Олег Лукошин
Владелец тревожности

Полная версия

Одевшись, он открыл дверь и вышел в длинный, мрачный коридор. Здесь было совсем темно, лишь в конце его, из распахнутой справа двери, пробивался робкий свет. Комната эта, видимо, служила залом – заглянув в неё, Вадим увидел телевизор, стенку и довольно яркой расцветки ковёр, висевший на стене. Людей нет.

В коридоре имелась ещё пара дверей, он открывал их после предупредительного стука, но хозяева за ними не обнаружились. Коридор вывел его к лестнице, на площадке перед ней валялась обувь. Присмотревшись, Вадим угадал в одной из пар свои сапоги. Одевая их, он заметил вдруг небольшую комнатку сбоку – по всей видимости, это была кухня. За столом, подперев голову рукой, сидела женщина. Волосы её были распущены, спадали по плечам космами, на ней застиранный халат и стоптанные тапки. Вадим в нерешительности встал в проходе.

– Здравствуйте, – решился он наконец заговорить.

Женщина медленно и тяжело перевела на него взгляд и, не издав ни звука, вернула голову в исходное положение.

– Вы меня извините, – сказал Вадим, – мы наверное вчера сильно тут дали, вам немало неприятностей доставили…

Женщина молчала и головы не поворачивала.

– А Паша ушёл, да? – спросил Вадим. – Это ведь Паши дом? Или Лёни?

Женщина молчала. Молчала и не шевелилась. Лишь нога её, совершая короткие лихорадочные вздрагивания, раскачивала на носке тапок.

– Извините ещё раз, – сказал Вадим. – Я пожалуй пойду.

Одев окончательно сапоги, он спустился по лестнице к двери.

– Куртка! – раздался женский голос.

Вадим поднялся обратно.

– Что? – заглянул он в дверной проём.

– Куртка твоя, – скосив глаза, произнесла женщина. – Там висит.

Вадим заметил её наконец – куртка висела на некоем подобии вешалки прямо у лестницы. На боку обнаружился порез – из него выбивалась подкладка.

– Спасибо вам за гостеприимство, – сказал он женщине. – До свидания.

Та не отозвалась.

Дом, из которого вышел Вадим, сказался двухэтажным, что его озадачило. По углу спускалась с крыши водосточная труба, сама крыша была крыта железом, в основании значился хороший кирпичный фундамент. В Светлом таких домов не было.

Выйдя за забор, он удивился ещё больше. Дороги здесь оказались заасфальтированными, по ним вовсю разъезжали автомобили. Проехал рейсовый автобус. Кроме двухэтажных домов, виднелась и пара пятиэтажек. Это напоминало какой-то городишко – маленький, захолустный. Городишко, в котором он никогда не был.

– Извините, пожалуйста, – спросил он у проходившей мимо женщины, – это что за город?

Та посмотрела на него подозрительно, но ответила:

– Это не город, это Кузли.

– Что-что?

– Куз-ли, – по слогам продиктовала она. – Рабочий посёлок Кузли.

Про посёлок такой он слышал. Тот находился километрах в пятнадцати от Светлого. В Кузлях, как я знал, жила пару лет его мать. Желание уехать из деревни буквально бурлило в ней – в девятнадцать лет она сорвалась сюда. В те времена здесь работал кожевенный завод – на него она и устроилась. Ей дали койку в общежитии, она начала работать, но вскоре полностью разочаровалась в этих Кузлях. Кроме асфальтированных дорог, рабочий посёлок мало чем отличался от деревни. Люди здесь были точно такие, как в Самово – неотёсанные, тупые, безбожно окающие. Аня не находила здесь душевного успокоения. Возвращаться в Сомово тоже не хотелось, поэтому брак с долговязым парнем Славкой – они познакомились во время поездки в Минск – оказался как нельзя кстати. Трудно сказать, любила ли она его по-настоящему. Смею предположить, что любила. Может и не той огромной любовью, которой пичкает нас сердобольный кинематограф, но по-своему любила. Он был, в общем-то, неплохим человеком, почти не пил, почти не ругался матом, к ней относился с уважением. К тому же он был городским и был отцом её ребенка – лишь за это заслуживал к себе хотя бы скромной, но любви. И Кузли без сожаления были оставлены ею. Правильное решение – Вадим поддержал бы его. Ему эти Кузли очень и очень сейчас не нравились.

Хотелось курить. Он похлопал себя по карманам, сигареты не находились. Обнаружился лишь скомканный носовой платок и сплющенный коробок спичек. Денег – ни копейки. Он долго вспоминал, как и где их потратил, но память пребывала в состоянии полнейшего и безоговорочного равнодушия.

– Эй, парень! – позвал он пацана, ремонтировавшего на обочине дороги мотоцикл. – Где у вас вокзал находится?

– Вокзал? – переспросил пацан, удивляясь почему-то такому вопросу.

– Ну да, вокзал, – кивнул Вадим. – Откуда у вас тут автобусы отходят?

– В смысле – междугородные?

– Да, да.

Парень приподнялся с коленок. Засаленная тряпка, на которой он сидел, прилипла к брюкам и висела на штанине.

– Минут десять тут идти. Вот этой дорогой всё время прямо. Прямо, прямо, никуда не сворачивая. Как раз выйдите.

– Ага, ладно, – покивал Вадим. – Ты не куришь?

– «Прима» только, – потянулся пацан к карману джинсовки.

– Пойдёт.

Минут через десять пути билетный вагончик, гордо именовавшийся вокзалом, действительно предстал перед взором. Вокзалом это месиво грязи назвать было трудно. Грязь оказалась здесь особенная – чрезвычайно липучая и весьма оригинального цвета, рыжая с разводами. Такая образуется только в тех местах, где её постоянно месят колёса автобусов – она пропитывается бензином и маслом.

Вадим толкнул дверь вагончика. За зарешеченным окном кассы виднелась безобразная женщина.

– Сегодня до Сомова автобусов нет? – спросил он, вспоминая, что не имеет ни копейки денег.

– До Сомова? Нет, что вы! До Сомова только в понедельник и четверг.

– А сегодня что?

– Сегодня – среда, – изобразила женщина гримасу, давая понять, что ей ясно с каким барбосом она имеет дело.

– Так, ладно… А в Светлое когда автобус?

– В Светлое был уже. В семь тридцать.

– А…

– А в два не будет.

– Почему?

– Сломался.

– Сломался!?

– Из райцентра позвонили – сломался.

– Здрасьте – пожалуйста, а как я доберусь до дома?

– Ну, мужчина, вы о чём раньше думали? – занервничала кассирша. – Расписание всем известно – висит вон, приходили бы, да узнавали.

– Э-э, расписание… Если б я знал, что здесь окажусь.

Он направился к выходу.

– Ну, в конце концов – пешком идите, – крикнула ему вслед женщина, – если сегодня вернуться надо. Часа за три дойдёте.

Вадим задержался в дверях.

– Пешком?

– Да, пешком.

– Ну, ладно, – толкнул он ногой дверь. – Посмотрим.

Тут же подался назад.

– А по какой дороге идти?

– Вот тут влево отходит, – привстала женщина. – По ней. Прямо в Светлое.

Самочувствие неважное. Остатки хмеля улетучивались из организма медленно, рождая ломоту в суставах и головную боль. Боль, как ни странно, усиливалась. Вадим почувствовал вдруг, что неимоверно хочет есть. Едва он произвел в мозгу эту мысль, как в то же мгновение желудок издал страшнейшее и громогласнейшее урчание. Но ещё больше чем есть, захотелось опорожниться. То ли ощутив дорогу к дому, то ли просто проснувшись, кишечник забурлил. Забурлил неистово, зло – а лес, заветный лес, значился впереди метрах в пятистах. Вадим убыстрил шаг.

Мы с Вадимом во многом близки – он тоже склонен к печали. Но он покрепче меня – с хандрой справляется ловчее. Он – крепкий мужик. Не то, что я. Я хлюпик и расстраиваюсь по каждому поводу.

Дорога пуста. Ни одна машина не проехала по ней за всё это время. Почти полностью опавший лес был сейчас угрюм и жалок. Прошло не меньше часа, прежде чем Вадим услышал за спиной звук мотоцикла. Поравнявшись с ним, тот остановился. На нём двое.

– Вадим! – привстал сидевший сзади. – Вот ты где!

Вадим людей не узнавал.

– А мы тебя всё утро ищем. К Рахиму зашли – нет тебя, ушёл. Куда ушёл? А хрен его знает. Блин, хорошо, что нашли!

– Автобуса до Светлого нет сегодня, – сказал Вадим. – Вот, пешком иду.

– Я же говорил тебе! – подал голос второй, сидевший за рулём. – Пешком пойдёт! Ещё поймаем. Вот, поймали…

– Ну ты ж у нас… – развёл руками пассажир, – всему голова! Здорово! – протянул он руку Вадиму.

– Привет, – подал свою Вадим. – Курить есть?

– Курить? – переспросил мужик. – Есть курить! Бери пожалуйста.

Он протянул Вадиму пачку. Тот взял сигарету и полез в карман за сплюснутым коробком, но мужик опередил его – поднёс зажигалку. Вадим затянулся.

– Айда, Рахим, покурим, – кивнул мужик мотоциклисту. – Торопиться некуда.

– А чё, можно, – отозвался тот, слезая с мотоцикла.

Были эти люди ужасно друг на друга похожи. Черноволосые, с приплюснутыми носами, с какой-то раскосиной в глазах – возможно, они приходились друг другу братьями. У обоих на головах красовались одинаковые кепки из чёрной кожи, на ногах одинаковые сапоги из чёрной резины, и лишь куртки, хоть и чёрные, отличались – у Рахима болоньевая, у его пассажира – кожаная.

– Жена что утром сказала? – спросил Рахим.

– Ничего не сказала.

– Вообще ничего?

– Вообще.

– Как самочувствие у тебя? – спросил пассажир.

– Да так себе. Жить можно.

– Ты меня-то помнишь? – улыбнулся тот.

– А как же! – отозвался Вадим, хотя ничего не помнил. – Ты Салават.

– Смотри-ка ты, а я думал не вспомнишь, – снова улыбнулся мужик. – Ты ведь как труп был – мы вдвоём тебя еле до дома донесли.

Ни фига себе, подумал Вадим затягиваясь, на самом деле Салават!

– Так фигли, – отозвался он, – столько выпить!

– А много на грудь приняли? – спросил Рахим.

– Ну, по литру как минимум, – ответил Вадим. – А может и больше.

– Сильно.

– Из Светлого вчера тоже на мотоцикле ехали? – кивнул Вадим на «ИЖ».

– Не, на грузовике, – отозвался Салават. – Свалили тебя в кузов и поехали. Ты там заблевал всё… Но потом очухался немного – в Кузлях поначалу сам ходил. Правда вот так.

Ладонью он изобразил как ходил Вадим – зигзагообразно. Все посмеялись.

– Ничего у меня не забыл? – спросил Рахим.

– Да вроде нет.

– Одежду, документы, деньги?

– Одежда вся на мне. Документы в кармане должны быть, – он расстегнул молнию на куртке и заглянул в карман. Паспорт и трудовая книжка здесь. – Да, есть. А деньги… Деньги потратил наверное.

– Да, точно, – сказал Салават. – На твои ведь в Кузлях брали.

– Ну вот, – добавил Вадим, – значит всё при мне.

– Это хорошо, – кивнул Рахим. – А то, бывает, забудешь что-нибудь важное.

– Я забыл раз, – сказал Салават. – Паспорт.

Сплюнув, он интригующе помолчал. Потом продолжил:

– В Киеве, у сестры был. Самолётом возвращался. Ну, перед посадкой, как положено, приняли. А муж ведь её провожал меня. Муж и брат мужа. Вот втроём мы и нахерачились.

Вадим с Рахимом слушали его заинтересованно.

– И чёрт его знает, – говорил Салават, – как так получилось – короче, каким-то образом мой паспорт оказался у них. То ли у мужа, то ли у брата его… Но в самолёт я сел. Сел, потому что прилетел. То ли это уже после регистрации я им его отдал – не помню. Прилетаю еле живой, сажусь на автобус, доезжаю до Подова. Там пересадка до Светлого, жду автобуса. Вдруг два мента ко мне – разрешите ваши документы. Пожалуйста, говорю, и по карманам – хоп, хоп. А документов – тю-тю. Сам тоже – пьяный ещё, не соображаю ничего, возмущаться стал, орать. Они раз меня – и в кутузку. И, короче, в общей сложности четыре с половиной дня держали.

– Ни фига себе! – воскликнул Рахим.

– Документов нет, кто такой – неизвестно. Ладно до жены дозвонился, она приехала в Подово – так, мол, и так, муж мой. А где паспорт его, спрашивают. Она меня: где твой паспорт? Забыл, говорю, в Киеве. Она телеграмму в Киев: высылайте срочно паспорт! А те архаровцы после меня, видать, ещё круче забухали. Не шлют. Ну, меня отпустили в конце концов на пятый день. Я уж там заявление о потере паспорта написал, штраф заплатил – вдруг, недели три спустя… или нет, не три, месяц прошёл как минимум – приходит паспорт из Киева. А в паспортном столе мне уже другой ведь делают! Ладно сходил, сказал, а то два паспорта бы у меня было.

– А что, здорово же! – сказал Рахим.

– Здорово-то здорово, только за это ведь, узнают если, по головке не погладят.

– Ну да, правильно, – согласился Рахим. – А жаль. Два паспорта иметь – это классно! Паспорт везде же нужен. И туда, и сюда – у меня сколько раз было, когда сразу в два, а то и в три места паспорт требовался.

– У меня тоже, – поддакнул Салават.

– Вот бы один туда, а другой сюда – удобно же!

– Не, не прокатит, – сказал Салават.

– Да и не позволят такое, – подал голос Вадим. – Махинации всякие начнутся.

– Да, махинации, – согласился Салават.

Он отбросил скуренный до фильтра бычок и сказал Вадиму:

– В Светлое, значит, идёшь?

– Угу, – отозвался тот.

– Ну давай, садись. Подвезём тебя.

Никто с места не двигался. Вадим докуривал сигарету, а двое его друзей серьёзно и задумчиво смотрели на лес.

– Мы не до самого Светлого, – сказал Рахим.

– А, да, – встрепенулся тут же Салават. – Там недалеко вообще-то – два километра. Кузница.

– В село не заедете?

– Не, мы просекой. Как с дороги свернём, высадим тебя.

– Да мне ведь так-то в Сомово.

– Ах, да, ты же с Сомова… Ну так даже лучше тебе. Ты тогда в Светлое вообще не заходи. Там если на просеке выйти – до Сомово километра три. Четыре может. За час-то в любом случае дойдёшь.

– Ладно. Только вы мне скажите, в какую сторону идти и где слезать.

– Слезать где скажем, – заверил его Рахим. – Тогда не на повороте, а в самой просеке высаживать его надо, да?

– Да, вроде, – отозвался Салават. – Ну там разберёмся.

С минуту помолчали.

– Ну что, тронемся тогда, – сказал Салават.

– Тронемся, – сказал Вадим.

– Поехали, – добавил Рахим.

Он сел за руль, Салават сзади, а Вадим полез в коляску.

Ехали с полчаса.

– Через километр высадим тебя, – кричал Вадиму Салават.

Въезжали на просеку.

– Если доедем, – повернулся Рахим. – Вон тут швыряет как!

Мотоцикл действительно заносило. Рахим вёл его сейчас совсем медленно. Салавата почему-то это злило.

– Чё ты его жалеешь? – кричал он. – Жми вовсю!

– Ты псих что ли?! – ответил через плечо Рахим. – Перевернуться хочешь? В дуб врежешься башкой – узнаешь.

– Ничё мы не врежемся!

– Нормально едем, не дёргай меня.

– Ну едь, едь, тихоход.

Остаток пути ехали молча. Лес в этой части находился, по всей видимости, под особым покровительством лесников. По обе стороны просеки деревья росли не так, как им хотелось, а правильными рядами. Кроны были пострижены под единый уровень, и хоть сейчас голые ветки не производили этой правильностью никакого впечатления, летом они наверняка выглядели красиво. Почему-то казалось, что вот-вот из-за стволов должна высунуться звериная морда. Этого конечно не происходило. Вадим вообще за всю свою жизнь видел диких животных лишь два раза. Когда-то давным-давно, в глухом детстве, белку, которая на пару секунд показалась сквозь листву, и чуть позже, будучи уже повзрослее – кабана. За кабаном они наблюдали с отцом, довольно долго. Правда с приличного расстояния. Он рылся мордой в земле и противно похрюкивал. Обросший чёрной щетиной, клыкастый – даже на расстоянии было страшно. Он скрылся наконец, а отец сказал Вадиму:

– Все люди – точно такие же свиньи.

Надавив на тормоза, Рахим остановил мотоцикл.

– Всё что ли? – спросил Вадим, осматриваясь.

– Здесь думаешь? – задал вопрос и Салават.

– Дальше везти нет смысла, – ответил Рахим. – Вот сейчас сюда, – махнул он рукой направо, – и прямиком. Идти, идти, никуда не сворачивая.

Вадим выбрался из коляски.

– Три километра говорите? – спросил.

– Три, может четыре.

Он сошёл с просёлочной дороги и углубился в лес.

– В Светлом будешь – заходи! – крикнул на прощание Салават.

– Обязательно, – не оборачиваясь, ответил Вадим.

В магазин ходил редко, но приходилось. Хлеб, крупа – нужно. Старухи перешёптывались за спиной, переглядывались. Её встретил лишь раз. Зашёл, она последняя, смотрела, смеялась глазами.

– Здравствуйте, – сказал. Всем сразу.

Встал следом.

– Здрасьте, – отозвались бабки.

– Здравствуйте, – сказала она.

На голову ниже и со спины совсем хрупкой кажется. Плечики узкие, руки тонкие. Шея – ещё тоньше. Талия, бёдра, ноги. Дотронуться, хотелось дотронуться – и не выдержал, кончиками пальцев, самыми кончиками – по ягодице.

«Ты снилась мне сегодня, – говорил кто-то внутри. – Ты была совсем голой и бежала по полю. А я бежал следом».

Она поймала пальцы в ладошку и сжала. Нельзя, говорила, нельзя. Он не стал больше.

«Я тоже был голый. Мы бежали к реке, было жарко, а она почему-то не приближалась. Маячила вдали, манила – мы всё бежали, бежали».

– Да будет скоро завоз, будет, – лепетала продавщица Валя. – Эту не бери, она протухшая. Завтра-послезавтра привезут.

– Ну, ладно, подожду, – отвечала старуха. Рыбки хочется. Всё постное, да постное – солёненького бы.

«Но мы добежали всё же. Прыгнули с размаху в воду – она холодная, по дну ручьи бьют. Ты брызгалась и не подпускала. Ты гордой была, неприступной».

Она строга, молчалива. Смотрела в окне. Он видел кусочек носа и рта. И ресницы.

«Но я поймал тебя. Поймал, обнял – и целовал. Ты вырывалась, но лишь поначалу. Потом тебе понравилось. Но гордость не позволяла отдаться чувству, поэтому ты не разжимала губ. Просто лежала, закрыв глаза, а я целовал тебя. Ты не разжимала рта, но тебе было приятно».

– Семьдесят шестьдесят, – говорила Валя.

– Семдесят шисят? Дорого как!

– Да ну как уж дорого! Как обычно. Всегда так было.

– Не, не было так.

– Да что ты говоришь! Всегда она так и стоила.

– Не знай, не знай. Не помню такого.

– Да ты вообще уже ничего не помнишь. Как звать-то тебя помнишь?

– Э, Валя, ты уж совсем…

– Что Валя, что Валя! Недовольны ценами – пишите жалобы. А мне ничё не говорите, не я цены выдумываю.

«На берегу – песок. Крупный, жёлтый, рассыпчатый. Мы лежали на нём и смотрели друг на друга. Молча. Я вытягивал руку и гладил твоё лицо. Глаза, губы. Губы особенно приятно было. Они тугие, набухшие. Кажется, надави – и сок потечёт. На них капли воды и ты слизывала. Я хотел тоже, но ты не позволяла – ты была гордой».

Переминались с ноги на ногу. Ждали очереди. Она продвигалась медленно. Они так и стояли последними.

«И ты заснула потом. Это так снилось мне – ты заснула. Прямо на берегу, прямо на песке. Заснула, а ветер усилился и волосы твои вздымались волнами. Я лежал рядом и смотрел на тебя. Длинная, чёрная змея обвивала твою ногу и ползла вверх по телу. Она шипела, высовывала раздвоенный язык, а взгляд ее был холоден и страшен».

– Валюш, мне бы пасты.

– Томатной?

– Да. Попробую, что за паста такая.

– Одну банку?

– Одну.

– Ещё что?

– Консервов баночку.

– В масле только.

– А в томате нет?

– Нет, кончились.

– Ну, в масле давай.

– Всё?

– Ну и хлеб.

«Я поймал её, поднял над головой, а змея шипела и извивалась. Я свернул ей голову и бросил в реку – течение подхватило её и понесло вдоль берега. Она исчезла, но ты не проснулась. Я подхватил тебя на руки и понёс домой. Наш дом стоял на холме и в нём было совершенно пусто. Я положил тебя на соломенную подстилку и сел рядом. Я просто ждал, пока ты проснёшься, я хотел сказать тебе: «С добрым утром. Ты проспала целые сутки». Но сутки прошли, а потом и другие, и я стал беспокоиться».

– Щас, Тань, щас, – говорила Валя. – Вижу, что ты давно стоишь. Старухи эти заколебали уже. Насядут скопом, одна другой глупее. Что надо, чего хотят – сами не знают. Чего тебе?

– Хлебушка, Валь, – последняя старуха, потом они.

– Двадцать.

– А вот это что такое?

– Ну вот, началось.

– Спросить просто.

– Ром это. Ты ром что ли пьёшь?

– А в какую он цену?

– Пятьсот двадцать.

– А-ба! Да кто ж его купит?

– Кто-нибудь да купит. Вадим вон хотя бы. Он человек приезжий, богатый.

Она обернулась. Взглянула – и обратно. Трепетно так, пронзительно.

«Какая-то страшная женщина заглянула в окно и сказала, что ты не проснёшься никогда, потому что это не сон, а смерть. Я прогнал её – глупую, старую женщину со своими нелепыми домыслами и продолжал ждать. Я не верил, что это смерть, ведь ты дышала. И кожа твоя была чистой, и губы всё так же алели. Я ждал, но к несчастью проснулся сам. Проснулся, и долго не мог вспомнить сон. Потом вспомнил и был очень удивлён – как могло такое произойти: ведь я здесь, а ты там – во сне, и всё ещё спишь. Разве может быть такое?»

– Что тебе, Тань?

– Хлеба. И банку кофе.

– Хлеб, банка кофе. Всё?

– Всё.

Подошел и его черёд.

Она уходила в это время. Уходя, обернулась. Взглянула яростно, зло даже – он видел краем глаза.

Выйдя наружу, опять увидел её. Шла домой. Обернулась, посмотрела. Злая. Гордая.

«Что ты, что ты! Разве могу я променять тебя? Вулканы забурлили, лава потекла – мне уже не сдержать. Почему-то, когда-то – в какой момент? в какой миг? – стрелки перевели и часы идут по-новому. Чудесно, завлекательно – чудесно оттого, что не уловить начал. Не улавливать бы и концов, стало бы в сто крат завлекательней. Изумительно и так. Ты спишь ещё – где-то там, в моём собственном сне, и я даже не знаю – стоит ли тебя будить. Возможно ли это, осуществимо ли? Взгляды, которые дарила на прощание – да. Они – да, они говорят. Сон чуден, но и чуток. Я не осторожен, но если будить суждено мне – что же, пусть свершится. Я беру на себя ответственность».

Почва была мясистой, мягкой – ноги погружались в неё чуть ли не по щиколотки. Каждый шаг давался с трудом – за двадцать минут Вадим не прошагал и километра.

Он старался ориентироваться на ветви – их было вроде бы больше на той стороне, которая смотрела чуть влево и назад от направления его следования. Вадим оглядывался – не искривилась ли линия его следов. Она казалась прямой. Чем дальше от просеки, тем гуще росли деревья, и рука лесников уже не ощущалась на них. С ветвями становилось сложнее – теперь они покрывали стволы равномернее и служить ориентиром вряд ли могли. Вадим оставил это занятие.

Это было характерно для него. Человек широкой натуры, он просто физически не мог уделять внимание мелочам. Он живо и с азартом брался за новое дело и – нет, не бросал его на полпути, такой безалаберности за ним не наблюдалось – завершал его, всегда завершал. Правда не с тем хотением, какое наблюдалось поначалу. Детали отпадали, все силы направлялись на протаривание основной линии и пусть шероховато это выглядело, но сообразно с задумкой. Вредила ли эта особенность характера ему в жизни? Не знаю, определённо не скажешь. Мы все заложники собственных слабостей, они-то и создают нашу индивидуальность. Абсолютный человек – скучное существо. Он всегда прав, всегда собран и нацелен на результат, всегда достигает его. Ему чужды эмоции, а чувства не сбивают с намеченной цели. Сомневаюсь, существуют ли такие в действительности и совершенно тщетны попытки коварных философов направить силы человечества по этому пути. Люди – дети порока. Сладкая нега разврата манит их к себе, в этом нет ничего унизительного – лучше пить из чаши разврата, но сладость, чем из чаши смирения, но горечь. Жизнь одна, после смерти ничего нет, после смерти – лишь пустое и гулкое небытие. Душу придумали пугливые мечтатели, которые не могли смириться с собственным концом. Глупые, наивные человеки, вам ли бунтовать против положения вещей, вам ли сжимать кулачки на естественный ход мироздания? Все вы умрёте, и вас не встретит за порогом смерти благостный свет, его нет там. Жизнь оканчивается, когда останавливается сердце, холодные и рассудительные врачи понимают это. Понимают многие, но лишь некоторые отваживаются сказать свое гневное «нет» на лживые домыслы идеалистов. Дешёвая вера в бессмертие духа гуляет по людским умам, и люди настолько слабы, что не в силах воспрепятствовать этой иллюзии. Попадают под её жернова, живут надеждами на новые жизни – но исчезают в итоге. Исчезают в никуда. Новых жизней не будет – жизнь одна. Бога нет – он не поможет тебе с поиском нового тела и окружающей субстанции. Смерть явна и абсолютна.

Я тоже по молодости и неопытности создавал себе всяческие иллюзии, рождал всевозможнейшие химеры, верил в самую изощрённую небывальщину. Но шоры спадали со временем, и Истина – великая и единственная – открывалась мне во всей своей безбрежности. Истина – это пустота. Это ничто, это отсутствие. Это бескрайняя чернота – она холодна и холод обжигает, но к нему привыкаешь, он начинает нравиться. Бессмертие ужаснее смерти, я не хочу бессмертия. Я хочу конца, хочу завершения, хочу итога. Хочу исчезнуть в один из прекраснейших моментов и никогда не появляться больше. Так интересней, поверьте – уйти в никуда, стать ничем. Гнусная череда реинкарнаций – в чью только голову мог придти такой мерзейший образ! Рождаться, жить, умирать, рождаться снова, чтобы снова умереть – неужели это то бессмертие, какого вы хотите? Тихое, сладкое небытие, счастливое и умиротворённое отсутствие – вот чудеснейший из образов. Я хочу его, я к нему стремлюсь, и чёрт меня побери – я буду в нём!

– Молодой человек! – раздался откуда-то сбоку звонкий женский голос.

Вздрогнув, Вадим обернулся. Улыбающаяся цыганка сидела прямо на земле, и цветастая её юбка была распластана словно парашют.

– Помоги пожалуйста, красивый!

– Что с тобой? – спросил Вадим, не трогаясь с места.

– Упала, встать не могу.

– Не может быть!

– Помоги, не обижай девушку! – скалила зубы цыганка.

Вадим осмотрелся. Никого вокруг не было.

– Никого нет, никого. На тебя одного надежда! – сказав это, она засмеялась. Откинула голову назад, распущенные волосы взмыли на мгновение. Смотрела озорно и пристально.

Не торопясь, Вадим зашагал к ней.

– Лес паршивый, – говорила цыганка, не спуская с него глаз, – одни кочки да сучья. Споткнулась вот, развалилась – а встать сил нет. Кто бы помог, думаю – и, глядь, ты идёшь. Ай, хорошо как – поможешь, поставишь девушку на ноги!

Какие-то проблески красоты угадывались в её смуглом лице. Губы были тонкие, зубы белые, глаза раскосые и смеющиеся. Красивые глаза. Задрав голову, она смотрела на Вадима. Сильный винный запах исходил от неё, но не раздражал – в нём было и что-то приятное.

– Встать не можешь? – спросил Вадим.

– Точно.

– Так кто же пьёт с утра?

– А сейчас уже не утро. Стемнеет вот-вот. Да и выпила я всего стакан.

– Давай руку.

Цыганка ухватилась и, тяжело охая сквозь смех, позволила поставить себя на ноги. Тут же едва не упала, но прислонилась плечом к дереву. Пуговицы на её блузке были расстёгнуты, шея оголена и даже предгорья грудей открывались взгляду.

– Ай, спасибо тебе, красивый! Если б не ты – не знала бы, что делать.

– Не за что, – отозвался Вадим. – Как себя чувствуешь, снова не упадёшь?

– Ой, не знаю. Дай мне руку, держаться за неё буду, а то и вправду упаду.

Она взяла его руку и прижала к животу.

– Слышишь, как сердце бьётся?

Глаза её были прищурены, рот приоткрыт.

– Сердце не там, – сказал Вадим.

– А где? – почти шёпотом спросила цыганка.

– Выше.

– Вот здесь?

– Она положила ладонь на левую грудь. Грудь впечатляла – была тугой, упругой и очень приятной на ощупь.

– Да-а, – сказал Вадим. – Очень учащённое сердцебиение.

Положил свободную руку на соседнюю. Цыганка отступила на шаг.

– Ну хватит, хватит, – отстранилась.

Вадим убрал руки. Засунул их в карманы куртки. Цыганка выпрямилась, оправилась, застегнула все пуговицы на блузке и плотнее запахнулась платком.

– Куда путь держишь? – спросила его.

– К дому, – отозвался Вадим.

– И где твой дом?

– В Сомово. Знаешь такую деревню?

– Знаю.

– Вот, туда иду.

– Как звать тебя?

– Вадим.

– Вадим… Красивое имя.

– А тебя?

– Меня – Настя.

– Очень приятно.

– А что мы стоим? – спросила она. – Пойдём потихоньку, мне тоже по пути.

– Тоже в Сомово?

– Нет, ближе.

Они тронулись. Шагали не спеша.

– Ближе – это куда?

– Да тут наши быть должны.

– Табор?

– Нет, табор не здесь. Табор у реки.

– А здесь что – засада?

Цыганка хохотнула.

– Вроде того.

– На кого – на меня?

– Не-е, нужен ты нам.

– А что? Устроили засаду, тебя вперёд подослали…

– Для чего?

– Ну, мало ли! Сгубить меня решили.

– Я тебя первый раз в жизни вижу.

– Так это лучше даже. Изведёшь меня – и никакой жалости.

– Чем изведу?

– Ну, мало ли чем можно, – он обнял её за талию. Она не отстранилась и руки не убирала.

Вадим остановился. Остановил и её. Обхватил обеими руками, прижал к себе, ткнулся губами в её лицо.

Она не вырывалась, позволяла себя целовать, но сама не отвечала.

Вадим нагнулся, подхватил её на руки и положил на землю. Так резко, что Настя ударилась об неё головой.

– Ну, вот, – закатывая глаза, бормотнула она, – только что валялась и снова…

Под первым подолом оказался другой и вроде бы были ещё. Он закинул их все разом. Под ними оказались рваные коричневые колготки – дыры красовались на коленах и между ног. Из той, что между ног, проглядывали серого цвета трусы. На ногах у Насти были потрескавшиеся ботинки, очень похожие на армейские. Вадим шарил по ней руками.

– Ну не здесь же … – шептала она.

– Больше негде, – отвечал он также глухо и сдавленно. Рука его залезала в трусы.

– А вдруг у меня гонорея? – сказала она, глядя на него из-под полуприкрытых век.

– Ну и пусть, – ответил Вадим, стаскивая колготки.

Настя вцепилась в них.

– Не, надо Вадим!

Он попытался отстранить её руки.

– Не надо, пожалуйста.

– Что такое? – спросил Вадим шёпотом.

– Я не хочу.

– Почему?

– Не хочу и всё.

– Да мы быстро. Никто не увидит.

– Не в этом дело. Просто я не хочу.

– Я тебе не нравлюсь? – улыбнулся он.

– Нравишься, – ответила она. – Но сегодня не надо. В другой раз.

– Другого раза не будет.

– Ну, Вадим, пожалуйста!

Он ослабил хватку, потом и вовсе отпустил её. Завалившись набок, перевернулся на спину. Между голых крон деревьев мерцало тёмное небо. Всё оно было одной сплошной тучей.

– Опять дождь будет, – сказал он.

Стоя на коленях, цыганка оправляла одежду.

– Да, наверное, – отозвалась она, подняв глаза.

– Дойти бы до дождя. Второй день шляюсь – домой попасть не могу.

– Не пускает кто?

– Да, кто-то не пускает.

– Такое бывает.

– С тобой тоже?

– Не раз.

– Неужели у всех так? А кто, ты знаешь?

– Боженька.

– Э-э, боженька! Ну ты скажешь…

– А что?

– Банально. У кого не спросишь – все на боженьку валят. Так нельзя.

– Все под ним ходим.

Она поднялась на ноги, он – за ней.

– Кстати, – спросил Вадим, – я правильно иду?

– В Сомово? Правильно.

– А где же поле? Мне сказали, к полю выйду.

– Поле – это совсем уже у Сомова.

– А мы сейчас далеко?

– Километрах в трёх.

– Чёрт! Сколько иду – и всё три километра!

– Откуда идёшь?

– Так-то из Кузлей. Но меня на мотоцикле подвезли. До просеки.

– Ты не похож на деревенского.

– Я не деревенский.

– В гости приехал?

– Да. Старушку – мать навестить, могилы предков.

– В отпуск?

– Можно и так сказать.

– И долго ещё гулять?

– Достаточно… Уже надоело.

Настя шла чуть впереди, он поодаль.

– Вот вам лафа наверно. Вечный отпуск.

– Да нет, не скажи.

– Ну всё равно, жизнь весёлая.

Настя не ответила.

– Тебе сколько лет? – спросил Вадим.

– У женщин не спрашивают возраст.

– Да ладно. Не старуха ведь.

– Тридцать девять, – отозвалась она после паузы.