Петер Хакс
Иона. Эдип-цареубийца
Драматург Людовика XV
«Эдип» – это открытие Вольтерова театра, «Ирина» – закрытие. Можно связать финал с началом и передать содержание «Ирины» следующим образом. Трагедия «Ирина» рассказывает о том, что бы произошло в фиванском дворце, если бы цареубийца Эдип не столкнулся с небольшой семейной проблемой и остался царем.
Лай и его старый доверенный слуга совсем одряхлели бы, и все бы о них забыли. А царь Эдип отжил бы свое время, и ему пришлось бы отречься в пользу сына Иокасты, чья колыбель по вине поэта так непосредственно и назойливо скрипит за кулисами в пятом акте. А сыночек после долгого бездарного правления обанкротился бы окончательно на исходе сил, и мы бы стали свидетелями его крушения и его раскаяния и самоуничтожения… Вот до какой степени цельно творчество Вольтера. Его первая и его последняя трагедии – только экспозиция и развязка одной-единственной трагедии, трагедии французского абсолютизма.
Список действующих лиц этой трагедии изменяется так медленно, что кажется неизменным. Список действующих лиц Вольтера – это перечень правящих сил. В нем нет неожиданных изменений – как нет их в истории Франции, протекавшей в форме постепенного крушения, движения по нисходящей, негативной эволюции, развития в худшую сторону. Эти силы всегда те же: Старый король. Король. Враг короля. Преемник короля.
Старый король, Людовик XIV мертв уже в «Эдипе». При Флери он еше иногда получает шанс и будет мертв лишь наполовину, и ему будет позволено принять участие в игре; позже его смерть отодвинется все дальше в прошлое, и его тень исчезнет, как чеширский кот. О нем еше вспомнят только в «Ирине». Министры, продолжающие его дело, переживут его, а потом вымрут и они.
Король. Сначала это регент, убийца Старого короля. Его враги – фрондеры, на которых он все больше становится похож. Затем это Людовик XV (в драмах эпохи регентства он выступал как сочтенный мертвым принц с которым связывалось столько надежд). Его враги – фрондеры, на которых он становится все более похож. С какого-то момента Король становится своим главным врагом. Изменяющуюся роль правителя Франции Вольтер представляет в виде простой сюжетной схемы. Людовик XIV является в ней убитым, регент – убийцей, Людовик XV – самоубийцей, а Людовик XVI не появляется вообще.
Одна группа персонажей этого действа не претерпевает существенных изменений, это противники Короля, высшая аристократия. Можно сказать, что где-то ближе к середине трагедии они выдвигают на первый план нескольких монстров, а потом градус их высокомерия снижается, и решимость ослабевает. Перед финалом они даже терпят урон и обнаруживают смятение.
Преемники Короля, принцы, в этой модели общественных отношений представляют будущее. Когда они символизируют Людовика XV, они мертвы только предположительно. С того момента, когда они символизируют сыновей Людовика XV, они действительно мертвы. На их освободившееся место пробирается странный мечтатель-чужеземец и взваливает на свои выносливые плечи варвара бремя надежды. Это сам поэт, но ему не суждено одерживать побед: в «Ирине» он, едва появившись на сцене, падает замертво, пронзенный мечом. По случаю своей смерти Вольтер поставил в Париже трагедию о своей смерти.
Вольтер был драматургом Людовика XV. Даты часто служат именами судьбы или ее личным шифром; таким образом, судьба связала Вольтера с Людовиком XV. Вольтеру было шестнадцать лет, когда родился Людовик, и Вольтер протянул еще четыре года после его смерти. Ему уже хватило зрелости ума, чтобы по достоинству оценить рождение короля, и еще хватило трезвого сознания, чтобы констатировать его смерть. Нельзя быть современником в большей степени.
Этот монарх, чьим летописцем и критиком волею судьбы оказался Вольтер, поставил поэта в такое положение, какого я не пожелаю никакому писателю и никому из людей. Каково это – быть приверженцем некой формы правления, но не ее представителя? Каково это – соглашаться с курсом корабля, но видеть, что кормчий не справляется со штурвалом? Вольтеру не повезло со своим королем. Он мог оставаться его сторонником, но только с оговорками. Он мог бороться с ним, но только с оговорками. Так или иначе, Вольтер был драматургом Людовика XV. Скажем определеннее: и так и иначе, себе во благо и себе назло.
Не такого рода раздвоенность порождает драматургов. Если человек не ломается под тяжестью рефлексии, в нем формируется чувство диалектики, способность адекватной оценки вещей. Но это объективность отречения, диалектика сдачи позиций. Вольтер не имел права связывать с этим королем никаких личных интересов. Вольтер во всем мире считается поэтом рассудочным. Но сохранение разума и здравого смысла – в этих-то обстоятельствах! – и было его принципаальным и самым выдающимся достижением.
Драма обычно обращена в будущее, единственный ориентир Вольтера возвышался в прошлом. Эта обращенность надежды в прошлое рождается у поэта в день смерти Людовика XIV и более не покидает его.
Шок, испытанный им 1 сентября 1715 г., когда трон узурпировал регент, остался на всю жизнь незаживающей раной. В тот день он делает для себя открытие, что короли и эпохи смертны, и в течение следующих шестидесяти лет будет писать сочинения, направленные против этого открытия. Его цель будет лежать позади, подобно тому, как цель Шекспира при короле Иакове лежала в эпохе елизаветинского абсолютизма. Различие состоит в том, что Шекспир обращался к эпохе, когда он стал великим, а Вольтер – к тому времени, которое наложило отпечаток на его юношеский дух прежде, чем он сформировался как поэт и утвердился в общественном мнении как классик.
Если классик доживает примерно до пятидесяти лет, его, как правило, вышвыривают из столицы: такая судьба ждала Еврипида, Шекспира, Расина, да и Гете, хотя он счел для себя более удобным уйти во внутреннюю эмиграцию. До того момента, однако, он имеет право жить там, где живет его король. В течение трех десятилетий классик борется за возможность работы на благо отечества, а потом изгнание заставляет его размышлять о том, что и как сказать, или о чем промолчать на прощание.
Кривая биографии Вольтера только внешне совпадает с этой кривой. Когда в возрасте примерно пятидесяти лет ему пришлось эмигрировать, он оставил на родине не того короля, при котором до сих пор жил и работал, но как раз того, который свел на нет или дурно продолжил деяния предшественника, импонировавшего Вольтеру. Вольтер с самого начала терпел гонения, обычно выпадающие на долю классиков лишь в конце их пути. Если возвышения и падения Вольтера и образуют кривую, то это всего лишь зигзаги нисходящей линии. Ему не хватает опыта позитивной реальности, формирующей классика, он лишь имеет о ней представление. Он – классик почти исключительно благодаря теории, но не реальному жизненному опыту.
Другие поэты имеют почву под ногами. Под ногами Вольтера было переходное столетие. Он стоял между Классицизмом и Просвещением, между Абсолютизмом и Революцией. Он выбрал Абсолютизм, а значит, Классицизм. Он сделал максимум возможного. Но его высшим достижением оказалась та парижская гастроль, во время которой чернь откупилась от него тремя месяцами внимания, а затем оставила подыхать в одиночестве как глубоко ей чуждого иноземца, каким он и был.
Разумеется, Вольтер так горячо любил Короля-Солнце за то, что при нем он, вне всякого сомнения, стал бы классиком и еше более грандиозным поэтом.
Драматург Людовика XV был в каком-то смысле и драматургом Людовика XIV. В каком же именно смысле?
Драма всегда спорит со своим временем. Конечно, Вольтер с благодарностью и удовольствием отмечал все взлеты философии и науки своего столетия, которое осталось в памяти потомства веком атеизма и фарфора, и вносил свою лепту в его достижения. Разумеется, он высказывался по актуальным политическим вопросам.
Вольтер, хоть и любил публичную полемику, никогда не был сварлив: ему была чужда всякая нетерпимость: он не упражнялся в упрямстве и умел держаться скромно. Любую попытку навести порядок он готов был считать успехом, любой промежуточный результат рассматривать как итог. Не его вина, что в своих поисках твердой опоры он обнаруживал только оползни, грозившие, как он знал, обвалом. Время не предложило ему ничего более достойного и ценного, так что Вольтеру пришлось стремиться к тому, чтобы снова и снова отыскивать политический XVII век в политическом XVIII веке, и драматург Людовика XV увидел необходимость быть одновременно драматургом Людовика XIV.
У классициста есть король, это значит, что будущее начинается в настояшем. Пост-классицист имеет мертвого короля, это значит, что прошлое хочет быть будущим. Душевное состояние пост-классициста – тоска по прошлому и старческое чувство, что все главные вещи остались позади. Вот раньше была жизнь, говорят старики.
Понятно, что никакая публика не пожелает вместе с поэтом идти назад в будущее. Никто не любит вспоминать славное прошлое, пока оно близко. Основатели государств, основоположники и апологеты всемирных социальных институтов и движений сразу после свершения великих дел отодвигаются на задний план. Народы отдыхают от них. Только дойдя до предела в своем падении, народы протирают глаза и говорят: “Что-то еще у нас было!”. И охотно обращают взор на времена своего былого величия. Это может продолжаться столетие. В таком столетии и жил Вольтер.
Когда народ начинает смутно ощущать, что времена его величия прошли, и он значит для мира меньше, чем привык считать, он испытывает чувство тревоги. Напоминание о великом предке, основавшем династию, совершенно невыносимо для его позднего потомка, царствующего в эпоху безвременья. Кому понравятся выражения преданности, если их облекают в такую, например, форму: В самом деле, сир, я не льщу, Ваш дед был великолепным королем!
Каждый почивший в бозе король служит упреком ныне царствующему; обычай племени зулусов под страхом смерти запрещал упоминать имена покойников из королевского рода, и в этом смысле все народы – зулусы. Но еше большую опасность для государства представляет покойный король, если он был великим королем. Тот, кому следует бояться сравнения с прошлым, вряд ли будет сравнивать.
Скажем прямо, Людовик XIV был не только оттеснен в подсознание и таким образом устранен из сознания народа. Его замолчали насмерть. Фронда и корона проявили полное единодушие в этом вопросе. Дворянское сословие и буржуа запретили себе упоминать о монархе, который подавлял их, а король запретил себе упоминать о монархе, у которого еше хватало сил, чтобы подавлять фронду. Вольтер считал этот запрет ошибкой и проявлением неблагодарности. И в драмах, и в исторических сочинениях, и в поэмах – во всем своем творчестве – он ставил цель: дать слово тому, кого замолчали насмерть. Он не слишком преуспел в этом, и он переоценивает успех, которого сумел достичь. Отрицательный герой в «Семирамиде» гневается на вавилонян за то, что они постоянно помнят того, кого все правящие партии велели выбросить из головы: “Меня приводит в отчаяние, – говорит он, – что всякий еще помнит, каким королем был Нин”. Как драматург Людовика XIV драматург Людовика XV требует слишком много от своих французов. Нации не бывают столь проницательными. “Семейство кротов проходит мимо кургана, где похоронен славный витязь. – Мама, а это что за куча? Такая большая! – Быстрей, не оглядывайся, – поучает мама-крот, – здесь ужасно дует, это вредно для здоровья”.
Вольтер говорит о Людовике XIV в трех регистрах. Он скорбит о нем, он приукрашивает его, он угрожает, ссылаясь на него.
О степени скорби Вольтера свидетельствует его убежденность, что Людовик XIV (который умер вполне естественной смертью) был убит регентом; поэту необходимо это допущение – оно позволит ему превратить жалобу в иск. Ничтоже сумняшеся он перенес это обвинение с регента на Людовика XV. Никто из них не дерзнул поднять руку на Короля-Солнце, но они дерзнули занять его место. Если правда, что драматург всегда пишет только одну пьесу под разными названиями, то Вольтер написал всю драму о цареубийце.
Вопль его души – повторение одной-единственной фразы: “Моего короля умертвили!”. Это не значит, что на этой фразе он свихнулся. Все хорошо и прекрасно, говорил он, нужно жить дальше, и в наши дни делается какая-никакая политика. Но потом прибавлял: “Но моего короля умертвили!”.
Ясно, что Людовик XIV не имел столько добродетелей, сколько приписывал ему Вольтер. Можно с полным правом считать Ришелье более проницательным мыслителем и более смелым новатором. Возможно, Людовик XIV только воплощал в жизнь идею Ришелье. Но подчас бывает труднее осуществить дело, чем его начать: заслуга кормчего, ведущего корабль по бушующему морю, может оказаться больше, чем заслуга кораблестроителя. Изобретение всегда сопряжено с удовольствием, осуществление замысла – почти никогда. Избирая своим героем короля, а не, скажем, кардинала, Вольтер явно придавал первостепенное значение реализации идеи. Он хотел видеть абсолютизм в реальности, а не в замысле.
Идеализация Короля-Солнце во Франции Людовика XV была, по сути, крамолой. Она была предостережением, призывом вернуться назад, к тем целям, которые Вольтер считал достойными цивилизации и подобающими человечеству. Вольтер был консервативен до мозга костей и не боялся дурного привкуса, который уже тогда имело это слово. Популисты новомодного пошиба были ему в высшей степени антипатичны. Как и все другие классики, Вольтер был консервативным ниспровергателем и консервативным прогрессистом. Меня всегда изумляет, как трудно тем, кто выбрал для себя такую позицию, быть услышанными. Разве возможно, спрашиваю я себя, быть прогрессивным и при этом не консервативным? Ведь главное – в погоне за счастьем не растерять то хорошее, чем уже обладаешь или обладал.
“Почти во всех моих сочинениях, – весьма смиренно пишет Вольтер в предисловии к «Альзире», – увидят стремление к счастью, отвращение к несправедливости и угнетению, и это – единственное, что сохранило мои произведения от тьмы забвения, в которую погрузили бы их мои ошибки”. Что касается этих произведений, то они были забыты и остаются во тьме забвения по сей день. Что касается стремления к счастью, то можно сказать, что оно перешло к потомкам и его свет негасим. После Вольтера не было ни одного европейца, который в том или ином смысле не оказался бы неожиданно для себя вольтерьянцем поневоле.
Вольтер пошел навстречу самой большой опасности, какая подстерегает писателя, дорожащего своей известностью: он не присоединился ни к одному направлению. Он не был сторонником правительства и не был сторонником оппозиции. Это не мешало и правительству, и оппозиции ссылаться на него в борьбе друг с другом. Если со стороны общества ему иногда и выражали признательность, то лишь по недоразумению. Самое чудовищное недоразумение – так называемый апофеоз Вольтера – произошло весной 1778 г., когда энциклопедисты и феодальные ультра издевались над Людовиком XVI за счет Вольтера. Конечно, есть и его доля вины в такого рода недоразумениях, ведь только они поддерживали его жизнь: он сам их устраивал. Как правило, его всегда расшифровывали. Его враги – карлики на плече великана, а это – самые коварные из троллей. Его единственным союзником был мертвый великан.
Вот его-то, четырнадцатого Людовика, он и посылает на сцену. Он предупреждает об опасности громовым голосом Людовика. Он надеется внушить трепет перед его возвращением. Краткие сроки больше не принимаются им во внимание – он мыслит в категориях вечности. Образ разгневанного короля-отца сливается с образами богов. Появляясь на сцене, эти боги всегда вещают устами Людовика XIV и стоят на стороне Вольтера (“боги” – это догегельянский термин для понятия “мировой дух”).
Сегодня боги нам любви даруют час,
Чтоб завтра месть богов обрушилась на нас.
Это из «Меропы». А министр бога-короля по поручению своего мечущего громы и молнии в потустороннем мире господина завершает «Семирамиду» следующей фразой:
Дрожите, короли, на ваших пышных тронах!
Настигнет месть богов предателей в коронах!
Лессинг считал, что эта “единственная максима” – “не самая обнадеживаюшая”. В самом деле, этот стих читается поверхностно, если читать его по-республикански. Даже Лессинг не читал его столь поверхностно: он понял мысль и не одобрил ее. Я уже писал, что, как правило, Вольтера всегда расшифровывали.
Неужели призыв к умеренности, гибкости и достоинству в политике, неужели напоминание о “мести богов” – всего лишь ругань в стихах? Ведь история мстит за причиняемый ей вред, это вовсе не метафора. Это же факт. История мстительна, она редко прощает. За одного человека, которого мы высокомерно вздернули на виселицу или высокомерно запретили вздернуть, она часто требует миллион человеческих жертв, прежде чем перестанет яриться, снова медленно успокоится. Мстительность истории не относится к области мифов, она имеет прямое отношение к физическим телам; мы говорим не о религии, но о физике.
Вольтер умер, человечество перестало оглядываться на пройденный путь, разразилась революция, и прогресс вступил на одну из своих новых удивительных дорог.
