Петр Дмитриевич Боборыкин
Долго ли?
– Не стану, – сквозь зубы ответил он, пуская струю дыма.
– Ну, как угодно!..
Лука Иванович шумно отодвинул стул и, выходя мимо ее в коридор, спросил:
– Настеньку вы, надеюсь, уложили спать?
– Нет, еще не думала.
Они оба вошли в комнату Анны Каранатовны.
– Почему же это? – уже горячее выговорил Лука Иванович.
– Да она тут сейчас болталась.
– Вы лучше скажите: не она болталась, а вы в приятных разговорах забыли, что больного ребенка нужно уложить спать раньше.
– Да и то рано.
– Ошибаетесь: теперь уже девятый час.
– Уложишь ее!..
– Да ведь вы не пробовали?
В другое время тон Луки Ивановича заставил бы Анну Каранатовну удивиться и струсить немного; но сегодня она приняла его совсем по-другому.
– Ну, уж оставьте, Лука Иванович, точно, в самом деле я не мать, – возразила она, махнув как-то особенно головой, – уж как вы меня шпигуете этой девчонкой!..
– Хорошо-с, – обрезал Лука Иванович, сделавши несколько шагов по комнате, – мне нечего проповедовать вам материнские чувства, если у вас их нет.
– Скажите пожалуйста! – уже совсем резко откликнулась Анна Каранатовна и села почему-то на конец кровати. – Поучения-то вы куда горазды делать, Лука Иванович, позвольте мне вам доложить, а на деле-то – ни тпру, ни ну!
– Что вы этим хотите сказать?
Он продолжал говорить ей "вы"; едва ли не в первый раз случилось это с тех пор, как он начал звать ее просто "Аннушка".
– Да тоже! Мне уж эти разговоры опостылели… – Я – девушка простая, вашим всем тонкостям не обучалась. Для меня тот человек хорош, который что сказал, то и сделал. Вы вот у Настеньки всякие лихие болезни лечите, а что мне нужно, то совсем чужой человек доставляет… даже совестно!..
– Об чем вы это все толкуете, – протянул с гримасой Лука Иванович, подходя к столу и дотрагиваясь пальцами до машинки, – вот про это, что ли?
– Да хоть бы про это… посторонний человек, и тот…
– Надоели вы мне с вашим писарем!.. Ну, сделал он вам презент – и наслаждайтесь им, я вам не мешаю. Только, пожалуйста, в другой раз ведите себя поумнее.
– В чем же это я сглупила, позвольте полюбопытствовать? – спросила совсем уже злобно Анна Каранатовна и поднялась с кровати.
– А в том, что вы вздумали извиниться за меня перед вашим приятелем, когда я об этом вас не просил. Он на меня работает, я ему и плачу: кажется, это ясно.
– Скажите пожалуйста! – язвительно вскричала Анна Каранатовна. – Что же я, духом, что ли, святым могла узнать, что вы где-то красненькую промыслили?.. Знала ведь я, что вы последнюю мне на расход отдали; а тут человек работает… вы приходите и говорите, чтоб он за вами шел… ну, я и подумала: заплатить вам за переписку нечем, так лучше сказать.
– Все это вздор! – решил Лука Иванович с совершенно новой для него резкостью. – Ни о чем таком я вас не просил.
– Да откуда амбиция у вас явилась!.. Лучше ее, этой самой амбиции, не иметь, чем по рубликам занимать…
– Анна Каранатовна! – остановил ее Лука Иванович глухим голосом и хотел что-то еще сказать, да дверь приотворилась и показалась опять Настенька, протирая глазенки обоими кулачками и морща их против света.
– Вот видите, – показал на нее Лука Иванович, – девочка уже спала в платье, а вы не догадались ее раньше уложить и лекарства, наверное, не давали.
– Ступай спать, ступай, – накинулась было мать на девочку, но сдержала себя, взяла Настеньку за руку и потащила в ее комнатку.
– Извольте дать порошок, слышите! – внушительно и нервно кинул ей вслед Лука Иванович, – и уложить ее хорошенько!..
Она повела только плечом и захлопнула за собою дверь; он взглянул еще раз на стол с машинкой и скорыми шагами вышел.
XV
Рано утром пришло по городской почте открытое письмо Луке Ивановичу. Он был уже на ногах и даже одет, чего с ним обыкновенно не случалось, в начале девятого часа. Вчерашняя сцена с Анной Каранатовной подняла его так рано: он в первый раз с такой резкостью почувствовал, как тут все неладно. Ее тон показал ему, какими глазами она на него теперь смотрит. Не то, чтобы это особенно уязвило его; но слишком ясно было, что, кроме взаимной тяжести, ничего не жило между ними; и Настенька же – это единственное связующее звено – явилась предлогом к такому неприятному столкновению.
Первой мыслью Луки Ивановича, когда он только что проснулся, был расчет на приятельство адвоката Проскудина в деле приобретения частного места. Не на шутку хотел он положить предел своей "поденщине", схватиться крепко, обеими руками, за первый попавшийся прочный заработок, да такой, чтобы не иметь ничего общего с "сочинительством". Он заранее наслаждался сознанием того, что полгода, год, сколько хочет, не возьмет он пера в руки, т. е. как "литературный батрак" Присыпкин, а займется, когда ему угодно, хотя бы, например, своим Кальдероном или Тирсой де Молина, и будет полегонечку подбирать к ним комментарий, "как истый монах бенедиктинец", – с улыбкой прибавил он про себя, откидывая одеяло. Тогда и домашняя жизнь пойдет для него совсем по-другому: он будет находить полный отдых и отраду в своих работах "по душе", после сиденья в конторе или другом каком месте. Девочка будет расти, поумнеет, похорошеет; станет он ее учить, и других учителей возьмет, быть может, и талант в ней откроет, а то и по-испански ее выучит: "как там ни толкуй, девица с испанским языком – вовсе не то, что девица без испанского языка!" – решил Лука Иванович и превесело стал брызгаться в лоханке.
Тотчас после этих мечтаний, открывавших "новые горизонты", Татьяна просунулась в дверь кабинета и подала ему почтовую карту. Прищурившись, Лука Иванович довольно-таки долго ее осматривал. Он сначала подумал, что это Проскудин ему пишет, но рука была не проскудинская.
"Дорогой собрат" стояло вверху очень неразборчивым, косым шрифтом с завитушками.
– Это еще кто? – поморщился про себя Лука Иванович. Намек на сочинительство пренеприятно подействовал на него тотчас после его ранних мечтаний.
"Не для себя зову вас (продолжал он разбирать): на такое внимание не осмеливаюсь рассчитывать; но, право, вас ждут, и даже очень".
Слова "вас ждут" были два раза подчеркнуты.
– Кто же это? – все еще недоумевал Лука Иванович.
"Надеюсь, – кончалась записка, – что вы не забыли обладательницу квартиры в Сергиевской".
И он вслух прочел подпись:
"Душевно вам преданная Гу…"
На слоге Гу – Лука Иванович должен был остановиться: дальше начинался размашистый росчерк.
Не сразу бы догадался он, что записка "собрата" пришла от девицы Гущевой, если б не намек на "обладательницу квартиры на Сергиевской". Подчеркнутые два раза слова: "вас ждут" – заставили его улыбнуться; он представил себе узкие губы достойной особы, силящейся выразить добродушную иронию, и ему вдруг стало еще веселее, чем в постели и во время умывания.
– Неужто, – говорил он с собою, – мы – уж такие замухрышки, что нас решительно ни одна фамма не может ждать. Скучно ей, этой обладательнице, захотелось нашим братом развлечься. Что ж, Гейне восклицал: «Ma foi, und das ist gut!» [4] Повторим его припев и оденемся сегодня хоть чуточку поавантажнее!
К нему решительно вернулись и его жаргон с французскими словами и умышленно русским акцентом, и спокойный юмор, живший в нем поверх всех его внутренних ощущений. Он стал шарить в своем комоде, выбирая рубашку, где бы воротничок не лоснился; но такой рубашки не нашлось, и даже у самой лучшей не оказалось двух пуговиц для прикрытия груди. Тотчас же поднялся в нем упрек Анне Каранатовне: "Неужели, в самом деле, у ней времени нет пересмотреть его убогое белье, которым и Татьяна нимало не занимается, а есть время проводить вечера, слушая сочинения господина Белло-с!"
Но вслух ворчанья никакого не вышло. Лука Иванович начал одеваться гораздо старательнее обыкновенного и, уже одетый, заметил, что было слишком рано. Ему хотелось справиться насчет Настеньки; но он не шел в комнату Анны Каранатовны, не желая вызвать ничего похожего на вчерашний разговор.
Стал он прибирать свой "сочинительский стол". Сначала он оглянул его с несколько презрительной гримасой. "Экая беспорядочность!" – подумал он, в нерешительности, за что ему взяться, чтобы пообчистить стол. "Ну какой же я буду служащий? Разве деловую конторку можно держать в таком виде!"
Газетные листы, исписанная и рваная бумага, пухлые книжки журналов – все это представилось ему чем-то до крайности надоедливым, ненужным, почти бессмысленным. Все это было точно куча залежавшихся булок, без вкуса и цены. Книжки разрезаны, бумага исписана, газеты запачканы; никто об этом не помнит, а всего менее тот, кто писал. И валяется теперь на столе одна бесформенная груда, с которой Лука Иванович просто не знал, как справиться.
Через полчаса он, однако, прибрал кое-как на столе; зато в угол у окна свален был весь бумажный хлам. Стол принял некоторый чиновничий вид, и даже на самой середине положена была десть чистой бумаги. Лука Иванович не сообразил, что он порядочно-таки позапылился, убирая со стола в визитном туалете.
Если б на него в щелку поглядела Анна Каранатовна, она бы не преминула сказать: "экая рохля!"
Она тоже не желала разговоров с Лукой Иванычем и прямо послала ему чаю с Татьяной, между тем как обыкновенно звала его пить чай к себе. От Татьяны узнал Лука Иванович, что "дите", т. е. Настенька, ведет себя как следует, сидит уже с куклами и не кашляет. Он очень обрадовался тому, что заходить на другую половину ему незачем, и уже в начале одиннадцатого очутился на улице.
Утро стояло яркое, солнечное. Лука Иванович чувствовал себя в своей не особенно взрачной шубке тепло и удобно. Он плотно в нее запахнулся, откинул воротник и весело постукивал своими бахилами. Вот так он будет ходить в какую-нибудь контору, только уж, конечно, на следующую зиму он обзаведется новой шубкой из американского медведя, а то и с куньим воротником на каком-нибудь высокопочтенном меху, и бахилы закажет у самого Бука. И как приятно будет методически ходить в одиннадцатом часу и сознавать, что идешь в такое место, где тебе, почти за механическую работу, дают прочный кусок хлеба, смотрят на тебя, как на солидного человека, "способного и достойного к повышению". А придешь домой, отдохнешь, превратишься снова в художника, "да-с, художника", даже не сочиняя стихов или повестей, в любителя, в комментатора, в философа, в кого хочешь! Не всуе будешь восклицать:
Ты царь, живи один – дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный!
«Да, благородный, без всякого уж расчета на копеечки… Сиди пять-шесть лет, и явись на суд грамотных людей с целой книгой!»
Лука Иванович подходил к Казанскому собору и поравнялся с милютинскими лавками. На разные деликатесы он не смотрел: желудочных страстей он в себе не выработал.
– Куда это пробираетесь? – окликнул его хриповато-басистый голос.
– Вашему превосходительству, – ответил Лука Иванович, приподняв на оклик голову, и остановился.
Перед ним, подавшись корпусом вперед, стоял еще молодой рыжеватый генерал, с какими-то белыми глазами и двойным подбородком. И пальто с красным кантом, и фуражка с бархатным околышем – все это блистало: видно было, что генерал только что произведен к Новому году.
– Кутить идете? – покровительственно спросил генерал, покосившись на ряд милютинских лавок.
– Кутить еще рано, – ответил Лука Иванович с комическим жестом, но тотчас же удержался. В нем зашевелилось что-то новое от прикосновения генерала.
– Да и не по финансам, я полагаю?
– Да, и не по финансам, – уже совсем не по-своему проговорил Лука Иванович. Интонация его голоса значила в переводе: "нечего тут острить, иди своей дорогой".
Генерал повел тугой красной шеей и прищурился на Луку Ивановича.
– Метранпаж мне доложил, – начал он не то что начальнически, а очень уж деловым тоном, – что в доставке оригинала есть некоторая задержка.
Он говорил без акцента, но с чисто остзейской жесткостью.
– Ну, уж это они привирают, – с умышленной небрежностью возразил Лука Иванович, – я от писаря вашего знаю, что по манускрипту задержки никакой нет…
– Однако, – перебил генерал, поднявшись слегка на цыпочках, – я уже давно сбираюсь сказать вам, любезнейший господин Присыпкин, – и он оттянул конец фамилии Луки Ивановича, – что я нахожу более целесообразным оставить прежний порядок доставления рукописи и держаться более рационального порядка.
– Т. е. как же это-с? – спросил Лука Иванович и почесал у себя переносицу.
– Я говорю в том смысле, что желательно бы было иметь сразу целый, так сказать, волюм, чтобы судить о цельности впечатления вашей компилятивной работы.
Лицо Луки Ивановича нахмурилось.
– Это – как вам угодно, – сказал он, почти отвернувшись от своего собеседника, – только такого уговора у нас не было сначала.
– Согласитесь, однако ж, что так рациональнее.
– Да вы что же, штиль мой будете поправлять?
– Как это? – вдруг совсем немецким звуком спросил генерал.
– Штиль мой – вульгарно, язык; так я, хоть и не стилист, но смею думать, что оно совершенно бесполезно: работу мою вы давным-давно знаете: как один лист, так и двадцать листов будут написаны.
– Аккуратность работы того требует, и более сообразно с моими видами…
– Опять-таки я вам говорю, – перебил уже на этот раз Лука Иванович, – мне это все едино, только для доставления целого, как вы изволите выражаться, волюма, к известному сроку, надо будет горячку пороть!
– Э-э-э? – затянул было генерал.
– А это мне совсем не на руку, генерал; я и без того измучен спешной работой. Тут же эта поспешность, по-моему, будет только тешить ваше начальническое сердце, а рукопись без всякого толку пролежит у вас в кабинете.
Генерал подвинул корпус и откашлялся.
– Ваших соображений, – заговорил он, уперев свои белые глаза в шапку Луки Ивановича, – я принять на свой счет не могу. Если у нас и не было сразу такого условия, то я все-таки остаюсь при моем мнении. Тогда только я буду уверен, что издание выйдет в надлежащий срок.
– Такой поденщины я на себя взять не могу! – отрезал Лука Иванович и запахнулся, как бы с намерением продолжать путь.
– Следовательно, вы отказываетесь от работы? – уже тоном директора департамента спросил генерал.
– От такой, какую вам пришла фантазия выдумывать, – отказываюсь.
– Позвольте, однако ж, господин Присыпкин.
– На это я, господин Крафт, имею, кажется, право; листы до конца отдела я вам доставлю, а там не угодно ли вам поручить работу кому-нибудь другому.
Двойной подбородок генерала вздрогнул; видно было, что он не ожидал такого резкого оборота. Выражение лица Луки Ивановича должно было казаться ему если не дерзким, то очень пренебрежительным.
– Да я совсем не желаю вас лишать работы, – брезгливо выговорил генерал.
– Пожалуйста, не великодушничайте, – рассмеялся Лука Иванович: – я постараюсь не умереть без ваших заказов. Засим имею честь кланяться вашему превосходительству.
И, не дожидаясь ответа, он приподнял шапку и стал переходить Невский.
XVI
В несколько возбужденном состоянии шел Лука Иванович минут пять. Но он нисколько не чувствовал себя неприятно-раздраженным: напротив, ему стало весело, еще веселее, чем в начале прогулки. К такому разговору с генералом он вовсе не готовился, но разговор сам собою вышел далеко не сладкий и кончился резким отказом.
"Однако что же это я?" – вдруг подумал Лука Иванович; но этот вопрос задал прежний "поденщик", а не теперешний "кандидат на прочное место". Когда нервы немножко поулеглись, Лука Иванович не мог не сознаться, что он погорячился, и даже на совершенно небывалый манер. Можно было ведь и отказаться, да иначе. А, по правде сказать, даже "рациональное требование" генерала не представляло особенных трудностей. Теперь же – разрыв и потеря верной работы.
Отчего же так это вышло?
Генерал Крафт был еще подполковником, когда Лука Иванович "получил от него работу". С той самой поры этот военный не переставал возбуждать в Луке Ивановиче раздражающее чувство: оно-то и сказалось в выходке у милютинских лавок. Не зависть, не личное зложелательство говорили в нем. Подполковник Крафт был для него скорее собирательным типом. Его положение представлялось Луке Ивановичу, как яркая противоположность того, на что обречен он сам и ему подобные.
– Вот подите, батюшка, – говаривал он не раз приятелю своему Проскудину, – возьмите вы меня, литератора Присыпкина, с одной стороны, а с другой – подполковника Крафта. Какой бы я там ни был, хоть лыком шитый, да все-таки не плоше же считаю себя этого самого подполковника Крафта, а минутами и куда выше его себя ставлю. Что же выходит? Он – особа, а я – раб. Он занимает казенное место по литературной же части, жалованья пять тысяч рублей, квартира такая, что можно целый штаб поместить, пара вяток у него, в клубе играет по большой, да этого еще мало: для собственного удовольствия изволит издавать книжки, и всегда при деньгах! А ты тут прозябаешь, как злосчастный злак, и во всем перед ним пасуешь, постоянно чувствуешь его превосходство, особливо когда просишь денег вперед, а просишь их аккуратно два раза в месяц.
Прошло два года. Подполковника Крафта произвели в полковники, а потом и в генералы. Лука Иванович продолжал работать "на него" и все так же сознавать приниженность своего звания…
. . . . . . . . . .
Бодрость не покидала кандидата на прочное место во все время его прогулки, а скорее возрастала.
"Экая важность! – поощрял он себя внутренне. – Чем скорее стряхнуть с себя это презренное рабство, тем лучше: меньше будет прицепок!"
Словом, настроение его было так взвинчено, что он даже не заметил, как прошло время до второго часа. Почтовая карта, за подписью девицы Гущевой, звала его в сторону Сергиевской. Он вовсе не давал воли своему воображению, не раздражал его образом той, кого он может там найти. Он шел точно к добрым старым знакомым: так просто он себя чувствовал, а вместе с тем эта квартира в Сергиевской открывала собою какую-то новую полосу жизни: сегодня, после вчерашней сцены с Аннушкой, еще сильнее, чем в первый раз.
Когда Лука Иванович взялся за звонок у квартиры г-жи Патера, он сейчас же вспомнил наружность горничной, отворявшей ему в первый раз. Он готов был ей улыбнуться и действительно улыбнулся, когда и на этот раз она же ему отворила.
– Дома, пожалуйте, – первая выговорила горничная, даже не дожидаясь того, что ей скажет Лука Иванович.
В салоне, уже знакомом ему, не оказалось никого. Лука Иванович обернулся и хотел было сесть, пока горничная доложит. Но вдруг он вспомнил фразу: "вас ждут и даже очень", – что заставило его остановиться посредине комнаты. В правом углу была дверь, полузавешенная портьерой. Оттуда донесся вдруг легкий шум, как будто кто-то разрезывал книгу.
– Это ты, Елена? – спросил женский голос. – Кто это звонил?
Лука Иванович почувствовал в себе такую смелость, что пошел прямо к двери.
– Это – я! – выговорил он, остановившись в самой портьере.
На кушетке, налево от двери, почти прилегла "обладательница квартиры", с толстой книжкой в красной обертке. На ней была шелковая безрукавка и тюлевая косынка на голове.
Она быстро поднялась, выпрямилась и даже как будто покраснела немного.
– Ах, это вы! Как это приятно! И так неожиданно!
На эти три восклицания Лука Иванович ответил широкой улыбкой и движением левой руки вбок.
– Садитесь, садитесь. Вот сюда! – и она указала на табурет около себя.
– Вы, конечно, к вашему собрату по литературе? – продолжала она, ласково оглядывая гостя.
– А ваша кузина дома? – уклончиво спросил Лука Иванович.
– Вероятно, дома, разве вы не спросили? Я бы не осмелилась принять вас одна.
И она немножко откинулась на спинку кушетки.
– Вы, право… слишком уж невеликодушны! – выговорил Лука Иванович, продолжая улыбаться глазами.
– Это почему?
– Да как же? сейчас меня сочинительством попрекать изволите.
– Ах, нет!
Лицо ее стало вдруг гораздо серьезнее, и глаза ушли куда-то вдаль. Лука Иванович заметил это.
– Полноте, не говорите со мной таким тоном: я сбиралась даже сама написать вам и просить как-нибудь прийти ко мне запросто вечером. Я и Елене говорила об этом, да не знаю, передавала ли она вам…
И она несколько исподлобья взглянула на него. На этот раз Лука Иванович положительно смутился.
– Только вы, пожалуйста, не подумайте, что я с вами сейчас же буду говорить о литературе или о ваших сочинениях… у меня настолько достанет вкуса или такта, как хотите. Но видите, во всем этом Елена виновата: она мне много о вас говорила, и я увидела в вас именно такого человека… какой мне нужен… я не знаю, как иначе выразиться.
– Да это – самое лучшее выражение.
– Вы, пожалуйста, ко мне не придирайтесь, я не привыкла говорить с людьми… интеллигенции, как выражается Елена; хоть и знавала на своем веку разных умных людей, только мало воспользовалась этим!..
Ее веселый, почти ребяческий смех сообщился и Луке Ивановичу.
– Если б вы были знаменитость какая-нибудь, романист или драматический писатель – я бы не стала искать с вами знакомства: что за охота чувствовать себя девчонкой!.. Я же очень застенчива, хоть это и не кажется – не правда ли? С ними тон особый нужно принимать, рисоваться и говорить глупости.
"Какая она милая!" – подумал гость и совершенно несалонно закинул ногу на ногу.
– А вы, хоть и писатель…
– Да из плохоньких, – с мягким добродушием добавил Лука Иванович.
– Ха-ха-ха! я не знаю, я вас совсем не читала, но Елена уверяет, что вы… замечательный публицист: это – ее любимое слово. И даже чуть ли не по-испански знаете…
– Грешен!
– А главное, вы – такой человек, судя по ее рассказам, о каком я в последнее время много думала…
Лука Иванович хотел было закричать: "пощадите!" – но воздержался, решив, что это слишком бы отзывалось "кавалером". Он только отвел глаза от собеседницы.
– Вы думаете – я дурачусь. Клянусь вам, я совершенно серьезна… ведь это так трудно в Петербурге напасть на мужчину, хоть немножко из ряду вон… Извините, что я вам это все прямо… Мне с вами хотелось бы побольше поговорить, да не знаю, как это сделать.
– Неужто оно так трудно? – спросил Лука Иванович.
– Не легко.
– Почему же?
Лука Иванович втягивался в игривый тон разговора.
– Ах, Боже мой!.. идет как-то глупо жизнь… вот теперь еще самая свободная минута… если вы только не торопитесь к вашему собрату по литературе…
Она не докончила и резко обернулась к двери, заслышав шаги в салоне.
Только что Лука Иванович успел вслед за нею обернуться, глаза его упали на высокую фигуру в военном сюртуке и густых эполетах, с белой фуражкой в руках. С фона портьеры выступило широкое, несколько отекшее лицо человека лет за тридцать, с черноватыми плоскими бакенбардами, хмуро ухмыляющееся и покрытое жирным лоском.
– Ах, это вы! – воскликнула хозяйка, совершенно так же, как она приветствовала и Луку Ивановича.
Военный вошел уже совсем и чмокнул протянутую ему руку, как бы не обратив внимания на того, кто сидел около хозяйки.
– Какая это смешная комната, – заговорила она тоном девочки, – троим уже и тесно, перейдем в гостиную.
Она живо поднялась, вся обернулась и взглядом пригласила Луку Ивановича. Он, весь съежившись от внезапного появления нового лица, поплелся вслед за военным.
XVII
В гостиной полковник (Лука Иванович разглядел, что у него эполеты были без звездочек) уселся около дивана, где поместилась хозяйка, и плотно придвинул к дивану свое кресло. Палаш он уткнул между ног и сейчас же полез в карман рейтуз.
– Вы позволите, – сказал он ей не тоном вопроса, а мимоходом, как вещь, которая сама собою разумеется.
Лука Иванович присел около пианино, по ту сторону овального стола.
– Пожалуйста, – кинула хозяйка полковнику и, точно схватывая начатый разговор, продолжала, – вы меня видели вчера на Невском, только не успели поклониться… как вам нравится мой attelage [5]?..
И потом, спохватившись, она указала рукой на обоих гостей своих и стала называть их:
– M-r Прыжов, m-r… ха-ха-ха!.. вот это хорошо: вашу-то фамилию я вдруг и забыла… только со мной случаются такие вещи, подскажите – шепнула она, шаловливо наклонившись в сторону Луки Ивановича.
– Присыпкин, – отчетливо, но не особенно охотно ответил он и обменялся с военным поклоном.
– А у вас, кажется, новая лошадь? – обернулась хозяйка в сторону полковника.
– Нет, все та же.
– Эта посветлее.
– Как вы называете?
– Подъездок; вы понимаете, вторая лошадь, для простой полковой езды.
– А у вас сколько всех лошадей?
– Вас это интересует?
– Вы знаете, я лошадей люблю больше людей.
– Похвально! Извольте, я пересчитаю: небезызвестный вам парадер, два подъездка и три упряжных лошади.
– Серые в яблоках?.. я их знаю!
– И караковый.
– Рысак?
– С порядочной побежкой.
– Какого завода, Хреновского?
– Нет, Воейковского. Ваши чаленькие тоже, кажется, с побежечкой?
– Только такая возня с моими лошадьми! Я хочу продать их и буду ездить на извозчичьих. Чтобы держать своих лошадей, надо быть мужчиной.
– Не спорю, – подтвердил полковник и дунул на папиросу.
"И долго они этак будут?" – подумал Лука Иванович и еще больше съежился.
– Это прекрасиво, – продолжала хозяйка, – когда по Невскому едут пять-шесть человек в ряд, и все в белых фуражках. А вы не боитесь простудиться в одном сюртуке?
– Привычка!
– Да он, может быть, у вас на пуху?
И она расхохоталась.
– Вот этот самый сюртук, из обыкновенного драпу.
– Не поверю. Уж под ним наверно что-нибудь надето.
– Ну, конечно, – протянул полковник и переставил палаш.
– А кто ехал рядом с вами?
– Корнет Цабернакель.
– Красивый мужчина, кажется?
– Очень хороший мальчик.
"И как им обоим легко", – продолжал Лука Иванович, поглядывая то на нее, то на него.
– Да вы меня на парадере видали, а это – подъездок.
– Хороший? – переспросила хозяйка.
– Прикажете привезти?
– Привезите.
– Видите, как я себя веду? – заметил полковник и двусмысленно улыбнулся.
– Я уж вам давно сказала, что довольна вами.
– Низко кланяюсь.
– Скажите Калупуцкому, отчего он так давно у меня не был?
– Болен.
– Что с ним?
– Не при смерти, успокойтесь… на днях явится…
– Буду ждать.
Полковник докурил папиросу и оправился.
– Сегодня среда, – сказал он и поглядел пристально на хозяйку.
– Среда, – повторила она, играя глазами.
– Помните?
– Помню.
– Так до свидания.
– До свидания.
Он опять чмокнул протянутую ему руку, палаш болтнулся вправо и влево и задел одну шпору. Лениво покачиваясь, стал он выходить из салона и чуть заметно кивнул головой в сторону Луки Ивановича.
Широкая его фигура скрылась за цветной портьерой салона. Лука Иванович поглядел ему вслед, а потом обернулся, и глаза хозяйки встретились с его взглядом.
– Извините, – полушепотом сказала она.
– Почему так? – совершенно искренней нотой спросил Лука Иванович.
– За то, что проскучали.
– Нисколько.
– Так вы наблюдали?
Она подчеркнула последнее слово насмешливым звуком.
– Коли хотите – наблюдал.
– И, конечно, говорили про себя: какова эта барыня? просто ужасно! может с офицерами толковать о каких-то парадерах и подъездках, знает про Хреновский завод и справляется про каких-то корнетов! Ужасно! Не правда ли?
– Нужно и с господами офицерами уметь говорить; я вот, например, плохо умею и этого себе в достоинство не ставлю.
– Да, надо, а то совсем будет плохо… Этот полковник Прыжов… хорошо себя ведет, я его за это люблю… Вы ведь знаете: когда мужчина, который может считать себя видным… ну, и в таком полку служит, начнет за кем-нибудь ухаживать и увидит, что надеяться ему трудно… на успех, он сейчас же разозлится и не может даже продолжать знакомства… А m-r Прыжов – гораздо добрее или умнее, как хотите… Мы с ним и теперь большие друзья.
– Стало быть?.. – не договорил Лука Иванович.
– Он одно время сильно за мной ухаживал… с ним была ужасная скука… Теперь он так, как есть… о лошадях и воообще с ним поболтать можно, а тогда он считал своей обязанностью говорить… сладости…
Она сделала движение, точно опять спохватилась.
– Ах, пожалуйста, m-r Присыпкин, извините меня!.. Я вас заставляю присутствовать при Бог знает каких разговорах… а Елена все нейдет, – уж, поверьте, это она – с умыслом.
– Каким же?
– А вот каким: пускай вы полюбуетесь на всю мою пустоту… Она очень добрая и добродетельная, но с капелькой яда… И милее всего то, что она считает меня совершенно наивной… думает, что я ничего этого не понимаю… Ну, что ж: она этого хотела… и посидите здесь… посмотрите на мой petit lever [6]… Слышите, опять позвонили?
– И этак каждый день? – спросил Лука Иванович.
– Да, когда я бываю дома; до трех часов почти что каждый день.
В передней раздался звук сабли.
– Опять из воинов? – тихо проговорил Лука Иванович.
Он еще не знал, какого тона держаться; но сама хозяйка точно нарочно старалась его сбить с толку.
XVIII
В портьеру просунулась курчавая голова с восточным, очень красивым лицом. Такой военной формы, какая была на этом юноше (ему казалось на вид лет девятнадцать) Лука Иванович еще никогда вблизи не видал, хотя тотчас же сообразил, к какому «роду оружия» принадлежит этот «абрек».
От него так и шло серебристое сияние.
– Здравствуйте, князь! – почти крикнула ему m-me Патера, приподнявшись немного на диване.
"Князь" выпрямился, повел плечами с коваными эполетами и прошелся правой рукой по своим кудрям.
Профиль у него был чистейшей кавказской породы, щеки с матовой белизной и усы необыкновенно красивого рисунка.
– Извините, вчерашнего дня опоздал на Невский. Слово "извините" вышло у него, по звуку: "эзвэнэтэ", – и во всей фразе восточный выговор резко заявлял себя.
Он пожал протянутую руку хозяйки и хотел было опуститься в кресло; но, заметив в углу Луку Ивановича, вежливо с ним раскланялся, сказав и ему:
– Извините.
"Ничего-с, – выговорил про себя Лука Иванович. – Мы не взыщем".
– А сегодня вы едете на Невский? – спросила князя m-me Патера.
– Беспременно! – молодым гортанным баском ответил князь, и его темно-оливковые глаза метнули искрами.
"Экий статный зверь!" – похвалил его Лука Иванович.
– И все на той же лошади?
Кавалерийский разговор продолжался.
– Извините, на другом, – выговорил весело князь.
Было очевидно, что слово "извините" служило князю руководной нитью всякой беседы.
– Также кабардинской породы?
– Карабахская кобыла.
M-me Патера чуть заметно поморщилась. Лука Иванович сдержал улыбку. Князь невозмутимо обволакивал хозяйку глазами.
– Курите, князь, – сказала она с особенною мягкостью.
– Благодарствуйте, – выговорил он точно по складам и полез за папиросницей в свои рейтузы, все еще привлекавшие внимание Луки Ивановича: они были в обтяжку, светло-зеленого цвета, с двойным позументом.
Курил князь уже совершенно по-гвардейски, даже папиросу держал русским жестом, огнем внутрь, между вторым и третьим пальцем.
