажённо. И не разбить… Если бы на линии, синими чернилами – линия вверх. Не сбой, нет. Вспышка просто. Прорывается, состояния не те, не идентичны – бурлит поэтому. Нагнетается, распухает. Бывает, что лопается. Обычно же – глохнет. Успокаивается до следующего раза. Молчать, молчать… Надо штиль. Солнце, ласковые волны. Тепло и безмятежность. Но кружение – сильно. Удар – и дамба рушится. Заливает шлюзы. Руки, над водой руки. Колыхания, дрожь – кочки. Она смотрит, неотрывно. Магия, это магия. Необходимо напряжение, кульминация. Молчать… Безлюдная дорога, лишь они. Дыхание, взгляды – ленты наматываются, веют. К центру, к центру. Не быстро, нехотя – по миллиметру, по крохам. Но неумолимо. Шаг – ниже, другой – ниже. Жара – пот и сухость. Хочет? Она хочет? Вдали – дома.
– Меня в деревне ненормальной считают.
– Почему?
– Ни с кем не общаюсь.
– Ну и правильно.
– Тебя, между прочим, тоже.
– Мне всё равно.
– Папа с одной бабкой говорил – о тебе. Чудной говорят какой-то. А мне это так понравилось – чудной. Хорошее ведь слово: чудной?
– Хорошее.
– Через несколько лет наша деревня исчезнет.
– Почему ты так думаешь?
– Последние старички поумирают – и всё.
– И что ты тогда будешь делать? Кому почту разносить?
– Почту я не только у нас разношу. Ещё в Светлом. Ты бывал в Светлом?
– Проездом.
– Большое село. Там кинотеатр даже есть.
– В Светлое переедешь?
– Если нужда прижмёт. Хотя я на жизнь не жалуюсь – я бы и здесь могла прожить. Да к тому же туда просто так не переедешь – замуж если только.
– И что, есть за кого?
– Нет, что ты! У меня никого никогда не было. Я даже в детстве с мальчишками не гуляла.
– Правильно делала.
– Ну а ты?
– Что я?
– Ты ведь тоже не на всю жизнь сюда заехал?
– Почему нет? Если ничего экстраординарного не произойдёт – всю жизнь буду жить.
– А может произойти?
– Ну, не знаю
Взглянул на нее.
– Мало ли?
Тишина, гладь. Может луна. Звёзды? Нет, лишь изредка. Потому что тучи на небе. Их не видно, но они есть. Упасть – на землю, в траву. Холодна, глуха. Так и надо, так и требуется. И выть, выть, выть… Это восторг. Высшая точка.
До Светлого они добрались меньше, чем за час. Пешком прошли километра три. Накрапывал дождь. Они шли по тропинке в паре метров от дороги.
– Правильно сделали, что двинулись, – говорил Иван. – Мне так и так сходить надо было – может, отпускные пришли, да и насчёт тебя поговорим.
– Он вообще что за человек, Аркадий этот, – спрашивал его Вадим, – возьмёт, нет?
– Честно говоря, муторный мужик. Мудаковатый. Начальники – они все такие. Над ними ответственность, вот им и приходиться юлить. Гладким быть, скользким – чтобы не ухватили.
– Ну, а люди хоть требуются к вам?
– Люди всегда требуются. Текучесть большая. Только, как это я себе понимаю, ему не выгодно сразу весь штат набирать. Махинации проворачивать труднее. Он ведь тоже – то там подсуетится, то здесь. Возьмёт – штукатура к себе домой пошлёт, тот ему штукатурит там, а он ему отгул лишний. Или меня взять – не раз проводку чинил у него. У него, да у тёщи его, да у брата, да у кого только нет.
– Ясно, как ты там чинишь – по несколько раз если приходится.
Иван улыбнулся.
– Чиним нормально. Это сами жители неправильно электричеством пользуются. То гвоздь в провод вбивать начнут, то вешаются на лампочках.
– Вешаются?
– Ага. Был тут один случай. Серёженька Говоров – ну, он как бы придурком считался – но не совсем, чтобы дурак. Рассуждал более-менее, работал даже. Но всё равно – зашибленный. Вот он на лампочке повесился.
– И насмерть?
– А как же! Там провод хороший был, крепкий. Дня четыре висел – потом только обнаружили.
– Да, дела....
– Стой-ка, – Иван схватил Вадима за рукав. – Это что за звук?
– Где?
– Едет как будто кто.
– А, да. Мотор шумит.
– Ну-ка, пошли на дорогу. Подвезёт, может.
Звук работающего двигателя приближался, и вскоре обшарпанный «Зилок», с трудом пробивая себе дорогу в грязи, показался в поле зрения. Иван замахал рукой.
– Наш мужик! – кивнул он Вадиму.
«ЗИЛ» остановился. Иван открыл дверцу.
– Ну смотри, Ванька, – говорил шофёр, – если застрянем, сами толкать будете.
– Не застрянем, – скалился Иван. – Так, нам ведь как-то разъединится надо.
– Да, – кивнул шофёр. – Один в кабинку, другой в кузов.
– Полезай, полезай, – подтолкнул Вадима Иван. – Я в кузов.
В кузове было почти так же грязно, как на дороге. Правда грязь здесь подсохла, валялся и шаткий, но годный для сиденья ящик – Вадим разместился на нём. Ехали они медленно, но грузовик всё равно кидало из стороны в сторону. Было слышно, как матерился шофёр. Иван ему вторил. Вадим смотрел на лес.
В этих краях лес был редкий и большой частью заболоченный. До сих пор родители из близлежащих деревень предупреждал своих детей об этой опасности – болотах. По одному даже взрослые здесь не ходили. Истории о том, как беспощадные трясины засасывали, нерадивых путников рассказывались повсюду. Гибли, как правило, опытные следопыты-сусанины, которые вроде бы каждую кочку знали. Так часто бывает: тонут инструкторы по плаванию, разбиваются водители-профессионалы, а злые разряды тока убивают мастеров-телевизионщиков. Не знаю, как кого, а меня всегда смешило это. Хитросплетения жизни и её крахов непредсказуемы – человека можно обозревать и оценивать лишь после его конца, тогда, когда известны все этапы и деяния. Пока он жив, делать выводы о нём нельзя – они всегда будут ошибочны. Человека настигает его работа, его увлечение – в этом что-то зловещее, но это закладывалось в самом выборе. Возможность манёвра имелась, но он совершил не тот. Погиб, исчез. Всё равно смешно. Жизнь человека, впрочем, не представляет большого интереса. За редкими исключениями жизни похоже одна на другую. Вот смерти – смерти разнятся. Смерть раскрывает человеческую сущность особенно ярко. Встретить её достойно – вот показатель человеческой природы. Жизнь – тлен, лишь смерть развешивает свои ярлыки, лишь она даёт оценки и делает заключительный вывод. Готовьтесь к смерти, она не забудет ни о ком – не забывайте и вы о ней и будьте её достойны.
– Всё, приехали, – мотнул головой Иван, выбираясь из кабинки. – Ещё пешочком метров триста.
– Спасибо тебе, Вить! – кивнул он шофёру.
– Спасибо, – сказал и Вадим, перемахнув через борт.
– Не за что, – отозвался Виктор. Грузовик тронулся с места и, тяжело виляя бортами, свернул куда-то в проулок.
– Ну, куда теперь? – осматривал местность Вадим.
– Прямо! – отозвался Иван. – Во-он контора виднеется. Был бы он только на месте.
– А что, может не быть?
– Может. Он человек суетливый. То он здесь, то там. Ну, и работа того требует… Ты кстати не передумал?
– Нет.
– Он ко мне неплохо относится, я даже на него влияния определённое имею – не должен отказать. Вот только мест если совсем не будет… Ну, а если не получится – тоже не беда, так ведь?
– Так-то так, но жить на что-то надо. Деньги кончаются, да и времени свободного слишком много. Тут хоть занятие какое-то будет.
– Правильно. Я вот тоже – как ни ругаю свою работу, а всё равно – с людьми вроде, занят чем-то. Смысл появляется. А целыми днями дома сидеть – это же с ума сойдёшь… Ну вот, пришли.
– Они поднялись по крыльцу в избёнку. От других деревенских строений её отличали лишь зарешеченные окна и какая-то вывеска у дверей.
– Так, ты присядь, – сказал Иван, – а я сейчас всё разведаю.
В коридоре конторы, у стены, стояли спаянными три сиденья – точно такие, какие бывают на вокзалах. Вадим сел.
– Здесь он, – кивнул Иван, возвращаясь из-за обитой обветшавшей кожей двери. – Только подождать придётся – у него люди какие-то.
– Ладно.
– Я – в кассу, – показал Иван на другую дверь. – Может, деньги пришли.
– Угу, – буркнул Вадим, закидывая ногу на ногу.
– Пойдём, – появился вскоре в коридоре Иван – Аркаша ждёт нас.
Они прошли в кабинет директора. Директор, худощавый, лысеющий брюнет с бегающими глазками, пригласил их присаживаться. Руки не подавал.
– Так, – начал он, – кто вы такой, чем занимаетесь?
– Вадим, – сказал Вадим. – Серов.
– Профессия у вас какая, образование?
– Образование – среднее. Профессии фактически никакой. Работал в разных местах, но специальности нигде не получил.
– Что, школу закончили и всё?
– В институте учился полтора года. Потом бросил.
– Что за институт?
– Политехнический.
– И никаких курсов, никаких переподготовок?
– Нет, ничего.
Директор опустил глаза на руки. Сложенные на столе, они шевелились.
– Как же я возьму вас без специальности?
– Аркадий Петрович, – подал голос Иван, – да он по любой работе сможет. Он же рабочий человек! Он кем только ни работал!
– Не знай, не знай, – пожал плечами Аркадий Петрович. – Может, где-то там и работал, а у нас специальность нужна.
– Да ё-моё, – развёл руками Иван, – тут девяносто процентов без специальностей.
– Ты тут не ори! – поморщился директор. – И без тебя горлодёров хватает.
Выдержав многозначительную паузу, продолжил, поднимая глаза на Вадима:
– Ну и кем бы вы хотели работать?
– Кем угодно, – ответил Вадим. – Согласен на любую работу.
– На любую работу… – повторил за ним Аркадий Петрович. – Вот мне бы инженера квалифицированного.
– Так он инженер практически! – снова вступился Иван.
– Ну, полтора года в институте – это не то.
– Да он сможет!
– Навряд ли, навряд ли. Там сложные расчёты надо делать, контролировать всё от и до. Разве сумеете вы это?
– Нет, не сумею. Я на должность инженера и не рассчитывал. Мне рабочую специальность какую-нибудь.
Аркадий Петрович снова сосредоточился на руках. Играл желваками, поджимал губы, покачивался.
– Да я не прочь бы вас взять, – изрёк наконец, – мне разве жалко. Только мест-то ведь нету вакантных. Всё занято. Сторожем даже – и то не могу устроить.
Иван с Вадимом переглянулись. «Э-э, козёл!» – говорил взглядом Иван.
– Ладно, запишу я ваши данные, – потянулся директор к ручке. – Если появятся варианты – возьму.
Откуда-то из-под стола он достал лист бумаги.
– Как говорите фамилия ваша?
Они вышли на улицу.
– Да-а-а, – потянул Иван, – облом.
– Да я и не рассчитывал особо, – сказал Вадим.
– Не, он всё же чмо. «Специальности у вас нет…» Да тут хоть один бы со специальностью был! Захар вот может только, да Павлик. Ну, у Салавата ещё есть какая то. А так – ни у кого ведь. У меня, и то вон нет.
Стояли на крыльце.
– Ладно хоть отпускные получил, – улыбнулся Иван, – а то без толку бы мотались.
Вадим покивал.
– Ну, что делать будем? – спросил его Иван.
– Обратно пойдём.
– Ты думаешь?
– А что ещё?
Поджав нижнюю губу, Иван смотрел куда-то вдаль.
– Тут бы ещё сходить мне в одно место, – задумчиво произнёс он.
– Сходи.
– Да дело больно деликатное…
– Сходи, я тебя здесь подожду.
Иван перевёл взгляд на него. Что-то обдумывал.
– Да, – сказал наконец, – ты меня подожди, но не здесь.
– А где?
– Вот сейчас пойдёшь по этой улице, и вон у того зелёного дома повернёшь налево.
– Зачем?
– Повернув, пойдёшь прямо. Прямо, прямо, прямо, никуда не сворачивая. Упрёшься в улицу. И вот не ней, двумя-тремя домами правее, находится столовка. Там ты меня и жди. Понял маршрут?
– Понял. А ты скоро?
– Ну, как получится… На вот, возьми деньги, купи там себе что-нибудь пожрать. Пиво, может, будет. За более крепкие не берись пока.
– Я и вообще браться не буду.
– Ну, это посмотрим… Что, диспозиция ясна?
– Угу.
– Ну давай тогда. Мне в другую сторону. Как только смогу – сразу к тебе присоединюсь.
Они разошлись. Дойдя до зелёного дома, Вадим повернул налево, минут пять шёл этой дорогой, до тех пор, пока не уткнулся в пересекавший её ряд домов. Столовой, однако, здесь не оказалось. Он осмотрелся по сторонам, тщательно вглядываясь в каждый дом, но ни один из них столовую не напоминал. Спросить было не у кого – улица словно вымерла. Он решился повернуть направо и пройтись по этому ряду, полагая, что возможно Иван ошибся и столовая находится не двумя-тремя домами правее, а десятью-пятнадцатью. Сапоги вязли в жиже и слетали с ног. Вадим жалел теперь, что надел их на простой носок. Нудный мелкий дождь всё не прекращался.
Река небольшая, мелкая. Вода мутная, на поверхности слой листьев. Никакого движения.
– Раньше река была шире, – она сидела на краю, свесив ноги. – И бурная. Я в детстве купалась – течением сносило.
– Сейчас все реки высыхают.
Он стоял сзади, облокотившись о перила. Деревянные, прогнившие – они шатались от прикосновений и каждую секунду норовили рухнуть. Мосток тоже был стар. Две доски отсутствовали, металлический каркас заржавел. Краем своим мост едва достигал воды. Должно быть, раньше он выдавался глубоко в реку, теперь же окружало его грязное месиво водорослей – вся прибрежная полоса заросла ими.
– Там, где я жил раньше – там тоже есть река. Намного шире этой. Настоящая, большая река. Но и она становится всё меньше. Ребёнком я едва мог разглядеть противоположный берег, а сейчас – вот он: кинь палку и она долетит.
– Это потому что в детстве всё кажется больше. На самом деле река осталась такой же. Мне раньше наша деревня тоже казалась огромной. Сходить на другой конец – это всё равно, что съездить куда-то. А теперь ясно, что она совсем крохотная.
Безрассудность по каналам в створ. Сзади не видно лица, не видно глаз. Силуэт застывает, застывает каждый миг и можно вырезать трафареты. Наклеивать в альбомы.
– Значит, эта река тоже была такой всегда.
– Наверное.
Обернулся. Не улыбка, нет.
– Ты чего стоишь? Садись.
Он сделал пару шагов. Она подвинулась.
– О-о, холодно как!
– Это железка холодная. Ты на доску передвинься, чуть назад.
– Тоже холодно.
– С непривычки. Я вот место насидела – мне совсем не холодно.
– Да ты просто тёплая.
Повернулась на мгновение, тут же назад. В профиль и анфас – по-разному. Сбоку – проще, чем прямо.
– Тань!
Снова поворот.
– Вот посмотри на меня сбоку, а потом прямо. Какую разницу видишь?
– Разница большая. Сбоку второго глаза не видно.
– Ну а выражение? Что-то меняется в выражении?
– Не знаю, ничего не замечаю. В профиль лицо чересчур вытянуто. Нос длинный. А выражение такое же.
– Какое?
– Глупое.
– Глупое?
– Ага. Наивное такое. Доверчивое. На что-то обиженное ещё. Ты на кого обижаешься?
– Ни на кого не обижаюсь. Да и не на кого – я ни с кем почти не общаюсь.
– Значит на меня.
– А на тебя за что?
– Ну, мало ли. Есть какие-нибудь причины.
– Ты глупости говоришь. Если я и обижусь на тебя, то в самую последнюю очередь. А пока повода не было.
– Ну, значит будет скоро. Я ведь такая – не могу, чтоб всё нормально шло. В школе я со всеми подругами перессорилась, теперь вот на почте со мной никто не разговаривает.
– Это же здорово! Если б со мной на работе никто не разговаривал, я бы может и не уволился.
– А ты кем работал?
– Оператором котельной.
– Сложно?
– Да нет… Это последняя моя работа была, до неё много сменил.
– Ты у нас – перекати-поле. Цыганская душа. У тебя среди предков цыган не было?
– Нет вроде.
– Скрывали, наверное, свою национальность.
– Всё может быть. А у тебя в таком случае, что за национальность, если только к одному месту тянет?
– Меня не тянет к нему. Я деревню и не люблю вовсе. Просто кроме неё ничего не видела.
– А хотела бы поездить?
– Приглашаешь?
– Я тебя только до разъезда отвезти смогу. И то на велосипеде.
– Что так скудно?
– А на какие шиши возить тебя?
– Ну вот, а я думала кавалер богатый нашёлся.
– Ну, на книжке есть у меня кое-что. На жизнь хватает пока, но по заграницам ездить – нет, конечно.
– А ты бывал за границей?
– В Венгрии.
– Ух ты!
– В детстве. С родителями.
– Хорошо в Венгрии?
– Я плохо помню.
– Такой маленький был?
– Восемь лет. Ну, озеро Балатон помню, по Будапешту нас возили. Правда сам Будапешт не помню уже.
– А я только в райцентре была. Смешно, да? Это сказать кому – засмеют.
– Что, в деревне путешественники такие?
– Нет, большинство тоже дальше райцентра не выбиралось.
– Никто тебя о такой ерунде спрашивать не будет.
– Взглянут – и не рискнут, да?
– Просто слова позабудут перед такой красавицей.
– Это ты смеёшься так?
– Что ты!
Смотрели. Смотрели. Она не выдержала, отвернулась. Он выражал искренность, он старался. Искренность – всех труднее.
– А вот я не скажу, что ты красавец.
– Не скажешь?
– Нет.
– Никому-никому не скажешь?
– Просто ты совсем не красавец.
– Раньше был.
– Раньше – может быть. А сейчас – годы не те уже.
– Старый?
– Старый, жалкий. На весь свет обиженный. Нет, ты не тот, о ком я мечтала.
– Ты мечтала о ком-то?
– Мечтала – громко сказано. Но некоторые мысли были.
– Например.
– Нет, я никому не рассказываю об этом.
– Ты вообще знала ли, что мужчины существуют? А то всю жизнь среди бабок прожить – много не узнаешь.
– Там и дедки рядом жили.
– Да что от них толку?
– Ну, физиологию узнать можно. По крайней мере приблизительно.
– Вот они тебя и испортили физиологией своей. Надолго вкус отбили.
– Никакого вкуса и не было.
– Одна, странна и холодна…
– Да, да. Прямо обо мне.
В разнобой, лазы не велики, но, скручиваясь, можно. Пульсация за прозрачностью. Ладонь проваливается и трещин не видно. Шары. Сверху и под – плоскости. Мрамор, искрящийся бликами рисунок постоянно вращается. Маятники отбивают ритмы, ещё слышны посапывания. Звери спят. Камеры просматриваются вдаль, сквозняки полезны и стены излучают тепло. Заботливые пальцы встречают ласково.
