ОПГ Север
Живые и мёртвые
Действующие лица
Виктор Аморалов – молодой человек, представитель субкультуры поклонников «металлической музыки», главный герой
Акакий Аморалов – прадед Виктора, мертвец
Никодим Заозерский – сельский священник, самоубийца
Пелагея Егоровна – колдунья, предположительно бессмертная
Иван Викторович Громыко – полковник КГБ
Отец Пётр – настоятель Храма
Матвей Иванович Беспалов («Копчёный») – лицо без определённого места жительства (БОМЖ)
Иван Кожемяка – криминальный авторитет, мертвец
Гэндальф – представитель субкультуры поклонников «металлической музыки», мертвец
Владимир Сивоконь – родственник Виктора, мертвец
Петька – солдат срочной службы
Яма – подземный царь, вершина всех вершин
Настя – дочь подземного царя
Дихлофос – собутыльник Виктора
Прочие мертвецы и здравствующие без имён и речей
Intro
Посвящается лучшим временам, которых больше нет
«В самый критический момент всемирной истории, в самый апогей компьютерных войн и гей-парадов, эту кашу заварили не «от вольного», а по всем канонам – как деды и отцы учили. Когда городские фраера приезжают к нам в клуб на танцы – мы всегда даём достойный бой, стоим насмерть. Молодость не истлела и теперь, она жива и нам ничего не остается, кроме того, как быть компетентными, рэп-уполномоченными товарищами и греметь на широчайших матерщинно-поэтических поприщах захудалых русских выселок и громадных городов-миллионников.
Наши люди уже сейчас занимают очень высокие посты в русском рэпе и на днях, а может и раньше узурпируют всю вертикаль власти бывшей Страны Советов и всех других стран. Так что, очень скоро милиция будет расформирована, а психбольницы и зоны упразднены…»
Захар Алексеев, Великий русский поэт
Часть 1. Мёртвые
Эпизод 1. Полнолуние
Старый, полузаброшенный деревенский погост. Звёздная майская ночь. Полнолуние.
Посреди покосившихся крестов и, поросших густой лебедой-травой, невысоких бугорков – в чёрной, наискосок стеганой кожаной куртке и замусоленной старой майке Motley Crue1 чудил странный длинноволосый юноша: то сядет-посидит по-турецки, как Будда, то вдруг вскочит и, воздев руки к небу, в голос завопит как полоумный, то, переминаясь с ноги на ногу, что-то забормочет себе под нос и, бог весть знает, что ещё творит.
Но, как паренёк не силился и что бы он не предпринимал – ничего незаурядного вокруг не происходило. Только, разве что, звёзды, часто рассыпанные по небесам, светили аномально ярко, а громадная луна озаряла ночной погост не менее ясно, чем это было бы под силу солнцу самым ярким днём. На полном безветрии, будто в такт какой-то нездешней музыке, щедро отбрасывая на всю округу вычурные тени, качались из стороны в сторону разлапистые ели и сосны, а редкие берёзки, насквозь пропитанные лунным соком, казалось, вот-вот заговорят человеческим голосом.
Покойники с надгробных плит взирали на юношу совершенно равнодушно – будто он ни капли их не удивлял и нисколько не возмущал их спокойствия.
А Витя, тем временем, всё не унимался и не прерывал ворожбы: вот он уже исступленно, как бесноватый трясся, сбивчиво, но выразительно выкрикивая заклятия: «Именем Сатаны! Приди, явись, покорись! Мёртвые, восстаньте!» – а в его голове звенели забойные риффы Black Sabbath.2
Но тут за спиной донесся леденящий душу протяжный усталый вздох и на плечо легла чья-то тяжелая и холодная пятерня. Всё тело в раз покрылось колючими мурашками, волосы на голове и жопе наэлектризовались и встали дыборем, волю и разум сковал парализующий страх – нельзя было пошевелить ни ногой, ни головой, ни другими-какими членами. Глаза растопырились настежь – хотелось зажмуриться, но сделать этого было никак нельзя. Впору было кричать: «Караул!»
Но нутро, обуреваемое чудовищным, непостижимым, первобытным ужасом, как молния изнутри, осветила спасительная надежда: «Вдруг это вышел из алкогольного штопора кореш Вася Дихлофос? Или мама не смогла уснуть и пошла повсюду меня разыскивать и сейчас будет бранить и грузить своей совестью, ответственностью и Святым Писанием?»
Все эти короткие мгновения, растянулись в вечность, а Витя всем своим существом лелеял свои зыбкие надежды и не хотел с ними расставаться наперекор всему: «Пусть даже и зря, пусть за моей спиной стоит самое лютое уёбище из самых мрачных глубин преисподней. Я буду надеяться на лучшее! Боженька родненький, помилуй! Я буду хорошим. Послушным. Я завяжу с металлом! Я буду помогать маме!»
И Бог не был глух к позднему раскаянию и отчаянным мольбам заблудшего своего раба Виктора Аморалова – так, по крайней мере, ему, Вите, показалось.
В голове вдруг всё встало на свои места: «Позади меня стоит Пётр (сторож) – просто он бухой в дугу. Как я сразу не подумал?» – он даже теперь уже начал горько сокрушаться о своей постыдной несмелости и уже успел пожалеть о своём поспешном раскаянии: «Нетушки, как бы не так! Чтобы я завязал с металлом?! – хуюшки вашей Дунюшке! Петя-сторож – пьяный, и всего…»
Эпизод 2. Кладбище в майскую ночь
– Акакий-мертвец – голодный. – негромко кто-то прошептал Виктору в затылок.
И тут же, с перемазанными в грязи костями, да редкими клочками плоти, весь в лоскутах от старой холщовой вышиванки, во всей своей мертвецкой красе перед уже обмочившим штаны Виктором предстал трупак: «Ну не надо, не бойся, голубчик! Не надо! Тише, соколик!», – увещевал тот бедолагу. Его звали Акакий.
И откуда не возьмись, целыми ватагами – словно как по команде, отовсюду стали выползать мертвецы – один другого краше: кто-то как белый скелет, кто-то с ещё разъедаемой червями плотью, а кто-то – так совсем свеженький.
Здесь даже было немало Витиных знакомцев: вот в мощах того патлатого трупака без труда узнавался Гэндальф – старый, олдовый3 металлист. У него даже был свой метал-ансамбль – Vurdalak. Гэндальф когда-то работал на стройке и упал с подъёмного крана. Вон – дядя Володя Сивоконь, а тот долговязый в крутом розовом пиджаке – это никто иной, как Иван Кожемяка – при жизни он активно занимался рэкетом, ездил на разборки, сидел в тюрьме и шмалял4 из волыны5. Вон – батин шурин, вон – Андрюхин батя, а по чёрной рясе сразу угадывается наш прежний священник Никодим.
– Ну, кто это тут безобразит?! – спросила выползавшая из-под бугорка землячка.
– Вить, ты чё? Мудак что-ли? – процедил дядя Володя.
– Рок-н-ролл, бля!, – сложив пальцы в козу просипел Гэндальф.
– Я его, суку, на части разорву! На кичу посажу щегла! – заголосил Кожемяка.
Вскоре поднялся неодобрительный ропот и мёртвые, медленно хватая руками воздух, приближались к юноше.
Акакий картинно поднял руки вверх, призывая усопших не спешить с расправой: «Не горячитесь, товарищи, не горячитесь! Не пристало нам – мертвякам, поднимать такой Содом. Перед нами – Вечность, нам следует быть выше всего этого».
– Конечно! Чего всем кладбищем из-за салаги беспокоиться? Ешь его, Акакий!
– Да я о том же! Из-за чего сыр бор-то? Из-за какого-то юнца безусого? – продолжал Акакий.
– Какое беззаконие! Что за безобразие? Чей это внук!? – волновались мертвецы.
Никодим неуклюжей походкой, в износках поповской рясы, гремя толстенной золотой цепугой с увесистым крестом наперевес, приковылял к Виктору вплотную и стал тщательно цедить его пустыми впадинами глаз: «Уж я то знаю, что это за гусь! По запаху чую! Эдакий смрад я ни с чем не перепутаю! По венам по его, по жилам, течёт треклятая кровь Амораловых! Будешь держать ответ, сукин сын, за всё племя!»
– Посадите белу птицу на перо! – осклабившись проревел разъярённый Кожемяка.
– А ну его, ребяты, на запчасти! На запчасти! – бушевали мертвяки.
– Ну, не перестало нам, усопшим, так шуметь, – спокойно продолжил Акакий. – Ну мы же все – земляки, соседи, а старожилы уж как лет триста друг дружку знают, как облупленных, и, почти все – приходимся роднёй!
– Да, роднёй! – соглашаясь ответил Никодим. – И дети-то мои – произошли от вашего проклятого семени, ни от моего вовсе. Пока я в церкви вёл свою паству к спасению бессмертной души, пока я, с высоты своего церковного чина, стоя у врат алтаря, освящал паршивых заблудших овец Светом евангельского чтения, такой же точно Аморалов искушал мою законную жену. Знай я то заранее – так ещё бы при жизни, в самом младенчестве, проклял это негодное отребье, в котором всю жизнь души не чаял и всё вытаскивал из вытрезвителей да обезьянников по всему Союзу.
Эпизод 3. Проклятие
– Отец Никодим, Вы уж в сырой земле лет как семнадцать почуете. Вам не надоело? – возразил Акакий. – Да… От жизни нашей, через край переполненной страстями, разгульной и грешной, порой даже и за оградою могильной всех нас трясёт, как алкашей с перепою – соглашусь. Но! Не пристало нам беспокоиться по пустякам. Мы же – мёртвые, как-никак! Что нам эти все житейские дрязги? Наша жизнь уже далеко позади… Суета сует, как говорится. Пусть она живых перемалывает, а мы-то – умудрённые Смертью. На хера вот вам сдался этот Горбачёв со своей перестройкой? Или этот ваш прогрессивный Ельцин? Оглянитесь! Посмотрите, какая красота царит вокруг! Какое удивительное небо! Какие звёзды! Как щедро светит луна! Смерть всем дарует безграничное Умиротворение, Отдохновение, Прощение и Забвение! А вы, неблагодарные , отворачиваетесь от сих благословенных даров – вот и волтузит вас в коробчонках с бока на бок всем вашим нерадивым невесткам да свекровкам назло. А вам что? Прям так надо им сниться? Обязательно стращать? – «Ой, забросили огород! Ай, продали участок! Внучка станет проституткой-потаскухой, ведь она поступила в Москву, в институт, и уехала!» – И давай жути нагонять на православных, страху напущать, мослами стучать, из темноты зыркать, у окошек маячить да красоваться перед роднёй. А ещё в хату ходить кудесить, а то ещё, глядишь, – кого укокошить. Ладно ещё – новобранцы, вон – разбойнички всей честной компанией преставились, сорока дней ещё нет. Им простительно. Ну а когда старожилы веками напролёт озоруют? Это, скажу я вам, – ну просто некрасиво! Ведите себя, пожалуйста, прилично. Это же кладбище! Вечный санаторий для всех и каждого – никакие коммунисты об этом и мечтать не смели, а мы с вами здесь бесплатно отдыхаем!
– Вы поглядите как поёт! Ну прям «Агнец Божий»! Весь благостный такой, тихий… А к моей попадье в коробчонку-то зачем лазишь, Антихрист? – раздался голос.
– Да по-соседски, Никодим, по-соседски! – ни секунды не думая, мгновенно, на голубом глазу соврал Акакий.
– Да хоть ссы в глаза – всё божья роса! Ладно, сосед, кто только к ней не лазил… Чего уж греха таить? Но, правнучка твого я лично разделаю – напьюсь горячей кровушки допьяна. Ну и тебя, конечно, угощу и весь честной народ, конечно, тоже. Но, прежде всего тебя, Акакий, и Марию твою попотчеваю, и сына Ивана с Галиной. Я – добрый дядька.
– С хуя ли сгорела баня? – твёрдо отрезал Акакий.
– А ты что, сосед, сам не видишь, что правнучек-то твой творит? Как кощунствует? Да где? – На святой земле! Нехорошо! Нехорошо!!! Нам, добрым людям спать не даёт, паразит этакий!
– А ты б лучше за комаров взялся, а не за отпрысков моих. Ты троих уже погубил. Проклял. Теперь лежат молодые где-то на свалке, не отпетые – я тебе ни слова не сказал! Ни слова! Помолюсь, поплачу втихомолку, и будет… Но Витю тебе на расправу не отдам! Не отдам, слышишь ли ты меня?! Некому скоро будет за меня жить на белом свете. Кто будет эту лямку тянуть? – возразил Акакий.
– Знаешь, я весь свой земной путь любил и растил твоё поросячье семя. – парировал Отец Никодим. – А когда под старость лет, неподалёку от смерти, моя попадья во всём покаялась – я трое суток ни с кем не разговаривал, сидел один. Скрючился, сгорбился, постарел лет на десять… А потом встал, выгнал и проклял ублюдков и топором супружнице бошку отмахнул! А я ведь любил её… Любил как душу и люблю теперь! И этих отпрысков твоих ублюдков люблю тоже! Люблю, Акакий, понимаешь? Люблю! Но мне не продолжить свой род. Мой дом и дача, и «Волга»6, и всё что в тяжком труде нажито – улетело в трубу… Я белыми днями в могиле глаз не смыкаю – мне не спится, не курится, не поётся… Гляжу на деревья, травы, облака, слушаю ночного филина… Гляжу и вижу как всё взывает к отмщению! Всё, Акакий! – от самой ничтожной букашечки, былинки до высочайших ночных светил и созвездий! Всё!!! Понимаешь?! Это сильнее меня, это сильнее нагорной проповеди Христа, это больше самой возвышенной Любви! Вот гляжу я на тебя, и диву даюсь. – продолжал старец Никодим. – Тебе легко рассуждать о смерти… Ты в своё время с утреца самогонкой причастился – и ходишь весь день весёлый. На работе начальство делает вид, что платит, а ты – делаешь вид, что работаешь. С женой живёшь дружно и налево ходить не забываешь, и, на восьмом десятке лет, в окружении взрослых детей и малолетних внуков, тихо помираешь. А сейчас, видите-ли, санаторий у него! Конечно! Как же иначе?! Но, на деле – ты злодей. Злодей, каких ещё поискать нужно. Кто спокойно спит когда ближний так горько мучается – тот впадает в страшный грех, и это – не просто равнодушие, это – архиравнодушие! Ты – страшный человек, Акакий. Ты и подобные тебе, имя которым – легион, ибо вас – тьмы!