Петер Хакс
Иона. Эдип-цареубийца
Бессилие: «Танкред». Драмы периода Transition
(1758–1774)
В Ферне Вольтер проводит остаток своей жизни продолжительностью в 20 лет. Ферне – собирательное название для четырех замков и трех ландшафтов, куда входят имения Ферне и Турне; но Вольтеру также принадлежат и “Les Delices”, и городской особняк в Лозанне, столице кантона Ваадт. Здесь он может быть мудрым, добрым и отважным, ибо купается в деньгах и как суверен правит своими владениями. Дешевле такие добродетели не обходятся. Ферне прославился как образцовая резиденция писателя благодаря тому, что эти именьица располагались частично на французской, а частично на швейцарской государственной территории. Граница проходила прямо через дом писателя. Ему удалось превратить свое главное наказание – эмиграцию – в домашний арест. Ему не нужно было собирать чемоданы, если снова приходилось бежать из капризной монархии в самую нетерпимую из республик, или из республики – в монархию. Казалось бы, его старость обеспечена. Едва обосновавшись в Ферне, он в 1758 г. пишет трагедию «Танкред», непревзойденную в своей беспомощности, и философскую повесть «Кандид», непревзойденную в своей трагичности.
Он страдал. Страдал из-за своей удаленности от столицы Франции и из-за полной безрезультатности политических усилий, которая составляла сущность периода Transition.
Слово Transition – термин из истории художественного ткачества. Оно обозначает тот момент, когда стиль Людовика XV начинает уступать стилю Людовика XVI. Обычно это определение применяют к креслам или письменным столам, но что мешает нам представить тех, кто сидел на этих креслах за этими столами? Transition – это период в состоянии общества, когда буржуазия перестает связывать с монархией надежды на получение преимуществ и окончательно переходит на сторону фронды. В этот период придворная мебель выходит из моды, и становится ясно, кто именно теперь настроен против короля: все.
Даже дворцовая мебель становится непридворной.
Людовик XV правит без удовольствия и без будущего. Он еше продолжает обороняться от сословий, но кривая успеха идет вниз, и зигзаги катастроф все чаше следуют друг за другом.
Мировая война развивается не в пользу Франции. В 1763 г. Франция уступает Англии Канаду, а война с Пруссией оказывается самым дорогостоящим слабительным всех времен. Невыигранная война, возможно, только внешняя причина деградации, но в условиях финансового краха классовая борьба принимает дурной оборот.
Абсолютистская верхушка рассыпается. Она всегда была маленькой, а именно: состояла из короля, Помпадур и премьер-министра. В 1764 г. умирает Помпадур. В 1768 г. премьер переходит на сторону парламента, и в 1770 г. его приходится отправить в отставку. В 1771 г. еше удается провести парламентскую реформу и последнее удачное сражение. Но и Людовик стар. И в 1774 г. он тоже умирает.
Фронда как партия отрицания проявляет завидное единодушие. Парламент становится рупором дворянства, не желающего платить налогов. Открыто выдвигаются требования восстановления ленных прав и созыва Генеральных штатов. Все это понимается как свобода. Разумеется, не Вольтером.
О политике, констатирует он, не стоит больше и думать. Вместо партий кругом кишмя-кишит неописуемое месиво пристрастий, вместо партийных интересов – недовольство и брожение умов. Вольтер не предполагал, что из этого брожения позже возникнет буржуазная революция. Он понимал все ее предвестия как проявления дурного воспитания сословий. Один раз у него было свидание с революцией в лице Руссо, которого он тшетно пытался очаровать мягкостью и непринужденностью обращения. Руссо терпеть не мог мягкости и не-принуждености. Во всех вопросах, где революция следовала идеям Руссо, она вряд ли заслужила бы одобрение Вольтера. Руссо, например, выступил как враг театра – королевского искусства. Но политический драматург (а разве есть драматург, который не был бы по преимуществу политическим драматургом?) чувствует себя очень скверно, когда ему больше не приходится размышлять о политике.
Поэт Вольтер пытается переключиться на другие дела. Он бросается в бой с христианством, с которым в свои лучшие времена он расправлялся шутками, которое истолковал в «Магомете» как форму социальной войны и которое впредь станет главной мишенью его неукротимого разума. Однако борьба просветительства с суеверием – отступление из мира реальности в царство духов. Это эрзац политики и по сравнению с ней – идиллия.
Как сеньор Ферне поэт посвящает себя полезной деятельности. Он осушает болота и открывает мастерскую для высланных из Женевы часовщиков (разумеется, прибыльную – часы Вольтера всегда шли хорошо). Он вдруг страстно увлекается этикой – верный признак человека, который считает общественную ситуацию безнадежной. В наши дни, в конце XX в., когда точно так же о политике не стоит больше и думать, многие люди вполне последовательно полагают, что Калас – имя одной-единственной вольтеровской сценической роли.
Итак, Вольтер сумел так или иначе отдать дань истине и добру. А что же красота?
Вольтер был по преимуществу драматургом и сам считал себя таковым. Впрочем, он был также философом, или вербальным типом. Не было такого вопроса, по которому он не смог бы высказаться, и вряд ли был такой, по которому он не высказался. Но ничто не могло отвлечь его от драматургии – истинного смысла его существования.
Материалом Вольтера была память о Людовике XIV. Это была точка отсчета, эталон оценки текущих событий. Каждый раз результат сопоставления сказывался на его биографии и его драматургии. Если реальность не позволяла провести это сопоставлению, материал ускользал от него, и Вольтер был вынужден искать новый материал, круто ломать биографию и писать новую драму.
Высшим вопросом искусства является вопрос о высших ценностях в политике. Речь никогда не идет о высшем благе, речь всегда идет о его достижении. Драма ставит этот вопрос весьма прямолинейно – как вопрос об управлении страной. Греческая драма спрашивает, как управлять Афинами, шекспировская драма спрашивает, как управлять Англией, немецкий классицизм спрашивает, как управлять немецкими землями. Вольтер спрашивает, как управлять Францией. Но Франция неуправляема.
В отчаянии автор отказывается писать о том, как управлять Францией. О чем же он, бедный, пишет? О себе. В группе героев, на которых можно делатъ ставку, Вольтер теряет сначала юных дофинчиков. символизирующих несовершеннолетнего Людовика XV, затем раздвоенных, колеблюшихся королей и королев, символизирующих Людовика совершеннолетнего. В качестве носителя надежды тем более остается только автор.
Самым ранним самовоплощением такого рода был уже индеец Заморе. Трагедия «Альзира» (1736) размышляет о том, что случится, когда дряхлый Флери умрет и Людовик XV будет предоставлен самому себе. Вольтер готов взять дело в свои руки. Заморе принимает христианство и становится королем. Впервые появляется этот странный тип героя: бесклассовый сын нации, чье предназначение – спасти нацию. (“Бог и народ ему венец и трон сулили”). Вольтер с перьями на голове. И для Ниния, сына Нина, нецарская маска, которую он носит, важнее царской крови, которая в нем течет. То, за что его принимают, важнее, чем его истинная суть. Ниний (в «Семирамиде», 1746) – это вавилонский Вольтер, “маленький человек”, который благодаря заслугам занимает свое место во главе столицы Вавилона.
Формула этого героя: приходит чужеземец без роду и племени. И делает то, что необходимо сделать, и берет в свои руки власть, и занимает трон, куда его возносят любовь и восторг… чей? К сожалению, я должен это признать: читателей. Самый последний оставшийся на земле наместник Короля-Солнце, согласно новой идее, это переодетый, не удостоенный почестей, даже невменяемый Вольтер, тот самый стихотворец. Что это – сны наяву? Да, это сны наяву. Когда мир обнаруживает свою несостоятельность, поэту остается греза. В мире грез, снов наяву, часто бушует прекрасная, одновременно богатая и первобытная фантазия и заразительная дерзость жажды обладания; именно в величайших поэтических замыслах мы находим сны наяву. Но поэт, который забывает, что он только грезит наяву, что речь идет о недостижимом, выставляет себя на посмешище.
Трагедия «Танкред» – это сон наяву. Содержание сна: Вольтер выигрывает Семилетнюю войну.
Я правильно расскажу сюжет, если расскажу его следующим образом. Изгнанный Вольтер – тайный любимец французского народа; в высших сферах он – неузнанный странник, возвращающийся из Швейцарии в Париж. Одержав победу в поединке, он спасает Людовика XV, старого увальня и благородного простофилю, от предводителя высшей аристократии, который собирается захватить власть. В финале герой выступает против внешнего врага и убивает Фридриха Великого.
Пьеса не станет более правдоподобной, если расшифровать имена персонажей. Танкред – это Вольтер, Агир – Людовик, Орбассан – главный фрондер. Женоненавистник мавр Саламир – король Пруссии (а император Византии символизирует русского царя). Интрига вертится вокруг Аменаиды – дочери Франции, чьей благосклонности все домогаются. Недоразумение с письмом без адреса так глупо и притянуто за уши, что при всей любви к драматургическим условностям искусственно заверченная фабула не вызывает интереса.
Помимо нелепости содержания, нелепо и то, что Вольтер забрел в такую область, куда его дисциплинированная душа не имела никакого доступа, но о которой грезят все дети: в романтический мир старинных рыцарей. Действие происходит в Сиракузах, во “дворце республики”. В этом есть социальный смысл. Король – еше только рыцарь среди рыцарей, которые совместно управляют аристократической республикой. Но эстетически благочестивые и полные суеверий рыцари еше менее уместны в классицистической трагедии, чем индейцы «Альзиры», номады «Магомета» или античные герои, которые хотя бы придают пьесе живописность. Разве может год 1003 стать годом 1749, разве могут Сиракузы стать Парижем?
«Танкред» смехотворен и вызывает неловкость как продукт мысли и как произведение искусства. Он имел большой успех благодаря тому, что в моду вошла слезливость. Вольтер никогда не чуждался чувствительных эффектов: тут он был совершенно не согласен с Корнелем. Корнель казался ему слишком непреклонным в своем политическом материализме. Богом Вольтера был Расин, и похвала Гегеля, писавшего, что Вольтеровы слезы отвечают законам искусства и что это сценические слезы, источаемые публикой, не всегда заслужена поэтом. Иногда это просто обычные слезы, просто буржуазные слезы, просто соль в водянистом растворе.
В «Танкреде» он доходит до того, что заставляет плакать рыцарей в доспехах, а это уж слишком. Плакать на сцене ни к чему. Если уж приходится лить слезы, то пусть они льются в зале. К чему вообще слезы в трагедии? Но тот, кого оплакивают в «Танкреде», – сам поэт, умирающий спаситель отечества Вольтер. Вот до чего докатился сеньор Ферне.
Как я говорил, две причины вызвали затухание абсолютизма в период Transition: неудачный ход войны и распад правящей верхушки. В своей грезе «Танкред» Вольтер устраняет эти причины. Но прежде чем выиграть войну в «Танкреде», он еше выиграл гражданскую войну в «Китайском сироте». Сначала победил врага внутреннего, а потом внешнего. Логично и последовательно. Название «Китайский сирота» мало что говорит читателю. Здесь Вольтер видит сон наяву, как он становится королем Франции и уговаривает фронду пойти на компромисс.
«Китайский сирота» (1755) – первая драма Вольтера, написанная в эмиграции. Он хотел поставить ее в “Les Delices”. Его новая страна-покровительница Женева, этот “протестантский Рим”, сразу же дала понять, чего стоит свобода эмигранта. Консистория, самое жуткое наследие Кальвина – запретила сценическое воплощение сна, в котором Вольтер в скромной роли не более и не менее как Чингисхана собирается завоевать Францию и преобразовать ее в царство гуманности и терпимости. (В том же году пьесу сыграли в Париже, откуда он эмигрировал).
Итак, речь идет о конфликте между чувствительно-остроумным скифом Чингисханом и пекинскими мандаринами. Все монгольское в этой Монголии Вольтеру глубоко безразлично. Чужеземцы со времен «Семирамиды» означают не-дворян: имеется в виду, что буржуазный класс – это другая нация; позже станут утверждать, что буржуазный класс и есть нация. Дворец аристократического семейства находится в городе Камбалу “под Пекином”, то бишь, в Версале под Парижем, эти люди живут не в королевском, а в своем собственном дворце. Они заправляют делами в империи. Китайский император пока существует, но в неразберихе гражданской войны он куда-то запропастился. Речь идет об одной супружеской паре. Мандарин Цамти – приверженец феодальной монархии. Его более отважная жена Идаме настаивает на диктатуре аристократии. Ни тот, ни другая не готовы к сотрудничеству с поэтом-императором.
В этом странном произведении Идаме является главным персонажем, ее роль наиболее эффектна. Идаме романтична и высокомерна, красива и жестока, умна и, конечно, упряма, коварна и способна на предательство. Она считает себя избранницей богов и одновременно обреченной на смерть. Эта дама в стиле барокко обладает всеми дарованиями и подвержена всем порокам фронды. Идаме – китайская сестра мавра Магомета. А Цамти – идиот.
Сын степей Чингис, предводитель конницы, человек доброй души, с философским складом ума, не в силах внушить этим аристократам ни малейшего понятия о государственных интересах. Ни один правитель в мире не проявлял столь сильного нежелания стать тираном, как Вольтер-хан. Он всячески стремится добиться взаимопонимания. Но наталкивается на тупое упрямство, коварство и измену. Тут у него лопается терпение, он их убивает, всех мандаринов подряд вместе с чадами, домочадцами и сиротами. Аристократия неисправима. Гильотина неизбежна. И затем следует самый поразительный из всех финалов. Чингнс ни с того, ни с сего снова прощает мандаринов, а на вопрос, что заставило его сменить гнев на милость, отвечает этим висельникам: Vos vertu! Ваша добродетель! Такое объяснение – чистая издевка и звучит явно комически, но: “Я не мог сочинить никакого другого финала, кроме этого”, – пишет Вольтер. Я полагаю, что из всех возможных комментариев правильным будет такой: Вольтер не хотел гильотины, даже если она и была неизбежна. Вам хотелось прежде услышать историю самого “сироты”? Я бы охотно поведал ее вам, но она не поддается пересказу. Между короной и фрондой уже невозможно взаимопонимание, это верно, но если публика уже не понимает, о чем идет спор между партиями, это не возвышает пьесу. Сюжет «Китайского сироты» – диалог двух невменяемых упрямцев, Идаме и драматурга Вольтера, прерываемый путаницей событий.
Завязкой пьесы служит qui pro quo: случай подмены детей. Сын неизвестно где блуждающего императора и сын Идаме и Цамти были подменены один другим, чтобы охранить императорского сына. Из этой завязки с фальшивым и настоящим принцами любой драмодел извлек бы множество интриг, чтобы заполнить пять актов. Вольтер забывает о ней после нескольких первых сцен. Нельзя даже сказать, кто из детей затем является заглавным сиротой. Даже число сирот неясно и меняется по ходу пьесы.
Похоже, что между Вольтером и фрондой идет спор о том, должен ли преемник короля происходить из царского дома или из фрондирующей линии. Но, строго говоря, это различие несущественно; вот почему высоко-рожденные сироты неразличимы. Оба они – излишнее потомство, как один, так и другой. Имеются двое детей Китая, потому что у Франции больше не будет сына. Драмы предреволюционного периода – это драмы переселенца. По сравнению с монотонным благополучием изгнания рискованная должность придворного поэта, на которой Вольтер стойко держался во времена регента, кардинала и маркизы, делала жизнь содержательной и интересной. Даже если шел бой, в нем стоило участвовать. Невыносимость фернейской идиллии была в том, что идиллия длилась. Положение полузапрета – но это выяснилось лишь позже – оказалось самым счастливым для поэта. Лучше быть активным и гонимым, чем бездеятельным в безопасности.
В Ферне Вольтер затосковал по-настояшему. “Вольтер, – пишет Фридрих Энгельс, – был почти фанатически убежден, что человечество, по крайней мере, в настоящий момент, в общем и целом движется в сторону прогресса, и достаточно часто приносил ему величайшие личные жертвы”. Он пишет это в «Фейербахе», и лучше бы он этого не писал. У классиков марксизма были свои причины пройти мимо Вольтера и не упомянуть его нигде, кроме как в этой ранней работе. С тех пор, как Вольтер начал сочинять, и до конца жизни он “был убежден”, что человечество движется задом наперед, и только в Ферне он расстался с надеждой, что этому можно как-то воспрепятствовать.
Абсолютизм погибал, надвигалась революция. Радовался ли Вольтер ее приближению? Чем ближе надвигалась революция, тем сильнее охватывала Вольтера тоска. В его представлении существовала картина оптимально организованного мира, а поэт видел его крушение. Наглость буржуазии он считал не меньшим пороком, чем наглость дворянства; нельзя забывать, что в течение всего XVIII в. эти классы выступали как союзники против королевской власти. Вольтер ничего не ожидал от будущего. Революция не имеет на него прав. Когда бы Вольтер ни заглядывал вперед, он видел распад.
Драмы предреволюционного периода соответствовали духу своей низменной эпохи, а следовательно, были не на высоте жанра. Драма – жанр, расцветающий в эпохи равновесия, а не деградации. Какие пьесы Вольтера ныне считаются лучшими? Лучшие пьесы этого закатного периода – те, которые он не написал. Нам эти ненаписанные пьесы известны как философские повести. Повесть – драма пессимиста.
Герой повестей – тоже Вольтер. Повесть – тоже сны наяву. Надо бы сказать точнее, дневные кошмары – вот что они такое.
Все их сюжеты имеют одну схему: Вольтер в разных образах и разными способами испытывает мир и находит его непригодным для обитания. Эти образы отличаются друг от друга в зависимости от персонажей, в которые перевоплощается поэт в своих фантазиях; так он проводит серию опытов. Возможные варианты отношения к миру один за другим оказываются неприемлемыми и отметаются.
В этом эксперименте с середины сороковых годов мы встречаем разных Вольтеров: Скарментадо – любознательный путешественник; Задиг – политический мыслитель, пытающийся обуздать свое благородство с помощью скепсиса; Микромегас – ученый, великан из космоса. Позже, вплоть до смерти Людовика XV, поэт представит себя Гуроном, отважным сыном природы, носителем естественного права, естественного чувства, и натурфилософом – тем самым, которого Франция защищает на поле битвы (здесь, как и в «Танкреде», Вольтер выигрывает Семилетнюю войну), и Амазаном, мифическим героем-пастухом.
Но самой мрачной из этих мрачных повестей является «Кандид». Ее герой – дурачок, которому немецкий профессор внушил, что все к лучшему в нашем лучшем из миров. Этот неподражаемый персонаж свидетельствует о крушении самого глубокого свойства натуры Вольтера – его верности убеждениям. Вольтер наблюдает мир, и плодом наблюдений является разочарование. «Кандид» – от начала и до конца трагедия Вольтера. Он был пессимистом, но как же ему хотелось быть оптимистом!
Вольтер – а как же иначе? – размышляет о своей судьбе. Почему он, величайший сын Франции, отвергнут Францией? Почему он должен бороться за то, что достается даром любому слабоумному? Почему его страна предпочитает скорей погибнуть, чем позволить ему образумить нацию? Может, он сам сделал что-то не так? Он просчитывает все варианты и приводит доказательства, что ему, куда ни кинь, в любом случае пришлось бы худо – если он упорно желал оставаться честным человеком.
Действительно, дело не в нем. Действительно, мир неисправим. Беспредельная печаль таится в этом отречении от надежды, к которому приводят Кандида ужасы реальности, в этом жутком “Возделывай свой сад”. Вольтер напишет это в то время, когда навсегда обоснуется в Ферне.
Я должен был здесь говорить о драме: не так уж редко повести говорят о тогдашнем состоянии драматургии. В «Принцессе Вавилонской» сказано: “Тщеславие и суетность защищали художников, возвращавших времена варварства, и то же тщеславие преследовало истинные таланты, вынуждая их покидать отечество: осы изгоняли пчел”. В «Кандиде» находим такой диалог.
– Сколько театральных пьес есть у вас во Франции, сударь? – обратился Кандид к аббату.
– Пятьдесят-шестьдесят тысяч, – ответил аббат.
– Это много! – воскликнул Кандид. – А сколько из них хороших?
– Пятнадцать-шестнадцать, – был ответ.
– Это очень много, – сказал Кандид.
Цифры свидетельствуют об искренней скромности Вольтера. Он сам сочинил двадцать восемь пьес.
Человечество, говорят повести Вольтера, это ад для людей. Ад значит хаос, а хаос глуп. Нечто в высшей степени неразумное не может служить предметом драмы, хаос не годится для сцены. Ад – тема эпоса. В отличие от лирических грез наяву, которые не слишком удались автору и местами даже грешат сентиментальностью, кошмары наяву мастерски удаются в прозе.
Поэт, погибая, делает хорошую мину при проигранной игре, он описывает свои кошмары с великолепным чувством дистанции. Он столь изощрен в обращении с ужасами жизни, что люди бесчувственные считают эти повести смешными юморесками, и “для забавы варвар их прочтет”. Вряд ли возможно положить предел низменности современных суждений о литературе. В наши дни обожают тех, кто вопит о своем горе. Горе Вольтера никто не принял всерьез, потому что он не опускался до рыданий и воплей.
