П. Н. Петров
Белые и черные
И тяжкий вздох хозяйки и гостя облегчил их груди; затем гость и хозяйка как бы инстинктивно поцеловались и обнялись. Прочный мир и союз был заключен, таким образом, без всяких проволочек и колебаний.
– Я ведь – ты знаешь очень хорошо – не особенно льну к Толстому с братьей, хотя и сильны они. Я не верю в прочность их силы. Сашка знает все, что у них делается, и через Алешку постарается добыть предложеньице, которое или совсем уничтожит их дело, или даст этому делу другое направление.
– Ну… я не совсем могу согласиться с этим… – возразил Ягужинский.
– Да как не совсем? Полно… Возьмем хоть совет ваш в самую свадьбу цесаревны. У всех у вас закипело сердце от Сашкиной выходки. Все решили собраться немедленно и покончить с ним, учредя совет. Стали рассуждать, и все перессорились. Ты первый, и, правду сказать, тебе-то и непростительнее всего было так поступить.
– Теперь, пораздумав, я, пожалуй, могу перед тобой сознаться, что не признаю себя правым и даже виню во всем. Но тогда… вгорячах…
– Тотчас после обеда… хотел, может, сказать… Тостов так достаточно было, – рассмеявшись, ехидно сострила Чернышева, а Павел Иванович хотел улыбнуться, но лицо его приняло выражение легкой досады, ослабленной, разумеется, смирением кающегося грешника, которому уже отпущен прошлый промах.
Авдотья Ивановна лукаво погрозила пальчиком и промолвила с нежным упреком:
– Смотри же, Павлуша! Со мной не думай устроить что-нибудь на то похожее. Я сумею проучить, не теряя, как и они, дружбы с тобой, но почувствительнее накажу, чем только обход местом в совете. Я потому должна это тебе сказать, что у нас с тобой, кроме партии Толстого с братией, есть противник не им чета. Он опаснее, потому что несравненно умнее и тоньше, да и ближе, чем они, становится нам поперек дороги… Знаешь, о ком я говорю?
– Не совсем вслушался… Повтори, – отозвался Ягужинский.
– Чем повторять, прямо скажу: Аграфена Волконская. Покуда я успела ее от Самой пооттереть… Надолго ли – трудно сказать… А это такая баба, из которой десять мужиков-хитрецов, вроде твоего тестюшки, выкроить можно… Ее цель – забрать власть в свои руки. Подладиться к кому угодно княгине Аграфене не стоит никакого труда, было бы только время да возможность подойти. Стало быть, против нее нет другого средства, как не давать ей хода… Знаешь ли, на что она бьет?
– Узнаю, коли скажешь…
– А сам и догадаться даже не можешь?
– Да с чего догадываться-то? Я ничего не слыхал даже о том, что она сильна при Самой.
– Так сильна, что и слова нельзя высказать против, а нужно всем соединиться да разбивать все, что она только ни выскажет Самой… Отговаривать нужно, разумеется, сперва, чтобы позатянулось дело, а потом и подавно, чтобы забылось.
– Да что ж она такое затевает?
– То же, что и мы… только гораздо ловчее… Заговорит-заговорит и подведет турусу такую, что Сама выскажет то, что ей нужно, а она, хитрячка, словно тут ни при чем.
– Все прекрасно… но чтобы разбивать ее планы, нужно, я думаю, верно знать, на что она метит? – спросил, перебивая Авдотью Ивановну, Ягужинский.
– Да говорят же тебе, что метит она на то же самое, на что и мы, – управлять Самой. Только дело-то ее самое мошенническое.
– Не понимаю! Коли бьет она на то же, на что и вы, то как же вам удастся, отговоривши по ее предложению, направить то же самое, только от себя?
– Да кто же тебе говорит, что то самое? Вестимо, то самое нельзя, да и не нужно… А нужно свое пустить в ход, чем государыню занять и чтобы ей больше понравилось. И увидела бы она, что Аграфенино предложение хуже, чем наше…
– Да как же хуже-то, когда по ее словам не сделается?
– На словах, разумеется, – договорила с сердцем Авдотья Ивановна, видимо начиная кипятиться от противоречия Ягужинского.
Тот поглядел на хозяйку не без удивления и, дав ей немного успокоиться, прибавил:
– Всего лучше с чего-нибудь начать разбирать Аграфенины затеи. На чем же ты в последний раз, например, заметила, что Аграфена подставляет тебе ножку?
– Да вот на чем: сидим мы да калякаем с Самой, вдруг подходит Бията и на ухо что-то начинает шептать. Ее выслушали, махнули рукой в сторону лестницы. Баба кивнула головой в знак того, что поняла, и ушла. Через минуту слышу – шуршит реброн в коридорчике и на лестницу. Выждала я с четверть часа, вижу, Сама мнется. «Прощенья просим, – молвила я, – никак ваше величество изволите поджидать кого ни на есть?»
– Д-да… – с неохотой ответили мне, – в другой раз заезжай.
– Вышла я в переднюю и попросила вызвать попрощаться ко мне Анисью Кирилловну. Пошли за ней, а я стою да смотрю в щелку в коридорчик и вижу: прет сверху княгиня Аграфена Волконская. В дверях ее встретила Сама и ну целовать… Пойми ты – целовать! словно друга какого ненаглядного, с которым невесть сколько не видалась. Во мне, знаешь, все поворотило! Вот уж не ожидала-то! Эту толстуху в друзья такие, думаю, приняла… С чего такая благодать? Дней через пять прихожу. Доложили; повелела ждать. А у Самой такие россказни и смехи и чей-то голос – не вдруг я признала – повесть прехитрую ведет о том, чтобы матушка-государыня не изволила никому много вверяться. Что все, окружающие ее величество, норовят тянуть на свою руку, а до подлинного желанья Самой никому и дела нет. Пела, пела и стала словно вставать, прощаться. А Сама ее опять уговорила сесть. Я битых четыре часа прождала… все меня не зовут… Послала спросить: соизволят ли принять, или в другой раз? В другой раз пусть попринудится пожаловать – услышала я приказ и с бешенством ушла. Иду домой да и думаю: дай-кась и я удеру им штучку. Воротилась… Пообедала у себя… Велела сани подать и… к Сапеге. Чего, говорю, ты глядишь? Не чуешь разве, такая приязнь завелась… что говорят-говорят и наговориться не могут целые дни… всем отказывают. Это неспроста… Тот закручинился. Нечего, говорю, робеть, а надо вдосталь спознать: как и что. Пойдем-ка вместе… Ты скажи, что меня насильно повез… вот и разберем, по разговорам, что там зачинается.
– Ну и что ж? – нетерпеливо перебил Ягужинский.
– Дай срок, дойдем… узнаешь…
– Так говори скорее. Очень занятно…
– То-то, занятно… Мне уж было не до занятности. Почуяла, что готовит баба неладное – всех норовит оттереть да одна владать. Врешь, думаю, это старуха еще надвое сказала. Приехали. Сапега прямо вломился, а меня ведет за руку. Сама так себе, ничего… Указала глазами, сесть где мне. Я и села подле княгини Аграфены. Что соловей твой распевает, словно сваха заправская: за что Самой, нашей матушке, век молодой губить – замуж, вишь, лучше идти! Понимаешь ты, куда гнет? Ну, коли это, голубушка, у тебя в предмете, так наше дело, думаю я, не плошать, неравно и впрямь сосватаешь.
У Ягужинского скользнула по лицу страшная улыбка, и он кинул взгляд на лицо Авдотьи Ивановны, сохранявшее прежнее злое выражение, показывавшее, что она как бы верила осуществлению высказываемого плана! Павел Иванович сосредоточил все силы своего ума, чтобы понять конечные планы Чернышихи.
Желая скорее и точнее проникнуть в них, Ягужинский, крепко заинтересованный дальнейшим ходом рассказа хозяйки, весь обратился в слух, боясь проронить слово из того, что услышит. Но ожидания его не оправдались. Заметив ажитацию гостя, хозяйка заговорила о приеме Сапеги и пустилась делать свои заключения о том, как много значил теперь польский магнат при лице высокой особы, на которую думала действовать княгиня Волконская. Но этот вопрос Ягужинский сам обсудил со всех сторон, и потому он не представлял для него интереса. Павел Иванович желал скорее узнать имя предполагаемого кандидата, и нетерпение его росло по мере того, как Авдотья вдавалась в ненужные подробности. Наконец он не вытерпел и спросил:
– Да кто же кандидат Волконской-то?
Эти слова, как внезапно раздавшийся удар грома, заставили рассказчицу вздрогнуть и разгневаться: она забыла и то, что не успела договорить, и потеряла самую нить рассказа.
Выругавши кого-то в третьем лице, она продолжала:
– Мы тотчас и положили настаивать на приближении к Самой внучат. На Елизавету Петровну я взялась действовать непосредственно и к ней приставляю свою верную Дуньку.
– Какую такую? – спросил Павел Иванович.
– Ильиничнину племянницу… Да дело не в ней одной. Она мне нужна не только здесь, а и в других двух местах… уж я сумела ее и настроить совсем, как следует… да закружила ее так, что она у меня будет верным соглядатаем и за Ванькой Балакиревым… А он…
Ягужинский потерял терпение и, не говоря ни слова, протянул руку хозяйке.
Та, не давая своей руки, а ударив ладонью по руке его, вспылила и была, с своей точки зрения, права, так как Ягужинский не только ничего не открыл ей, но и выведал дружески переданную ему тайну. Уходя поспешно, он заставлял думать, что желает избежать вопросов хозяйки.
– Возьми хоть с собой пьяницу-то, если сам бежишь так нахально от меня! – держа дверь, крикнула на Ягужинского Авдотья Ивановна, в голове которой разом восстали все неблаговидные действия Павла Ивановича против нее в прошедшем году.
– Кто поил его, тот пусть с ним и остается, – не скрывая неудовольствия, ответил Ягужинский и схватился за дверь.
– И тебе не стыдно, Павел, так меня обижать? – спросила Авдотья Ивановна.
– Я тебя ничем не обидел, а ты набрасываешься на меня ни за что ни про что…
– Как – ни за что ни про что, коли ты уходишь, не давая мне досказать самое главное, для чего я хотела тебя видеть…
– Да ты ничего не высказываешь, а городишь неведомо какую-то околесную. – оправдывался Ягужинский.
– Какая такая показалась тебе околесная в словах-то моих?
– Начала было, что княгиня сватает с кем-то… в мужья кого-то прочит… не досказала – за Сапегу принялась… С него перескочила на Лизавету Петровну. Там еще на Дуньку на какую-то! Что же мне до них за дело? И что за дело тебе во всем в этом? Я только вижу, что ты просто насмехаешься надо мной: зазвала по делу, а врешь пустяки одни, никуда не гожие… Чего же мне дальше слушать? Ругательства твои, что ли?
– Дал бы все высказать, так не то бы было… Понял бы ты, что я в самом деле имею нужду в твоем содействии и что Аграфена – человек опасный…
– Ну, ладно, довольно дурачества… пусти, пожалуйста. Поздно ведь, а мне утром дела есть немало… А Алешку – коли не дашь ты ему здесь проспать под столом – пошли со своим человеком; пусть отвезет домой, если его саней здесь нет. А то – говорил он – сани за ним приедут. Может, уж и приехали.
Авдотья Ивановна махнула рукой с неудовольствием, но ничего не сказала, а Павел Иванович поспешил уйти, видимо не владея собой от злости.
Когда он ушел, Чернышева вошла в столовую, и первый предмет, поразивший ее взор, привел ее в невольный трепет: Макаров сидел и смотрел внимательно и сосредоточенно прямо на нее.
– Ты слышал? – нашлась Чернышиха.
– Как же… все… Одного не понимаю: почему ты, Авдотья Ивановна, меня презираешь и ненавидишь, а этого вьюна ценишь настолько, что доверяешь ему вполне именно то дело, которое он больше всех постарается не допустить до выполнения? Так дела не делают. И таких людей, как я, тебе бы не следовало так ценить, коли сам я пришел и предлагаю дружбу и помощь.
Авдотья Ивановна была захвачена, можно сказать, впрасплох. И остаток стыда, в ней сохранившийся, и сознание промаха с горечью испытанной неудачи, и боязнь, что Ягужинский в самом деле теперь уже враг, и враг опасный, – расположили Чернышеву перейти в противоположную крайность. Она вызвала на лицо свое улыбку и дружеским голосом сказала Макарову:
– Значит, я ловко вела дело, если и тебя провела, Алексей Васильевич! Твой приход одновременно с Ягужинским поставил меня в очень трудное положение, и, чтобы прикрыть наши будущие отношения, я делала все, чтобы убедить Ягужинского, что ты мне решительно нестерпим. Понятно, что часть злости его произошла именно из-за помехи, которую он признавал для себя в твоей особе. А я было думала, что ты меня понял, когда прикинулся охмелевшим для устранения всяких подозрений Павла… Нам с тобой только вдвоем, без свидетелей можно сговориться… Ты сам понимаешь… Вот теперь, благо Павел улизнул со злостью, нам уже никто помешать не может. Я только накажу: если твои сани приедут, чтобы не перебивали нашей беседы, а дали знать не входя сюда…
Авдотья Ивановна вышла и действительно дала приказ в этом роде. Возвратившись, она села подле гостя, перед которым опять поставила фляжку, что вызвало на его лице приятную улыбку.
– Теперь, – сказал он, – мы можем поговорить откровенно… Я тебя, поверь, знаю вдоль и поперек и знаю, чего тебе желательно при старом псе Григорье. А насчет Павла Иваныча отложи, друг мой Дунечка, всякое попечение. Он и сам еще не сообразил, в каких тенетах запутан женитьбою на Гавриловне. Она на свой пай гнет, тесть – к себе, и теща не прочь помыкать такой клячей, как Павел. Подняться ему хочется, но других лазеек, окромя предательства старых друзей, и нет у него. Стало, полагаться тебе на него все равно что петлю самой для себя завязывать да пробовать, как ловчее затягивается. Это уже разгадали прежние друзья и покончили с ним, обойдясь без его участия в совете. А совет, Дунечка, я тебе скажу, дело у нас хорошее. Твой нижайший слуга покамест докладцы из лапок в советике не выпускает и не выпустит; значит, волею-неволею, всех и держит в узде. К тебе, вишь, Алешка Макаров поспел, побывавши у двух заклятых врагов: Толстому протоколец отвез, а от него к светлейшему заехал да знать дал, что то-то и то-то готовится.
– А что же готовится? – не утерпела Авдотья Ивановна, дружески взглянув на Макарова, ни одного слова из речи которого она не пропустила. Она уже начала видеть в недавно презираемом Алешке силу и потому решилась с ним сблизиться.
– Я и сама хотела с тобой договориться допряма, – продолжала Чернышева, – чем я тебе, а ты мне полезны можем быть.
– Да я на все готов и тебе вовремя все узнаю, направлю дело и научу, как просить…
– И ты готов по первому моему спросу прямо делать и отвечать, что укажу или спрошу?
– Готов.
– Сделаем опыт… Что тебя заставило к Меншикову ехать прямо от Толстого?
– Открывать совет завтра… Так…
– Толстой думает прямо и предложение подать.
– Да…
– Невыгодное Сашк…
– Не совсем…
– Значит, ты и там и сям виляешь…
– Делать нечего, покуда.
– А этак, предавая и тех и других, ты не думаешь, что все от тебя отступятся?
– Догадаться им будет нелегко, и не теперь, разумеется. А когда станут подозревать – узнать можно. Тогда примем меры. Ведь ни одного предложения нельзя внести в совет, обойдя меня, а как будем заносить в регистр для доклада, так и поймем, что и для чего. Вот светлейший: хоть я ему о затее Толстого и не сказал, а он и сам понял, продиктовал мне и сам подписал предложение: «Сенаторам, усердным к интересу ее величества, для здешнего жительства, остаточные дворы раздать в Новгородской провинции да гаки в Лифляндах». Сомнительно, чтобы кто на это восстал? Государыня, разумеется, соизволит, тогда князь и даст кому знает… Разом и получится перевес на его стороне!
– А ты Григорья не забудь вставить в список… да доложи светлейшему, чтобы, в Ригу его посылая, полную мочь дали… тогда, к удовольствию его светлости, он всякую поноровку и будет чинить в свое время.
– Умница ты, Авдотья Ивановна… Как же не исполнить по твоему совету, коли тебе поноровить все едино что заставить себя поддерживать. Я тебя включу в перечень охотно и столько поставлю, сколько требуется, а ты обо мне вспомяни при Самой…
– Сколько же ты поставишь?
– Сколько велишь… Дворов и не просите, а гаков, понеже в Риге Григорью Петровичу гаки больше с руки в аренду сдавать за хорошую оплату, – можно гаков от двадцати до двадцати пяти получить…
– А больше нельзя?
– Спервоначалу не советую… Тем паче в общий перечень. Урезывать будут непременно ведь. Двадцать пять запишу, ну, двадцать и дадут. А это по малости тысячи полторы с походцем в год сойдет… и при неурожае…
– Смотри же, поставь… А я тебя попрошу назначить к воспитанию цесаревича Петра Алексеевича.
– Не назначат… Князь Остермана прочит, ученого… И куда нашему брату такую обузу на себя брать! Довольно с меня и в совете успевать да кабинет держать. За прочее благодарствую.
– Ну а Толстой как на Остермана глядит? – спросила Авдотья Ивановна.
– Тот еще не думает о цесаревиче. Ближе: норовит с муженьком цесаревниным ладить… в нем опора у противников светлейшего… Им… норовя цесаревне, незачем прилаживаться к внучатам. Их следует, полагаю я, поудерживать подальше…
– Да Сама-то теперь к ним не такова… Стало быть, Толстой промахнулся, приставая к Голштинскому. С ним не много дела поделаешь. У него своих немцев не оберешься, и те немцы нашим хода не дадут ни за что. Нужно без немцев нашим стараться делать дело.
– Немцы нужны… Их не обойдешь. А только своих дать немцев. Конечно, Остерман хоша тоже немец, да с тою разницей, что наш и в руках светлейшего будет только выполнять его приказы…
– А голштинские немцы потребуют у своего герцога каждый себе по местишку! И коли их герцогу дадут делами заправлять, как хочется Толстому, наших они ототрут дальше. Помни же, что тебе норовить следует скорее внучатам государыниным да незамужней цесаревне… а замужняя – отрезанный ломоть…
– А что же ты с девочкой-то поделаешь? Не много она, по ветрености своей, и понять-то может, а не только что сделать, – возражал Авдотье Ивановне Макаров. – Князь уж все сообразил… Видит, что Бассевич только под свой ноготь норовит, он его холодно теперь и принимает. А ты, видно, думаешь только Сапегину руку держать? Смотри, не промахнись сама… Может он скоро и свихнуться…
– Я на него больших надежд не имею. Есть на примете еще ухарь. И заслугу оказал памятную. И любим многими… и признателен… И на его руку гнет княгиня Аграфена Волконская. А она баба зоркая и очертя голову не сунется.
– Кто же бы это такой был? – подхватил заинтересованный намеками Макаров.
– Вот как увижу в тебе полную искренность, тогда скажу. А теперь, покуда, поломай голову да попотей. Авось и сам усмотришь, коли ловок да находчив.
– А ты не пустую загадку загадываешь?
– Не загадку, а дело как есть подходящее.
– Ну, коли теперь не хочешь открыть… не настаиваю. Убедишься в моей правоте – без загадок будешь говорить. Поймешь, что Алексей прямой человек и никогда и никого не подводил.
– Я и хочу по первым твоим делам видеть – каков ты?
– Увидишь… бояться нечего… Одно скажи: не из немецкой нации?
– Нет… наш, русский…
– Русский, так отчего не назвать? Не может быть тайною…
– Нет… до времени тайна… Особенно от таких прытких, как ты да Ягужинский.
– Стало быть, ты точно завела околесицу, чтобы ему не назвать нужного теперь самой тебе человечка?
– Неужели же я такая дура, что сама себя предам тебе либо ему?
– Я и сам узнаю. Не допытываюсь. А насчет союза будь спокойна. Свою и своих руку крепко держу… без продажи… без всякой… начистоту…
– Ладно, ладно. Увидим.
– А ты не разумеешь ни Левенвольдов, ни Сапегу?
– Опять же нет… На кой прах оба… Один не сегодня завтра свернется… А другому и поглядеть не дадут.
– Одначе знаем мы кое-что на этот счет, с чем трудно будет согласить слова-то твои… Сдается, что, коли свернется Сапега, за Левенвольдом очередь?
– Оттого, что вам этак кажется, вас дураками и ставят наши сестры.
– Не во всем! Давай хоть ударимся об заклад, что я тебя проведу!
– Утешайся же этим, а я буду делать свое дело. Вот оно и покажет, кто останется в дураках.
И оба, глядя друг на друга, засмеялись. У каждого из партнеров была в запасе такая стратегема, с помощью которой они думали поворотить дело в свою сторону и приклеить нос противнику.
Смеясь, Макаров поднялся с места. Авдотья Ивановна сделала то же, промолвив:
– Давно пора спать. С тобой я опять заболталась было чуть не до света.
– Спать так спать, я и на то согласен… – И, простившись с хозяйкой, Макаров отправился в переднюю.
Надев здесь шубу, он отворил двери в сени, из которых пахнуло холодом. В это время потушили последнюю свечу, оставив запоздалого гостя в совершенном мраке.
Кое-как добрался он до саней и молча сел, толкнув кучера, тронувшего вожжами. Съехали со двора на Неву, и сквозь легкую изморозь замелькал огонек за рекой. Чем ближе к тому берегу, тем яснее.
– Это ведь у светлейшего? – не утерпел Макаров.
– Так точно, – глухо отозвался кучер.
– Стукнемся и мы… авось…
Кучер только вздохнул, вероятно, оттого, что потерял надежду на немедленный отдых. Сани подъехали к меншиковскому дворцу, крыльцо которого было наглухо закрыто, а в углу флигеля, в окне второго этажа, лились на снег яркие лучи света.
Макаров вышел из саней и подошел к главным дверям, но, видя, что они замкнуты, обошел дом и с заднего крыльца прошел прямо во второй этаж. Не найдя никого в передней и в соседней с нею парадной приемной, Макаров услышал где-то вдали голоса и, идя на них по коридорчику, очутился в ореховой комнате, в которую из соседней, сквозь отверстие замка, падало на пол яркое пятно света и громко раздавался голос светлейшего:
– Вот она как теперь нос подняла… Нас и знать не хочет, а требует на поклон, что ли?
– Видно, что так, – ответил другой голос, по которому Макаров тотчас узнал Ягужинского.
– Хороша воспитательница, нечего сказать! – отозвался голос Варвары Михайловны.
– Так как же, как же… меня оттереть, а самой пуститься во все… судить и рядить, мутить и концы прятать… Недурно! Только не рано ли так ей всем распоряжать да руководить? Надолго ли хватит теперешнего расположения? Не пришлось бы у нас же подпоры искать да за нами же ухаживать…
– Она надеется, что надежно забрала в руки, – ехидно сострил Ягужинский и сам засмеялся.
Макаров, выслушав это, не счел за благо долго таиться в неизвестности, пошарил у дверей ручку и, повернув ее. раскрыл дверь и очутился на пороге.
– А-а… вот и ты пришел! – со смехом сказал князь и, указывая на пустой стул около себя, промолвил: – Садись! Отдохни до отправления нашего… Там будет не до отдыха… может быть.
Алексей Васильевич почесал затылок, не понимая слов светлейшего, тогда как выражение лица его было далеко от шуток или от насмешки.
– Так, ваша светлость, таки поджидали его? – с какою-то насмешливостью молвил Ягужинский.
– Еще бы! Ты явился очень кстати и непрошеный, а с ним мы условились и, спасибо ему, не заставил ждать, поспевши во самое время.
Макаров закусил губу, чтобы скрыть свое смятение. А у Ягужинского изобразилось на лице нечто вроде любопытства, скоро перешедшего в явное смущение. Желая скрыть его насколько можно, Ягужинский, вопросительно взглянув на Макарова, с усмешкою обратился к нему, подмигивая на князя:
– То-то ты и поторопился завалиться спать у Чернышихи, чтобы вовремя явиться сюда молодцом…
– Я всегда знаю, что и как мне следует делать, – очевидно сердясь, но вполне совладав с собою, обрезал его Алексей Васильевич и вполголоса сказал Меншикову:
– Попросил бы я вашу светлость отойти в горницу, в рабочую вашу, подписать кое-что…
– Прежде докончим ужин, а потом, на полчасика, пожалуй, уйдем туда поработать вдвоем с тобой. – И сам подал ему блюдо с почками под кислым соусом.
Алексей Васильевич хорошо понял теперь, как ему держаться при Ягужинском. Да вместе с тем и заключил очень верно, что Павел Иванович, должно быть, сейчас не в великом авантаже у светлейшего.
Поняв, в чем дело, Алексей Васильевич прикинулся беззаботным, принявшись усердно есть и пить, чокнувшись с княгиней и Варварой Михайловной. А та не удержалась, чтобы не кольнуть, в свою очередь, Ягужинского, сострив как бы над Макаровым:
– Вишь, сердечный, как лакомо угощала тебя Чернышиха…
– Как бы не так, по совести сказать, матушка Варвара Михайловна, нашему-то брату ничего не пришлось… а все за себя поставили Павел Иваныч с хозяйкою. Ужина их, признаться, мне, грешному, и повидать не удалось, затем что проспал я под столом… А их милости, чтобы мне не мешать, ушли и дверь притворили… и огонь унесли… И что уж там у них, после обильной трапезы, происходило, один на один, Бог один ведает да стены, что все слышат да из избы сора не выносят…
Меншиковы и девица Арсеньева залились дружным смехом, а Павел Иванович сперва было надулся, да скоро спохватился и тоже вызвал на уста свои что-то вроде улыбки, не переставая метать на Макарова молниеносные взгляды, которых тот как бы не замечал, продолжая усердно есть и пить. Вот он встал и серьезно сказал, обращаясь к хозяйке:
– За хлеб за соль приносим благодарение. – И с поклоном прибавил князю:
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в рабочую?
– Идем, – сказал князь и, подав руку Ягужинскому, сказал: – До свидания… чаю, не увидимся несколько дней…
Тот стал раскланиваться с дамами и скоро удалился, негодуя на всех за неудачный исход прошедшего вечера и ночи.
Когда князь с Макаровым пришли в рабочую, Алексей Васильевич спросил:
– Неужто и впрямь, ваша светлость, изволите ехать куда?
– Да не только я сам хочу… и тебя думал захватить в провожатые, чтобы совет дурацкий назавтра не состоялся…
– Не извольте, ваша светлость, осмелюсь доложить, этого делать… Тогда меня исключат и назначат кого другого, к явной невыгоде вашей… а пока я, Алешка, тут – не извольте ни в чем сумневаться… все, что бы они ни вздумали учинить, благовременно будет отстранено… и жаловаться будет не на что… Ни отказа прямого не будет, ни решения такого, как желалося бы им, не последует. А насчет вашего отъезда… так внезапно… одно бы я позволил себе указать на благорассуждение ваше: неравно, коли потребуется инструкция вашей светлости в Митаве? Ино надобно бы заготовить умненько и контрасигнировать ее величеству, то есть ее высочеству за маменьку дать бы благовременно, а совету доложить для сведения, а то…
– Никакой инструкции не надо, и я в Митаву еще не теперь поеду, а нужно мне, под видом якобы осмотреть крепости на рубеже, скатать, неведомо никому, в наши новгород-северские вотчины да в Почеп – поочистить, что может быть зацепкой по навету Лярского, подлеца… Пусть господа Сенат дают на нас ход его навождениям, ино – на его же голову все и выльется. Только синодским не забудь напамятовать, что Лярский веру изменил… и за то… известно что следует! Рано еще хвалился, что у его-де, Меншикова, в вотчине такой-то и такой-то кроются: и книги переписные, и универсалы королевские – поступные акты Синявского. Толстой да Матвеев и разлакомились, написали в сенатскую контору, в Москву, произвести якобы межевой дозор по почепскому дележу у нас… тихомолком, без огласки… А вот я им усы и утру… Пока они сбираются послать, а я сам побываю и посмотрю. Ведь тертый калач, знаешь ты меня. Дамся я какому ни на есть Петрушке либо Андрюшке за посмех?! Держите, братцы, карман! А Павлушке я спел песенку другую… едем-де таки поверять в Лифлянды… по жалобам… и Самой намекнул об этом, да прибавил, что ворогов чужестранных буду ждать, нужно весь рубеж осмотреть от Польши. Она нашла, разумеется, что теперь это в самую в пору. Стало, коли после что и узнают, что бы они ни принялись петь, там не будут слушать. А ты впрямь что приготовил для нашего подписанья? Если есть – давай.
– Я, ваша светлость, подумал было указец изобрести: раздать, по благоусмотрению вашей светлости, кому соблаговолите и найдете достойным, свободные гаки, да дворы, да землицы из отписных. Этим самым, ваша светлость, тотчас на свою сторону перетянете из толстовской шайки, может, и очень многих…
Меншиков задумался на минуту и мгновенно сообразил полезность дальновидного плана Макарова.
– Давай! Ладно… Молодец… придумано толковито.
– Извольте, сейчас накатаем. Я ведь не знал о вашем ночном отъезде и думал предварительно спросить теперь, а утром, коли разрешите, накатать докладец. А коли теперь же уезжаете, мы сей момент изготовим.
И он принялся искать чистой бумаги на столе князя. Поднял одну тетрадку, вынул лист и хотел сесть строчить, как князь, попридержав его за руку, подумав несколько мгновений, решил:
– После напишешь. Долго будет, неравно. Дай, я и на чистом листе подпись выведу, только укажи где? Ты парень верный, я знаю… не Павлушке чета… общему предателю… Чего только он от меня хочет, так теперь увиваясь около нас?
Макаров, отсчитав пальцами количество строк, приложил палец к бумаге и молвил:
– Отсель начните.
И лист украсился каракулями светлейшего.
– Я завтра подам, ваша светлость, ее величеству, от вашего имени и с вашим якобы прошением, докладец и указ по оному о дворах и гаках…
– Ну и тотчас мне пришли перечень. Куда бы, дай срок, сообразить? Через неделю пошлешь коли – в Смоленске, я думаю, меня встретят. Через десять дней – во Пскове; побывавши в Риге уже… и через две недели, вечерком, заверни сюда – нас встретить… нужно будет с тобой с первым перемолвиться… Слышишь, Алеша?
– Будет все в точности выполнено, ваша светлость. А кого, позвольте спросить, послать до вас с указом и с переченью?
– Попроси у ее величества слугу Ивана Балакирева и сам ему растолкуй, как и что. Дело требует осторожки и толкового посыльщика… мне верного наипаче… Он такой-то самый и есть.
– Слушаю, ваша светлость. А здесь что прикажете говорить насчет вашей поездки, коли спрашивать кто станет? Ведь Ягужинский разблаговестит, что изволили брать меня на проводы.
– Правда, правда! Нужно даже, для отвода глаз, говорить то же, что я Самой поведал. Крепости да оборону граничной черты осматривать пустился, мол.
– Слушаю. А насчет Павла Иваныча как прикажете держаться?
– Тебя нечего учить как… Знай одно, что я ему не верю, не верил и верить никогда не могу.
– Довольно тогда с меня. Я что узнаю – светлейшей княгине своевременно перескажу. А про здешнее ни про что не извольте сумнения иметь…
– Мы и то спокойны, на тебя полагаяся, как видишь, во всем.
Обнял его тут светлейший, после жены, у лестницы, сошел вместе с Макаровым вниз, и оба покатили рядом по городу в ночном мраке.
Проводив светлейшего до Красного Села, Алексей Васильевич воротился домой, когда уже брезжил рассвет зимнего петербургского дня.
