Оррин
Тополь
IV
Длинный обломок крашеного бука, служивший некогда подлокотником, отгораживал от меня заветные лари. По всей видимости, он был небрежно прислонен, а вернее, брошен здесь в те бурные дни, когда этот дом, утративший хозяина, превратился в ярмарку для всех желающих, «чтобы добро не пропадало». Перенеся обломок к ближайшему столбу, я, к великому счастью для себя, обнаружил, что посетители ярмарки не сочли содержимое сундуков добром. По мере нетерпеливого сдувания мною серого налета переплеты начали раскрывать свои имена, среди которых обнаружились такие исполины, как «О древесном владычестве», «О движении тел», «О хворях». В первые горсти мне показалось странным, что горожане не позаимствовали этот кладезь, поскольку большинство книг было обтянуто добротной кожей, а некоторые даже окаймлены железом, но я объяснил это себе все тем же суеверным страхом, в этот раз оросившим чтецкую мельницу.
– Эй ты, не делай вид, что не слышишь, долго там еще торчать намылился? – проорали снизу.
– Да, – торжественно провозгласил я, не отрываясь от осмотра.
– Что да? – не понял спрашивающий.
– Да, долго, – уточнил я.
– Ну, ну. У меня помощник уже всадника сюда ведет. Слышишь, всадника, – повторил голос в некотором замешательстве, будто удивляясь, что это слово само по себе не вернуло меня на первый ярус.
– Я слышу вас, но на вашем месте не стал бы беспокоить власти.
– А-а, не хочешь кнутом по спинке. Так выметайся!
– Простите, но я все же останусь, а насчет подметания вы совершенно правы, его давно пора здесь произвести.
Оскорбленный обладатель голоса собирался извергнуть в ответ что-то нелицеприятное, но его прервал мерный железный звон, знакомый каждому жителю Утеса. Впервые со времени моего проникновения к полкам я взглянул на нижнюю залу. Между двух полос-столов, протянувшихся вдоль всего нижнего яруса стоял, подбоченясь одной рукой, а другую опустив на рукоять меча, страж города, верзила-мо́лодец с выдающейся челюстью. Чуть поодаль от него притаился и тот самый помощник, белобрысый паренек с ухмылкой на лице. Навстречу этим двоим, взволнованно семеня ножками, устремился хозяин дома, столь трусивший подняться ко мне в одиночку.
– Почтенный господин страж, почтенный господин страж, – проворковал он, достигнув всадника, – вон там он наверху, забрался и не уходит.
– Он один? – уточнил страж безучастным басом.
– Да.
– Что ж сами не выгнали?
– Понимаете, он одет, как чтец.
– И что?
– Ну, как же, – понизил голос хозяин, – тут все-таки читальня была, а вдруг он с притязанием явился.
Не скрывая отвращение к владельцу, всадник махнул рукой и направился к лестнице. Хозяин и помощник двинулись за ним.
Спустя полгорсти страж города уже находился в трех шагах от меня. Его рука по-прежнему лежала на рукояти. Обитатели дома замерли на значительном расстоянии ближе к ступеням.
– Имя, занятие, чего ходишь тут супротив воли управителя? – объявил всадник.
– Арфир-чтец, к вашим услугам, – поклонился я. – Дело в том, что этот человек больше им не является. Простите, что не объяснил сразу, – обратился я к хозяину, – я торопился осмотреть книги и свитки и потому вел себя невнимательно по отношению к вам.
– Да ты что, из ума выжил?! – взвизгнул хозяин, бросившись в мою сторону, но затем удержавшись, не заходя дальше всадника. – Ты кто такой, чтоб вламываться в мое заведение и говорить, что я им не владею?! По какому праву?! Может, ты и не чтец вовсе, нарядился, вишь, и полез голову дурить. А если и чтец, так Управа мне отдала читальню, и дозволения за подписью стряпчего у меня имеются.
– Я посланник Братства, – спокойно произнес я, – и вы всегда сможете удостовериться в этом, а право, по которому я действую, здесь.
Я извлек из котомки свиток, недавно полученный на третьем ярусе Управы, и протянул его всаднику.
Власть имущий наморщил лоб, вгрызаясь в содержимое листа, было заметно, что читал он с трудом.
– Подписано советником Идвалом, – пробурчал он, наконец.
– Дайте, – кинулся к листу хозяин, в смятении утративший даже страх перед стражем.
Он несколько раз пробурил глазами раскатанный сверток, его губы пустились в пляс, вторя ногам, но не могли выдать ничего членораздельного.
– У тебя день, чтоб вывезти скарб, – все тем же безучастным басом распорядился страж, повернувшись к хозяину, и зашагал обратно к ступенькам.
Некоторое время все молчали. Я и помощник испытующе смотрели друг на друга, слушая затихающее внизу бряцанье. Хозяин же, вероятно, не видел никого и ничего, выглядя полностью уничтоженным. Неожиданно он вышел из оцепенения.
– Господин чтец! – взревел он, кинувшись мне в ноги. – Милосердный господин чтец! Дом игр – для меня всё, моя пища, мой воздух, моя жизнь. У меня больше ничего нет. Вы знаете, господин чтец, как играют дети? Веря в игру, отдаваясь ей без остатка, самозабвенно. Окружающее не властно над ними так, как над взрослыми, потому что у каждого ребенка лежит в кармане ключик от мира игры, и он волен убегать туда, когда вздумается. Повзрослевший не теряет тягу к игре, но игра все же преснеет, она превращается в досуг, в частичку окружающего, самостоятельная вселенная гибнет, и если бы появилось такое место, не поганый угол в кабачке с парой подгнивших столешниц, а настоящее место, где взрослый мог бы препоручить себя игре, оторвавшись от этого проклятого сущего снаружи, тогда, о, тогда он на какое-то время вновь стал бы счастливым, по-детски счастливым.
– И осчастливленный новоиспеченный ребенок проиграл бы последние пожитки в кости, – вставил я, нахмурившись.
– Да, проиграл бы! – в каком-то бешеном восторге согласился владелец. – А на что он потратил бы их там? Просто пропил, или, в лучшем случае, вложил бы в хозяйство. Один человек ведет веселую жизнь в игре, другой – скучную без игры, смерть придет к обоим. Моя мечта была в том, чтобы дать возможность второму стать первым, и ради этой мечты, господин чтец, я пожертвовал даже тем немногим, что имел.
Он приостановился. Его тело продолжало трястись, а легкие жадно втягивали воздух.
– Признание, – выдохнул он вдруг. Я стоял к нему вполоборота, опираясь на перегородку, отделяющую кайму верхнего яруса от проймы зала, но тут невольно взглянул на его искаженное отчаянием лицо. Этот человек, судя по всему, готов был отгрызть мне ноги, если я, не отказываясь от своих намерений, пойду убирать его игровые столы.
– Вы же чтец, и обязаны выслушать мое признание, – продолжил он с какой-то жуткой решимостью. – Так, слушайте. Я родился в семье некогда зажиточного портного. Мой отец был легкомысленным и недалеким человеком, он почти не занимался делами, свалил всю работу на подмастерьев, а сам только кутил. Мать в противоположность ему была бережливой женщиной и из-за отца становилась бережливей и осторожнее день ото дня. Меня почти все время держали взаперти, боясь, как бы я не поранился на улице или не попортил одежды, что неминуемо повлекло бы за собой траты. Как следствие, у меня не было ни друзей, ни толком игрушек. А я так хотел играть! Я воровал дощечки у соседа-плотника и пытался вырезать человечков, но как-то раз раскровил палец. Меня наказали и отняли все, что я выстругал. Я подбирал обрывки ткани в мастерской и вышивал зверюшек. Это тоже признали воровством, и меня наказали еще сильнее. По счастью, мне удалось научиться читать, писать и считать, до того как деньги и заказы закончились. Отец, как выяснилось, влез в большие долги, и однажды за ним пришли всадники, больше я его не видел. Потом всадники выгнали нас с матерью из дома. Мы некоторые время шатались по Утесу, мать сумела подрядиться мести одну лавку, но вскоре сильно заболела: закашляла кровью, и нас вновь погнали. Следующей ночью мать умерла. Я пошел бродить по пристани, полуживой от голода и стужи (надвигалась зима). Как приблудному псу, мне доводилось кормиться лишь объедками из помойной ямы. Я оборудовал себе уголок на складе между тюками, но кладовщики, конечно же, быстро узнали об этом. На меня устроили облаву. Если бы я был сытым, они ни за что не поймали бы меня, но на деле я лишь едва переставлял ноги. Меня отвели к начальнику, и тот распорядился «поговорить насчет оборвыша с гостями». Эти слова не предвещали мне ничего радужного: гостями были работорговцы, в ту пору стоявшие у Утеса на якоре. Мое маленькое сердце сжалось от страха и отчаяния: в одно мгновение я был приговорен к медленной мучительной смерти в колодках, как вдруг меня выручило неожиданное обстоятельство: писарь, вносивший записи в судоходную книгу, попросил соседа сложить трехзначные числа, но пока тот тянулся за абаком16, я уже выпалил ответ. Все с удивлением уставились на странного мальчика. Мои слова проверили и попросили сложить еще, от сложения перешли к вычитанию, и весьма скоро выяснилось, что я считал лучше всех в ведомстве. Так я стал помощником пристанного писаря. Правда, до учетных книг меня почти не допускали. Писарь ненавидел меня за мои способности. Ему была невыносима мысль, что какой-то грязный вонючий червяк считал лучше, поэтому большую часть дня я чинил перья и писала,17 мыл полы, чистил выгребные ямы и корыта, но зато вечерами до того, как свернуться на своей соломе в подвале, вечерами я получил возможность играть.
Я играл во все и со всеми. Я забирался на корабли и соревновался с моряками в кости, две доски и девять плясунов. Я возвращался на берег, проскальзывал к писарям и, после того как меня трижды выгнали и выпороли, сел за стол с начальником пристани. Мне разрешили ради смеха, но я сразился с ним в «Смерть владыки» и победил, став с тех пор неотъемлемой частью их сборищ. Я просчитывал ходы, просчитывал мухлёж, иногда и продувал, ревя и стуча кулаками по столу, и все же играл лучше прочих. Поначалу это бесило их, они даже всерьез объединялись против меня, но и тогда мне удавалось брать верх, в конце концов они смирились. Я пользовался все большим уважением, меня, в общем-то, полюбили все кроме моего руководителя писаря, который все продолжал драть меня за уши и оскорблять моих мертвых родителей, но начальник пристани, обратив на это внимание, приказал ему дать мне больше своей работы, и постепенно произошло неизбежное: я вытеснил его с места.
Годы шли, и для меня настало время познакомиться с новой игрой – любовной. Моей избранницей стала дочь начальника. Не скажу, что меня сильно привлекла тогда эта пухлая хохотливая девка, но во-первых: она была очень выгодной костяшкой на моей служебной доске, а во-вторых: других, за исключением пристанных шлюх, не было. Так или иначе, начальник обрадовался нашим отношениям и способствовал им. Мы женились, а я стал помощником своего тестя. Но жена занимала меня только по ночам, а вечера я просиживал за столом, как и раньше. Она жаловалась родителю, отношения портились. Я попытался пару раз провести с ней время, но как только она раскрывала рот, меня охватывала такая неизбывная тоска по игре, что я начинал стучать зубами. В конечном счете, мне пришлось уехать с Утеса. Я осел на одной глухоманной пристаньке на севере, где обзавелся новой женой, которая не уступала в глупости и подлости прошлой. Детей у нас не было. Единственным, в чем я продолжал находить смысл, оставалась игра. Не подумайте, что она была для меня лишь удовольствием. Чем более тусклой и никчемной становилась моя жизнь, чем больше смотрел я на жизни окружающих, тем чаще приходил к мысли об игровой сущности этого мира.
Да, господин чтец, (признающийся торжественно понизил голос) по мне все, что живет и умирает на нашем деревце18, подвластно законам некой игры. Назовем это первым шагом. Вначале мы узнаём правила, и вы, естественно, не будете спорить со мной, что они безжалостны, они предполагают страдания и смерть для каждого участника. Но правила еще не игра. Игра возникает тогда, когда мы начинаем бороться друг с другом и нарушать правила, когда мы, наконец, приходим к пониманию того, что нарушения и наказания за них – тоже часть игры. Сделать этот второй шаг способны далеко не все люди. Ведь большинство тех, кто там (он ткнул пальцем в направлении окна) – просто скот, жрущий и спаривающийся. При этом я, конечно же, не спорю, что каждый в меру присутствия ума стремится к выгоде, задумываясь ли или не задумываясь об игре. Поэтому первые два шага сами по себе мало что значат, они лишь подстегивают игрока, осознавшего, что он стал игроком по воле неведомой силы, совершенствовать свои навыки ради продвижения к победе над другими. Но что значит победа без счастья? Очевидно, что именно счастье является конечной целью игры. Однако все счастье, какое я наблюдал годами вокруг себя, ограничивалось следующим: скопить денег, развести хозяйство, хорошо выпивать с приятелями, и, наконец, вырастить детей, которые рано или поздно закашляют под ухом, намекая, что пора уже и честь знать. Мое понимание игровой сути мира подсказывало мне, что над этим тупым житейским счастьем должно быть другое – высшее, открытое лишь для прозревших. Долгое время я не мог найти его, пока одним вечером не пошел кидать камни в море со злости. Была осень, ветер и собачий холод. Я повалился на студеный зубастый берег, схватил первый подвернувшийся булыжник и зашвырнул его вдаль, потом еще, еще один. И вдруг просто попробовал бросить по-другому. В эту песчинку я сделал третий шаг. Я уже знал: игра повсюду, но теперь понял, что счастье в том, чтобы чувствовать ее и наслаждаться ею. И понял также, что должен раскрыть это всем, кому смогу. Я почти перестал тратить заработки, жил впроголодь, запустил хозяйство. Жена покинула меня, не удосужившись и проститься, но мне было плевать. Я обрел цель – Дом игр. Наверно, и всей жизни на том захудалом местечке не хватило бы для ее воплощения. Поэтому скопив на нем, сколько мог, продав все, что у меня оставалось, я вернулся на Утес и здесь обратился к Корину, о котором вы уже наверняка слышали. Когда мое прошение первый раз прозвучало в Управе, стряпчие хохотали до слез, но я уже знал, что здание у моста, читальня, опустело, и не был согласен на меньшее. В конце концов, мы договорились, власти – те же торговцы, они просто набивали цену. Вы, господин чтец, смотрите нынче на благообразное помещение, а что оно представляло тогда, когда я принимал его? – вонючий прохудившийся сарай, отхожее место. Я подновил крышу, укрепил столбы, вставил новые стекла, закупил столы, да и сами игры, написал объявления, пустил слухи о Доме по городу. Представляете, чего мне стоило все это? Если дела будут идти так же, как нынче, я уже через три года рассчитаюсь с Корином. А если вы отнимите у меня читальню, вы не просто отправите меня в долговую тюрьму, где я сгнию, как отец, вы похороните со мной Дом игр.
Он замолчал, а я отметил про себя, что изменил мнение об этом человеке в ходе его странного признания-воззвания. Поначалу я видел перед собой просто хитрого дельца, умело играющего на жалостливой лире, но к концу у меня не осталось сомнений в его искренности.
– Как вас зовут? – спросил я.
– Мадок.
– Мадок, вы просите меня, чтобы я не препятствовал вам в вашем заблуждении. Ваше лекарство от ужасов мира – дурман, бегство, но такое лекарство бесполезно. Из мира нельзя убежать: чем дольше бежишь, тем сильней он становится, нужно повернуться к нему и бороться насмерть. Другого пути нет. Вы прошли через тяжкие испытания, и, верю, много рассуждали над ними, но избрали себе неверный маяк. Спасение – не в игре, но в Кариде.
– Ваш Карид, – прошипел владелец, – если он и есть, такой же игрок, как мы с вами, просто наделенный большей силой. Он молодец в своем роде, в его задумке много любопытных правил и ходов, но, в конечном счете, как бы он ни был велик, он сам лишь дитя Игры, что забавляется нами как бирюльками.
– Ошибаетесь, игра – лишь часть творения. А творец не забавляется нами, но любит. И если вы примите то, что любовь выше игры, а не игра выше любви, то…
– Любит?! – захохотал Мадок, вскочив на ноги и задыхаясь. – Любит?! Любит?!
Его безумный смех сменился воем, он повернулся и побежал. Сбивчивый топот его ног заполнил собой читальню. Он спускался, не видя ступенек, рискуя оступиться и свернуть себе шею, и, когда все же достиг первого яруса, до меня донеслись рыдания. Рыдания взрослого мужчины, всегда странные и пугающие, что порождают в душе особую смесь неприязни и смущения, заставляющую отвести глаза.
Я тяжело вздохнул и, разогнувшись, повернулся назад к книгам, но, сделав лишь шаг по направлению к ним, едва не отдавил ноги помощнику, о существовании которого в продолжение речи игрока-хозяина забыл напрочь.
– Простите, – опомнился я.
– Прощаю, господин чтец, – усмехнулся тот, отвесив какой-то притворный поклон, – или кто бы вы ни были. Уж не знаю, каким образом вы добыли этот приказ Идвала и что там у вас за покровители, но скажу вот что: Дом игр – предприятие воистину прибыльное. К нам уже заходит добрая половина Утеса, имеющая средства, и забредает добрая половина, имеющая их остатки. Он неслучайно заговорил про детей с самого начала (помощник указал пальцем вниз), он сам – ребенок. Везучее дитятко, хорошо умеющее считать. Не встреть он меня тогда у Корина, так сточная канава бы ему досталась, а не читальня. Только дурень или младенец станет требовать отказа от прав, дарованных подписью советника. Со мной вы можете обсудить вопрос по-деловому. Я предлагаю вам пятую часть прибытка, ни больше, ни меньше.
Я молча сдул пыль с очередного тома и приоткрыл его.
– Вы, быть может действительно собираетесь возродить читальню? – продолжил помощник, не дождавшись ответа. Краешком глаза я заметил, что он кружил вокруг меня подобно хищнику, ждущему миг для прыжка. – Если так, скажите мне для начала, как вы собираетесь успокоить посетителей, которые появятся здесь уже через свечу-другую? Вы обрадуете их тем, что вместо дощечек, костей, девяти плясунов им теперь предлагается куда большее удовольствие – долгие-долгие снотворные беседы о Кариде и их спасению от бренного и греховного?
– Я предложу им жизнь, – сказал я, не отрываясь от страницы.
– Ого! Вы, значит, распоряжаетесь и жизнями. Пожалуй, я продешевил: отдаю четверть прибытка. Разъясните только, уверены ли вы, что решите их участь до того, как они решат вашу?
– Я попытаюсь, а вы уверены в своей Игре?
– Я уверен в том, что мне нужно набить брюхо, сходить по нужде и побыть с женщиной. Вот вся цель и все счастье. Знаете, в чем беда таких, как вы и мой хозяин? – В том, что вы боитесь признать, что кроме этого больше ничего нет. И от страха начинаете мастерить ученьица, в которые постепенно влюбляетесь: вы своего Карида, он – свою Игру с большой буквы. А вот я, напротив, смирился со столь простой мыслью и живу не тужу. Хотите, изложу вам мои воззрения?
– Я полагал, что уже изложили.
– Вы пока услышали половину. Вторая в том, что люди по мне делятся на два стада: плутов и дураков. Плуты – те, кто приспосабливаются к миру, осознают, что единственный путь к успеху – использовать все, что знаешь, и всех, кого знаешь, ради личной выгоды и идут по этому пути с умением. Дураки – все остальные. Я без ложной скромности отношу себя к первым. Не знаю, к какой отнесете себя вы, но если к первой, то у вас в кармане половина прибыли. Заметьте, я еще довольно зеленый плут, потому что говорил с вами, как думал.
– Наоборот, вы весьма опытны. Вы говорили, как думали, поскольку догадались, что я сразу чувствую ложь и благосклонен к честности, даже в таком виде. Но этот торг, к сожалению для вас, бессмыслен. Следуя вашему делению, я – дурак, а потому вы впустую тратите свое время.
Помощник скривил рот, но мгновенно овладел собой.
– Что ж, удачи вам, досточтимый чтец, – съязвил он в качестве прощания, в этот раз согнувшись чуть ли не вдвое.
– А не задумывались ли вы, – кинул я ему вдогонку, когда тот уже достиг верхних ступеней, – что если бы, в самом деле, больше ничего не было, то откуда бы бралась та назойливая мысль, стремящаяся опровергнуть оное?
– От несварения, – огрызнулся помощник.
После того, как его бодрые шаги растворились внизу, я просмотрел содержимое еще нескольких переплетов, но вскоре отложил очередной том и спустился сам.
Мадок не солгал. Читальня, действительно, смотрелась вполне пристойно. Она представляла собой двухъярусное каменное здание с башней длиной шестнадцать, шириной восемь и высотой семь саженей. Изначально зала первого яруса была занята скамьями, повернутыми в сторону восточной оконечности, теперь же вместо них ее прорезали полосы игральных столов. Восточный торец читальни по-прежнему занимал длинный каменный стол, на котором когда-то пребывали знаки Великой Жертвы, в чтецком обиходе он стал попросту именоваться жертвенником. По правую руку от него расположилась небольшая комната, где чтец работал со свитками и письмами и принимал выслушиваемых. Второй ярус, поддерживаемый двенадцатью столбами, уступом окаймлял первый. Он служил местом хранения священных и уважаемых книг, которые во время чтений спускались вниз на стол. Наверх из залы вели две лестницы справа и слева от входа. Существовала и винтовая лестница, уходящая с первого яруса в подвал. Изначально к читальне примыкала отдельно возведенная башня с колоколом на вершине, однако впоследствии ее снесли, встроив в проем другое здание, а колокол, как поговаривали, переплавили на латы для коня владыки. Так это было или нет, но скакун правителя, когда тот еще появлялся верхом, позванивал, что надо.
Читальню возвели на Утесе первые чтецы-странники уже более полувека назад. Тогдашний владыка, понимая упадок старых верований, попытался сделать вклад в новое, но постепенно открыл для себя, что учение чтецов не очень-то согласуется с его властью. Он попытался повлиять на упрямцев, однако, не возымев успеха, выгнал их. Читальня, учитывая ее выгодное местонахождение, пустовала не долго, и вскоре первый ярус занял скотный рынок, а второй – голубятня. О коротком пребывании чтецов люди почти сразу забыли, а слово «читальня» осталось лишь словом, утратив свое значение. Однако мало кто из горожан знал, что здание было построено не на деньги поскупившейся казны, а на средства Братства. Таким образом, по законам Кимра чтец обладал бы большим правом распоряжаться им, чем любой горожанин, однако чтецы на Утес не допускались, а ратуша все меньше прислушивалась к общекимрийским уложениям. Потому-то я и был так удивлен, узнав о некоем предшественнике, ухитрившемся прослужить в городе с согласия властей не столь уж малый срок.
Я приблизился к жертвеннику и сдернул пестрый полог, накинутый на него нынешними хозяевами. Открывшееся мне зрелище отнюдь не приносило радости. Верхняя и боковые стороны во многих местах изъязвились трещинами и плесенью, бугристая поверхность скорее напоминала мятую кольчугу, и я помрачнел при мысли, что эта искореженная сердцевина читальни воплощает собой искореженные сердца кимрийцев. Знаки, скамьи и полотна – сколь многое предстояло вернуть в это здание на Ратушной площади, но и все это было не столь существенно в сравнении с тем, чтобы вернуть в него людей. Рассуждая так, я уже собирался в чтецкую, как вдруг мой взгляд, скользивший по нижнему краю жертвенника, случайно выхватил засечку. Я мгновенно присел на корточки и изучил ее. Мои глаза не ошиблись: грубая царапина при ближайшем рассмотрении оказалась сокровенной меткой чтецов. Я ощупал камень вокруг засечки и, к своему изумлению, обнаружил, что он расшатан. Рычагом в виде походного ножа мне удалось приоткрыть в жертвеннике полость шириной в два пальца. Полость очевидно не пустовала, и с усилием я вытащил из нее некую книжицу. В то же мгновение на противоположном конце читальни раздался дверной скрип. Не раздумывая, я забросил находку в суму и спешно прикрыл тайник.
Когда я поднялся на ноги, в читальне появился грязный сутулый человек в лохмотьях. Неуверенными тяжелыми шагами он направился ко мне. Остановившись чуть поодаль, он скривил голову, испытующе посмотрел исподлобья, дивясь моему виду, как и многие до него, и, наконец, прохрипел:
– Господин Мадок здесь?
– Он ушел вместе с помощником.
– А когда будет?
– Возможно, никогда. Хотя в читальне есть имущество, которое он наверняка захочет забрать.
– Вы новый хозяин? – смекнул босяк.
– Арфир-чтец к вашим услугам. А вы кто будете?
Он помедлил с ответом.
– Эйнин, из кузнецов я, – произнес он словно бы нехотя.
– Эйнин? – переспросил я, – мне довелось слышать о вас от Конана-трактирщика. Рад знакомству.
Кузнец побагровел. Его лицо мгновенно сменило отстраненное выражение на бешеное.
– И что же вам сказала эта гнида?
– Обойдемся без оскорблений, господин кузнец. Конан, хотя, как вы догадываетесь, и поведал мне о ваших несчастьях, но поведал, как друг, не обвиняя вас, а сочувствуя. И я, поверьте, не собираюсь ни смеяться над вами, ни обвинять. Я бы хотел помочь вам.
– Это как же?
– Могу я спросить вас, зачем вам понадобился Мадок?
– Известное дело, работу спросить хотел. Он же недавно на Утесе-то. Может, и не слышал пока… про меня.
Я посмотрел ему в глаза и отчетливо произнес:
– Теперь это уже не важно, потому что мне нужен в помощь человек с рабочими руками, и, как полноправный распорядитель читальни, я готов нанять вас за дюжину монет в неделю. Кроме того, я предлагаю вам и вашим детям жилище на втором ярусе – места там полно. Но все это при условии, что с этого часа вы бросаете пить. Ваше слово?
Эйнин уставился на меня с каким-то детским изумлением, изумлением нашкодившего ребенка, которому вместо порки подарили игрушку, изумлением голодающего, которому дали хлеба вместо тумака, изумлением тяжело больного, которому пообещали выздоровление. А затем кузнец протянул мне свою шершавую ладонь.
