Оррин
Тополь
II
Утомленные спицы арбы застыли у ступеней ратуши. Я попросил остановиться здесь, и теперь встреча с крестьянином и его дочуркой, так смутившая каждого из нас, прикатилась к прощанию.
– Спасибо, что помог выиграть время, Амифон из земледельцев, – произнес я, кивнув своему вознице. – Успешных дел в городе. Карид да будет тебе спутником!
– И тебе, чтец, – коротко бросил Амифон. Привычным движением он подбросил вожжи. Ловя последнее мгновение, я взял в руку ладошку Майди.
– Будь счастлива, девочка, – шепнул я, скривив рот одной из тех улыбок, что взрослые обращают к ребенку.
Она пугливо отдернула кисть и робко кивнула мне в ответ. Ее светлое личико отлетело от меня, и через мгновение его уже не было. Как будто телега Амифона продолжила падение с обрыва, тогда как мне посчастливилось зацепиться за уступ скалы. Или это я падал?
Рыночная площадь оживала. Мне захотелось стать участником ее пробуждения и, поскольку колокол ратушной башни свидетельствовал о все еще раннем часе, а двери оставались затворенными, я направил свои сапоги к ближайшему торговому ряду. Лотки постепенно заполнялись товаром. Ремесленный люд начинал растекаться по привычным желобам прилавков, громко здороваясь, плюясь, толкаясь и споря за места в надежде урвать кусок у купцов, пестрые лавки которых распахивались позже. Не отставали от продавцов и покупатели. Деловитые водянистоглазые женщины, жены и дочери горожан победнее или служанки горожан побогаче, засновали между рядами, словно бусины по леске. Обладательницы пухлых ручек попутно отпихивали своих тощих соседок, обдавая их возмущенным кудахтаньем, хотя и те, выказывая большую прыть и гибкость, порой с ответным шипением давали жару первым. На другой конец моего переулка вынырнули две молодые горожанки, о чьем возрасте, правда, тяжело было судить из-за повышенной загрязненности. Вслед за ними из улочного клубка проявились очертания горожанина постарше, бессвязно передвигавшего ноги, столь же бессвязно, как и челюсти. Отцом ли, братом, ухажером или случайным знакомым приходился он горожанкам, установить было затруднительно, но, как бы то ни было, он безуспешно пытался нагнать их, попутно совершая в воздухе хватательные движения. Потеряв терпение, одна из девушек приостановилась и резко ткнула его в плечо, отчего тот сменил положение на лежачее. Продолжая переставлять уже не касавшиеся земли стопы, а также совершать свои странные хватательные движения, он то ли считал, что продолжает идти, то ли пытался подняться. Горожанки ускорили шаг и свернули в другой ряд. Я проводил их взглядом, а когда вернул его лежачему, тот уже оказался сидячим и храпящим. По-видимому, притомившемуся собрату помогли двое стоявших рядом с ним босяков, прислонив его к овощному корыту. Впрочем, эти двое быстро нашли себе более занятное дело, наблюдая за кудрявым калекой, страдавшим суставами. Тот тащил с рынка кулек с покупками, но, видимо, не мог взять его на руки – это было бы слишком мучительно для ног, поэтому он волочил его сзади. Один из босяков попытался подражать его маленьким шажкам, уподобляясь так старательно и приводя в такой восторг себя и товарища, что можно было посочувствовать его загубленному дару лицедея. Однако подражателю не дал в полной мере насладиться игрой отряд новых босяков, попытавшихся изъять у него винный сосуд. Возникшее в итоге небольшое ожесточенное столкновение привело к рассыпанию винного сосуда и следующему небольшому ожесточенному столкновению. Не заставил себя ждать стук копыт, и пострадавшие с потерпевшими, в один миг обратившись в соучастников, убрались с площади. Через полгорсти по их души промелькнули суровые спины всадников.
Внезапно мои наблюдения за милыми чертами утренней городской жизни дополнились криком: «Держи вора!» Призыв донесся из соседнего ряда. Я услышал, как ко мне приближается шелест проворного бега, и не преминул укрыться за низкой тележкой корзинщика, жестом попросив того не суетиться. Моя рука без промедления обременилась дорожной палкой. Корзинщик торговал на северном краю площади, куда вели сразу несколько мощеных жилок, сливавшихся здесь устьем. Таким образом, у беглеца появлялась возможность раствориться в одной из них на выбор, и он не промедлил. Как только его пятки сверкнули по другую сторону телеги, мое тело выпрямилось под тележкой подобно отлаженной тетиве, но даже при всей молниеносности моих действий палка едва успела создать препятствия татю. В следующие мгновение я вскочил на ноги, увлек с собою плетенку для белья и бросил ее на голову споткнувшегося, который уже почти сумел подняться. Я вновь опрокинул его и придавил к земле, заломив руки. Только теперь после того как мой противник был повержен, мне бросился в глаза его крохотный рост: я боролся либо с карликом, либо с ребенком. Внезапные всхлипы побежденного явственно указали на второе – я причинял боль дитю. Моя хватка бессознательно ослабилась. Почувствовав упадок моих сил, мальчик рванулся, и в тот же миг в нескольких шагах от меня громовым раскатом пронеслось: «Не отпускай его!». Голос, возвестивший это, как и призыв к поимке, принадлежал несшемуся к нам тучному бородачу в замызганном переднике. Он прытко перекрыл пострелу пути к отступлению и схватил его за руку.
– Сожми-ка другую покрепче, – то ли попросил, то ли приказал мне бородач.
– Его нужно отвести в Управу, – сказал я.
– Разумеется, но мы отведем его ко мне.
– Куда же?
– В трактир. Конан-трактирщик к вашим услугам, – представился мой новый знакомый.
– Арфир-чтец к вашим, – отозвался я, пожимая свободную лапищу Конана. – Тем не менее, господин трактирщик, насколько я помню, закон Кимра требует препроводить вора…
– Закон Кимра требует кромсать ворам конечности независимо от возраста. Вы этого хотите, господин чтец?
Я осекся. Действительно, такая простая взаимосвязь не пришла мне в голову. Тать9 должен быть пойман, тать должен быть осужден, тать должен стать калекой, но если тать – ребенок, то закону или совести ты отдашь предпочтение?
Трактир в столь ранний час был почти пуст. Лишь пара-другая забулдыг опохмелялась в полумраке у подгнивших столов. Пересекши пыльный угрюмый зал, прорезанный солнечными лучами и пронизанный кислятиной, и его кухонную часть, пропитанную манящим паром жаркого, мы очутились в небольшой комнате. Конан запер дверь. Воренок бросил на меня разъяренный взор из-под черных как смоль прядей. Глядя на его глаза полные гнева, детской обиды и досады, присущей любому пойманному, я гадал, отчего этот мальчишка встал на путь присвоения чужого и сумею ли я поменять что-нибудь в его судьбе.
– Наконец-то ты попался, Аиф, – провозгласил Конан, сияя.
– Ты знаком с ним? – удивился я. (Мы быстро перешли на «ты» с трактирщиком).
– Да я его пеленал в свое время. Вот только с тех пор, как он научился ходить, за ним трудновато угнаться. Давай-ка тряханем его, как следует.
Полы плаща Аифа обнаружили под собой два туго набитых кошеля. Конан ухватил один, а второй оставил.
– Я гляжу, ты успел обчистить кого-то до меня, – усмехнулся трактирщик, – плодовитое утро. Судя по бархату и рисунку, это добро господина травника. Я прав?
Воренок угрюмо кивнул.
– Что с отцом, Аиф? – спросил серьезно Конан.
Мальчик не отвечал. «Уж не онемели ли все дети Кимра», – подумал я, вспомнив Майди.
– Он совсем плох, – ответил Аиф после продолжительного молчания. – Не работает. Айлир нечего есть, а мне работу не дают. Знают, что вор и… из-за отца тоже.
– Понятно, – произнес сурово трактирщик. – Я беру вас с Айлир к себе. Платить пока не буду, но голодными не оставлю. Украдешь или будешь отлынивать, второй возможности не будет. Попадешься, отдам в Управу. По рукам?
Он протянул мальчику огромную ладонь. Аиф встретил ее своими тощими пальчиками.
– Только можно мне брать для отца немножко еды и меда? – пробубнил он, потупившись.
– Пожалуй, – вздохнул Конан, – но пусть ему носит Айлир. По вечерам я буду отпускать ее домой.
– Вот что, Аиф, – вмешался я. Трактирщик и мальчик обернулись ко мне, слегка вздрогнув и, вероятно, забыв о моем присутствии. – Я не знаю ни тебя, ни Конана, и не имею намерений вмешиваться в ваши дела, скажу лишь, что мне нравится предложение обокраденного, и я надеюсь, что ты не спугнешь счастливую птицу. Тем не менее, поймал тебя все же я, поэтому именно у меня больше права распоряжаться твоей участью. Я преспокойно могу отдать тебя под суд, однако для всех кроме нас троих забуду твое имя и лицо, как будто бы мы и не встречались. Но взамен ты дашь мне возможность один раз просить тебя об ответном одолжении в тот день и час, когда буду в нем нуждаться. Что скажешь?
Трактирщик присвистнул.
Аиф слегка заострил уголки губ.
– Скажу, господин чтец, что пока иметь дело с господином чтецом приятнее, чем с господином катом10.
– Достойный ответ, Аиф, – одобрил слова мальчика Конан. – В полдень я проведаю твоего отца и заберу вас с сестренкой. Вы ведь по-прежнему у золотаря, так? Не вздумай не быть дома в назначенный срок – я расценю это как нарушение уговора. Теперь ступай.
Трактирщик отпер дверь и встающий на истинный путь воренок, растворился за ней, не прощаясь. К моему скрытому ликованию вслед за этим хозяин харчевни самолично принес мне плошку с горячей овсянкой и телятиной и кружку.
– Каким ветром тебя занесло в этот город, чтец? – спросил Конан, отыскав две лавки и предложив присесть.
– Ветер дул от города, – усмехнулся я, – а вообще я прибыл для переговоров с вашим владыкой.
– С Брохвелом?
– Да. Но оглашать предмет и цель нашей предстоящей беседы я, естественно, не властен.
– А я бы и не стал спрашивать. Мне вполне хватает внимания со стороны парочки местных разбойников, чтобы выставляться еще и перед управскими. Вот что мне действительно любопытно, так это увижу ли я еще сегодня Аифа.
– Думаешь, обманет?
– Надеюсь, нет. Но когда в два щелчка разживаешься вереницами монет, а потом вдруг приходится потеть за одну единственную в неделю, разве не засосет под ложечкой вернуться к первому и плюнуть на второе?
– А давно он ворует?
– Луны четыре время от времени. Он и меня-то сегодня обокрал не впервые. Тянет только у приятелей отца, знает, что тяжко нам его пострела под топор отдать, вот только сегодня почему-то и травнику досталось. Один раз его ловили. Байфан-кожевник высек его так, что пил у меня вечером левой, настолько утомилась правая. Аиф вернул владельцам награбленное и пару недель сидел смирно, а сегодня за старое. И все из-за отца, кузнеца.
Эйнин был славным мастером и добрым другом, до того как семь лет назад с ним не приключился паршивый случай. Однажды к нему в кузню заявилась девица из знатных, красоты сказочной, и заказала нож. В общем, ничего особенного, кроме того, что приходила она это дело сама вести, а не через прислугу. В оговоренный срок лезвие было готово. Девица вновь пришла сама и щедро оплатила работу. А через несколько дней ее старшую сестру и маленького брата зарезанными нашли в постелях. Душегуба, в чужой крови, бешеного, как псину, изловили сразу же. Им оказался конюх семейства, а орудием убийства – нож Эйнина. Ну, в Управе не полные дураки сидят – сообразили, что без девицы тут не обошлось. Конюха пытали, да он все одно твердил: бес его попутал, а девица ни причем. Тогда про нож вспомнили, глядят: выделка высшей пробы, вызвали кузнецов, а тут какая штука выходит, чтец: из прислуги о клиночке-то этом не знал никто. Выходит, если б тот, кто ковал, на нее показал, тут для ведьмы дело-то совсем по-другому бы обернулось. Оно, конечно, и странно, что она, убийство вздумав, сама под себя ножом этим копала. Ей бы его, наоборот, на виду держать, а потом кражу разыграть, но будто знала она, что кузнеца опасаться нечего. В общем, дошел черед и до Эйнина, спрашивают: «Ты нож ковал?». А он возьми да и соври: «Нет, не моя работа. И девицы этой в глаза не видел». Молва потом шла, что, мол, и его, выходит, захомутала, а мне вот думается, боялся он, как бы его собственным же ножиком холопы ее не пощекотали. Конюха, короче, вздернули, девицу не уличили. Мать ее, хвала Кариду, уже успела почить, а отец крепко хворал и вовсю собирался к супруге, видно, потому в ту пору девка дело это темное и затеяла. Ждать ей пришлось недолго: как узнал бедолага, что с детками стало, так на тот свет и отправился. Вот только и пировать на могилах родных не долго довелось ведьме. Редкая для бабы у нее была страстишка – на лошадях она носилась по-мужски и без седла иной раз. И уж не знаю, небеса ли, подземные ли владыки взялись свершить то, что не смогла Управа, только вечерком одним взбеленился под нею любимый рысак, скинул оземь, поломала она себе шею, да и сдохла. По мне так легкая плата за четыре смерти. Тут бы и конец повестушке, но для Эйнина все еще начиналось. Жене его в ту пору срок подходил разродиться, и получилось, что тем же вечером, как наездницу конь погубил, явила она на свет девочку и туда же к мертвякам. Тем самым вечером, понимаешь. На словах-то ему, понятное дело, посочувствовали, а по сути, чужое горе для людей – вино, дай волю, упьются. В наших краях в родах редко мрут, ну и начал народ судачить: поди, не ладно что-то с кузнецом, и про ножик, конечно, вспомнили. Говорили, карает его Карид за то, что девицу не выдал. Ну а дальше пошло-поехало. Начали у людей клинки эйниновы за столом в живот ближнего соскальзывать, молоты пальцы дробить, подковы слетать, стремена ломаться, замки вскрываться, оси гнуться. Правда, с кем это приключалось, трезвыми не ходили почти, да кто ж на это смотрит. Решили: ясно, проклят Эйнин, и с ведьмой покойной в сговоре. Доболтались до того, что он конюху помогал ее маленького братика резать и жену собственную после родов придушил. И тут уж к гадалке не ходи, чтец, больше всего питали эту молву ковали.11 Старались они не зря: помаленьку меха Эйнина выдохлись, кузня остыла, а дорожку к ней подернуло травой. А кузнецу что оставалось? Раньше его хоть работа от печали лечила, а теперь… Он и до всей этой чертовщины осушить сосудец другой не прочь был, а тут по-черному пошло. Друзей у него всего ничего осталось: я, вот да Байфан. Ну, мы его пытались на ноги поднять, железки заказывали без особой надобности. Да куда там! Постучит чуток – и в трактир. К себе я его быстро пускать перестал, так он – пропойца, дурень, в лицо мне плюнул, предателем назначил, а что деньгу, на которую он в других питейных пробавлялся, я ему выдавал, это он и забыл, видно. После такого и у меня терпение лопнуло, крикнул на него, чтоб больше на глаза мне не попадался. Тот правда, на следующий день явился почти трезвый с извинениями. Кончилось всё покамест уговором моим с золотарем, чтоб Эйнин ему лошадку подковывал да обручи на его бочке смрадной подновлял. За счет этого кузнец еще по свету белому и передвигается. Опустился он страшно, так если бы один жил! Аиф и Айлир совсем оборвышами ходили, босые, голодные. А как зайдут в мало-мальски приличное место… Они бы огрызку хлеба недоеденному рады были, а им про родителя пару ласковых и за дверь. Вот так и получилось, чтец, что Аиф воровать пошел.
Он умолк, и я оставил тишину нетронутой. Сказ о несчастном кузнеце и его семье воплотился в крепкий настой воспоминаний для харчевника и размышлений для слушателя-чтеца. Эйнин, как и Амифон, тяжело переживал утрату жены. Вполне возможно, «сочувствующие» соседи довели его до того, что он считал себя причиной ее смерти, ведь люди Кимра редко упускают случай протянуть несчастному камень вместо хлеба. Если принимать повествование трактирщика за чистую монету, кузнец был виновен в кончине супруги куда как менее крестьянина, но для сорняков клеветы почва всегда благодатна, а, значит, мнимая вина легко становится виной несомненной. Я размышлял об их детях: о суровой опеке над Майди, зажатой под железной пятой отца, и об отсутствии всякой опеки над Аифом и Айлир, блуждающими между безразличными наглухо запертыми сердцами. Я размышлял о них самих, и мне казалось, что озлобленного, но крепкого духом Амифона, продолжающего держать в узде хозяйство, и отчаявшегося нищего Эйнина роднило не просто схожее горе, но страх и пустота, вырывавшиеся из него гадким стеблем. Страх и пустота, словно челюсти вечно голодного дворового пса, каждодневно отгладывающие от их жизней по кусочку…
– Проклятье! Травник! – рявкнул вдруг Конан, выдергивая меня из дум. Бородач держал в руках бархатный кошель.
– Полагаю, что все же лучше было бы вернуть его хозяину, – ответил я, следуя за мыслями харчевника. – Тебе это делать, пожалуй, не стоит, ведь люди наслышаны о твоей дружбе с Эйнином. А вот я напротив личность хоть и подозрительная, но неизвестная. Травник знает Аифа?
– В том-то и штука, что навряд ли. И зачем он его обчистил, ума не приложу?
– В этом случае есть надежда, что он плохо помнит его лицо, – продолжил я. – Что ж, я придумаю, как представить дело, не навлекая подозрений на твоего подопечного.
– Постарайся. Ты найдешь его дом на углу Портняжной и Скорняцкой улицы. Осторожнее, чтец: травник этот – та еще шельма.
– Ведающий травами и об отравах проведает.
– Ха! Крепко сказано. Странный ты парень для чтеца, чтец. Почему ты покрываешь вора и даже собираешься лгать ради него? Неужели, действительно, думаешь, что Аиф отплатит сторицей?
– Я проявляю милосердие, Конан, порой оно перевешивает закон и впоследствии способно более окупить себя. А почему ты веришь, что я тот, кем назвался? Быть может, я на самом деле из Управы, и ночевать тебе доведется уже не в харчевне.
– Не-е-т, – рассмеялся Конан. – На то я и трактирщик, чтоб уметь читать по лицам. С Управой ты явно не в близких, в тебе даже есть что-то… – он на мгновение замешкался – обратное управскому. По крайней мере, если я ошибся, значит, ты – первый среди притворщиков, и мне будет не так обидно стучать зубами в подвалах.
Я убрал травникову мошну в котомку. Мы поднялись.
– Что все же стократ приятнее серки, – закинул я удочку, припомнив занимавший меня предмет беседы.
Лицо харчевника вмиг помрачнело.
– Я не знаю о серке ничего кроме слухов, чтец, как и все простые горожане, что же до лекарей, то…
Зал за дверцей не дал ему договорить, оборвав буйным грохотом. По-видимому, пьяная ссора, разворачивающаяся там уже несколько горстей, перешла боевой рубеж. Конан торопливо пробасил:
– Извини, брат, дела. Жена у меня в отлучке, вот и приходится самолично гонять этих гнид. Рад был познакомиться. Как разберешься с травником и ратушей, заскакивай.
Трактирщик решительно выдавил дверцу и, пыхтя, ринулся к бузатерам, уже успевшим завязать кровопролитное сражение. Я вышел вслед за Конаном, но не стал торопиться с уходом. Несмотря на очевидную телесную мощь харчевника, ему противостояло четверо рож не самого робкого десятка. Над моим левым ухом просвистела горловина сосуда. Через мгновение вслед за нею отправился и метатель. Конан развеял мои опасения, словно струйку пара. Он переправил к выходу еще одного нарушителя спокойствия, сорвал с пояса третьего кошель и, уточнив у схоронившейся за печью служанки, сколько уплачено за попитое и побитое, вытащил из мешочка пригоршню монет, бросив затем оставшееся уползавшему владельцу.
Противники, а теперь товарищи по несчастью в лице бородатого хозяина харчевни, с руганью и плевками освободили помещение. Не задерживался более и я.
Улицу щедро поливали золотистые солнечные лучи, что заставило бы горожан распахнуть плащи, если бы не вернувшийся неутомимый морской ветерок, раскачивавший надо мной вывеску с блюдом и кубком. Город окончательно завертелся. Мимо бодро сновали тележки, гарцевали лошади, скользили тюки, проплывали кувшины. Я вновь заслышал колокол с башни и выяснил, что сожёг не меньше свечи с Конаном и Аифом. Таким образом, я уже порядком опаздывал в главное городское здание, но откладывать утешение обкраденного был не вправе.
Дом травника обнаруживал себя сразу. Эта основательная каменная постройка в три яруса, наверняка скрывавшая под собой и обширный погреб, оставляла не у дел неказистые дощатые жилища скорняков и портных на одноименных улицах, обнаруживая благоприятное состояние дел хозяина. Едва я направился к роскошному строению, из-за угла вынырнул высокий худощавый светловолосый господин, видом напоминавший лекаря. Господин промелькнул передо мной короткой вспышкой и растворился за приоткрытой дверью. Бесшумно переступив порог вслед за ним, я обнаружил перед собой просторную полутемную комнату, заполненную душным пряным запахом. Стены помещения, как и положено, были усеяны полками со всевозможными ларями, баночками и сосудами из фаянса, фарфора, керамики и стекла. На полу под полками располагались сложенные друг на друга жбаны и бочонки, а стол травника загромождали колбы с несколькими порошками и брошенная меж ними каменная ступа. По всей видимости, травник и высокий господин удалились наверх по срочному делу, и этот мой несложный вывод в скором времени подтвердило шуршание над лестницей, расположившейся справа от стола. Мне оставалось смиренно ждать хозяина, не представляя, сколько может продлиться беседа наверху, или же подняться и заявить о себе. Терпеливо стоять на месте, в то время как можешь действовать, – это всегда было для меня испытанием испытаний, и тем утром я провалил его, не раздумывая. Однако же, едва я очутился на втором ярусе, мои уши отчетливо различили слово «чтец». Я застыл, но тут же понял, что ко мне не обращались. Мной овладело новое искушение. Никто не видел меня внизу в лавке, а ступеньки я преодолел бесшумно (благо добротные половицы травниковой лестницы и не подумали скрипнуть), следовательно, мое присутствие все еще оставалось неведомым для обитателей, поэтому я предпочел до поры до времени схорониться в углу между проемом лестницы и проемом открытой двери, до которого оставалось два локтя. Я вряд ли пошел бы на такой неблаговидный и дурной поступок, как подслушивание, но, будучи знакомым с Кимром и его людьми, знал, что слово «чтец» не произносится в этой стране просто так, а когда вдобавок чтецом являешься ты сам, не стоит нестись без оглядки, если на каждом шагу рискуешь угодить в силок.
– Вы сказали: «чтец», господин верховный лекарь? – удивился елейный голосок, явно принадлежавший травнику.
– Да. Тебе это может показаться странным, Вихан, но когда я подходил к твоему дому, мне на миг почудилось, будто на другой стороне улицы стоит чтец. Впрочем, так это было или нет, я займусь этим позже. Перейдем к нашему делу. Полагаю, тебя следует прекратить истреблять мое время (ты знаешь, насколько оно ценно) своими нерешительными намеками и спокойно объяснить мне ту, без сомнения, серьезную причину, что послужила основанием оторвать меня от утреннего обхода.
Второй голос сухой, непоколебимый и властный был мне знаком, но я не мог припомнить откуда.
– Кошель, – пролепетал травник, – мой кошель. Сегодня я не нашел его, когда проснулся. Я обшарил весь дом, клянусь, господин верховный лекарь, но он исчез.
– В таком случае ты ошибся, Вихан. Тебе следовало обратиться в Управу.
– Да, но ключ!
В комнате наступило короткое затишье.
– Ты положил ключ в кошель? – спросил верховный лекарь, не повышая голоса.
Вихан промычал что-то трусливо-нечленораздельное.
– Ты знаешь, очень обидно терять ключи, особенно тогда, когда не можешь сменить замок. Не скрою: ты сильно огорчил меня, Вихан. Твоя рассеянность может дорого обойтись нашему делу. Кстати, ты обратил внимание, что даже не запер за нами входную дверь.
Травник метнулся к лестнице.
Я неосознанно дернулся, но вовремя удержал себя.
– Постой, – приказал верховный лекарь. – Не убегай раньше времени. Сейчас ты отправишься в Управу и заявишь о пропаже. О ключе, конечно, ни слова. Любые известия должны немедленно передаваться мне. И сообщи Килоху, что я навещу его сегодня.
А Серые слободы12 так обширны, – неожиданно прибавил он, усмехнувшись, и эта усмешка заставила меня вздрогнуть.
Когда лекарь и травник спустились, я безмятежно разглядывал колбу с волчьим сердцем.
– Вы кто?! – взвизгнул травник, обнаружив меня.
– Арфир-чтец, к вашим услугам, – откликнулся я. – Вы господин травник?
– Да, – гаркнул Вихан, оказавшийся полным краснолицым крысоглазым типчиком.
– Думаю, это ваше, – я протянул ему мошну. – Я нашел его рядом с этим домом со стороны Портняжной улицы. Рисунок совпадал с изображением на щите13, поэтому я предположил, что хозяин, возвращаясь домой, обронил его.
Вихан не слушал меня. Он судорожно развязал веревку и, просияв, чуть было не вынул заветный предмет недавнего разговора, но лекарь бросил ему взгляд столь отрезвляющий, что травник едва не выронил драгоценный мешочек.
Я присмотрелся к собеседнику Вихана. Как мне уже удалось подметить ранее, это был худой немалого роста горожанин моих лет. Наряд с первого взгляда выдавал в нем серного лекаря. Пропитанный воском толстый темный плащ обволакивал его с головы до ног, кисти рук плотно закрывали кожаные перчатки, в одной из которых он держал длинную гладкую трость с тяжелым набалдашником. К ларчику на шее и связке чеснока на поясе, пожалуй, оставалось добавить лишь птичью личину,14 однако голова лекаря была открыта. Ее украшала бледно-пшеничная копна прямых волос, ровно укороченных под горшком. Посаженные под высоким лбом голубые глаза прохладного морского отлива, возвышались над точёным без горбинки носом. Маленькие губы, бледные и поджатые, не портили этого несомненно красивого лица, которое вкупе со стальным нравом, по-видимому, увлекало за собой сердца многих женщин и подчиняло волю многих мужчин. Это лицо доводилось встречать и мне, и, припомнив голос лекаря, я осознал, где и при каких обстоятельствах. Ступив в его сторону, я отчетливо произнес:
– Мельник, где зарыл зерно?
– Не узнаешь, не дано, – без запинки, ответил лекарь, улыбнувшись.
Я распахнул руки для объятья, но он молниеносно выбросил ко мне освобожденную от перчатки ладонь, сохранив тем самым между нами расстояние. Как и когда-то последовало крепкое рукопожатие, свидетельствовавшее о неподдельном уважении.
– Здравствуй, Арфир, – поприветствовал меня лекарь, – я знал, что ты вернешься к нам.
– Я здесь по делу, Бран. А ты все-таки стал борцом с хворью. Судя по твоим одеждам, сказы о здешнем бедствии – правда.
– К сожалению, да, Арф. Судя по твоим одеждам, ты тоже не изменил своим намерениям. Но я полагаю, что твое дело с господином травником, как и мое, завершено, и мы можем его покинуть. Стоило бы поблагодарить господина чтеца за его внимательность, Вихан.
– Спасибо, господин чтец, – прокудахтал травник, не заметив издевки в словах Брана.
– Как это тебя занесло на Портняжную, Арф? – полюбопытствовал лекарь, когда мы вышли. – Ты наверняка направлялся в ратушу, зачем же делать такой крюк?
– В дороге, проницательный ты мой, я порвал плащ, не идти же в приличное место оборванцем, – соврал я на ходу, чувствуя, что Бран мне не верит.
– Что ж, ясно, – вновь улыбнулся лекарь. – С возвращением, Арф! Извини, но я вынужден ненадолго проститься: мой утренний обход и так уже чрезмерно затянулся. Дом у меня теперь на Ясеневой. Назови мое имя, и тебе покажут. Заходи к нам с Адерин на днях. Уверен, нам будет, что рассказать друг другу.
Я едва не подпрыгнул.
– К вам с Адерин?! – вырвалось у меня почти грубо.
– Она моя жена, – непринужденно объяснил Бран, словно не замечая во мне перемены.
Ошарашено кивнув, я во второй раз пожал сухую и костлявую, но крепкую, как прут, руку.
Пожалуй, такой она была и раньше, когда вместе с будущим верховным лекарем мы стреляли из пращей в соек, когда мы учились колоть дрова, когда мы карабкались на крыши и скакали по кровлям родного города.
