Петр Дмитриевич Боборыкин
Долго ли?
Дроги подъехали к паперти. Лука Иванович ускорил шаг…
XXXI
В пустой церкви лениво тянулось отпевание. У входа и вдоль окон стали провожавшие покойника. Некоторые из них выходили во время службы на паперть, гуляли по подмосткам и опять возвращались.
Оглянувшись, Лука Иванович заметил в углу какую-то молодую девушку в платочке. Она точно пряталась от всех и тихо плакала. Барыня в черном, ехавшая на пролетке, крестилась чопорно, стоя по левую руку от гроба: она представляла собою как бы семейство покойного.
– Кто это? – спросил, указав на нее головой, один из провожавших у стоящего около него знакомого.
– Не знаю, право; кажется, квартирная хозяйка… У него ведь родных нет… Жена… – он досказал что-то на ухо.
– А вот та, в платочке? – продолжал первый.
– Должно быть… – и он опять досказал на ухо, после чего оба перемигнулись.
Лука Иванович отошел от них. Ему стало не совсем хорошо от ладана; но он хотел остаться до конца.
Спустили гроб в полуоттаявшую яму среди унылого, равнодушного молчания. Ничьего голоса не раздалось в память покойного. Оставшиеся "до конца" потянулись сначала гуськом, а миновав ворота, сгруппировались по три, по четыре человека, и точно все повеселели, отдежурив сколько нужно было. Лука Иванович почти что не был знаком ни с кем из провожавших покойника, но с двоими кланялся, а поименно знал многих.
К нему подлетел юркий, суховатого склада брюнет, в беспорядочной прическе, с шершавой бородкой, в армяке из желтого верблюжьего сукна, подпоясанном черным ремнем с насечками.
– Помянуть покойного! – глотая слова, выговорил он, и разбегающимися воспаленными глазками как-то запрыгал по всей фигуре Луки Ивановича. – Примете участие?
– Как это? – с недоумением спросил Лука Иванович.
– Малость будет стоит… как в складчину… пивка бутылок десять, закусить чего достанем… Вон там по дороге и кухмистерская… по чину надо!.. Мы с покойным Платоном Алексеичем из одного нумера…
– Из одного нумера?
– Как же, по Тарасовке я считаю… вот я да художник Карпатский… вон долгий-то… во фраке бедняга пришел, потому другого одеяния нет… вот и я ратником, как видите… Да вы на меня так смотрите, точно не знаете, кто я?
– Не имею удовольствия.
– Полноте, ха, ха, ха!.. Меня-то не знаете?.. да вся литература про меня гремела, давно ли это?.. Тогда времячко было – не то, что теперешняя кислятина… Я, барин, один города брал!.. да-с!.. Так вы не прочь от складчины?..
– Нужно ли это? – совестливо осведомился Лука Иванович.
– Помилуйте, как же не нужно? У могилы речей не состоялось; я было хотел сказать, да удержали, говорят – не надо. Так, по крайней мере, последний долг воздать… по рублю-целковому выйдет – не больше, верьте слову.
– Пожалуй…
– Адмиральский час к тому же; вы ведь, наверно, натощак!.. Так позвольте получить канареечку… Я уже всем распоряжусь; а потом, кто захочет экстренно помянуть покойника, тому не возбраняется… ха, ха, ха!..
Он протянул руку; Лука Иванович достал рублевую бумажку и подал верблюжьему армяку; тот кивнул головой и побежал к одной из двигающихся групп. Закрывая бумажник, Лука Иванович отчетливо заметил, что рядом с "канареечкой", как выразился поминальный распорядитель, лежала единственная зелененькая. В портмоне была у него еще кое-какая мелочь.
По левую сторону улицы, ведущей от кладбища, открылась кухмистерская с мезонином, где и даются обеды и завтраки после похорон. Гурьбой вошли туда все, принявшие участие "в складчине", и через несколько минут расселись вокруг стола. Верблюжий армяк духом распорядился. Появились бутылки пива, два-три графинчика и какая-то закуска. Всем хотелось есть… Едва ли не один Лука Иванович воздерживался от кухмистерской трапезы. Он точно ждал, что из всего этого будет. Разговоры не вязались. Два резко обозначившихся кружка заняли два противоположных конца стола и отмалчивались. Только распорядитель да друг его художник в старомодном фраке и какой-то толстенький человек в мохнатом пальто (Лука Иванович признал в нем актера) оживляли трапезу.
Завтрак еще не кончился, бутылки пива еще не опорожнились и на дне графинчиков оставалось еще кое-что, когда дверь шумно растворилась, и в низкую столовую вошла, переваливаясь, обширная дама – лет сильно за пятьдесят – в пестрой шали и шляпе с пером. Лицо ее с преобладающим носом, покрыто было слоем сала. Громадный рот улыбался, и глаза прыгали, точно она явилась на именинное торжество.
– Ах, господа! – запела она, опускаясь на стул по самой средине стола и протягивая пухлую руку за остатками ветчины. – Как я жалею, что опоздала!.. Хотела привезти венок, бросить на могилу нашего бедного Платона… Не удалось!.. Но я вижу всех друзей его в сборе… Горчицы нет!.. Благодарю… Такой трагический конец!..
Этот поток слов, восклицаний и à parte сразу привлек внимание не одного Луки Ивановича: все общество обратилось в сторону говорившей особы.
– Вижу вас с особым удовольствием, – продолжала она уже с примесью торжественности и вилкой указала на двух господ: одного очень белокурого, другого – черноватого, сидевших по правую от нее руку. – Вы, Василий Сергеич, вы, Михаил Михайлыч, вы, можно сказать, – его душеприказчики… вас я призываю в свидетели; вы, я знаю, подтвердите правду моих слов…
"Это еще что?" – с усиленным интересом спросил Лука Иванович, присаживаясь поближе к столу; он все вспоминал, где и когда мог он видеть эту даму.
– Вам небезызвестно, господа, – обратилась она уже к всему обществу, – что бедный наш Платон томился, как узник… Такая светлая головка – и в рабском положении. И за что? За каких-нибудь презренных полтораста рублей!.. Гнусный жидишка с паршами засадил его… Полтораста рублишек – и всем известный писатель, талантливый, вдохновенный толкователь первых гениев всех веков – в долгушке! Можно ли было это вынести сердцу женщины? Отвечайте мне: можно ли?.. О! я не дожидалась толчка извне, я не стала спрашивать, на чьей обязанности лежит помощь собрату, избавление узника, – голос ее смягчился как бы слезами – нет, ничего этого не хотела знать я, бедная женщина, не имеющая ни капиталов, ни верного положения; я отыскала этого гнусного жидка… Но, господа, к чему рассказывать все эти подробности?.. Не хвалиться пришла я сюда!.. Не могу только не рассказать вам, как глубоко потрясен был покойный Платон Алексеич… В самый день его освобождения… вы знаете, что у него не было даже носильного платья; я все это устроила живой рукой… Так идем мы к моей квартире по Фонтанке, около самого английского клуба… вдруг он кидается к моим ногам: "Прасковья Дмитриевна!" – вскрикивает он и хватает меня восторженно за колена. Ей-богу, господа! Я просто обомлела, это было в третьем часу. "Благодетельница, избавительница моя!" – продолжает он, поднимая свои прекрасные глаза, и слезы градом-градом потекли у него на грудь. "Тот только может чувствовать ваше благодеяние, кто вдыхает воздух свободы, кто еще вчера был жалкий узник!.." Да, господа, вот этими самыми словами.
Эффект на слушателей вышел не совсем такой, какого ожидала, вероятно, рассказчица. Белокурый заметно поморщился, черноватый даже отвернулся с пожатием плеч.
Но тучная дама продолжала свое повествование.
– Так и стоит на панели, господа, кричит: "Избавительница, никому я не отдам моей трагедии – это он про перевод свой говорил, – вам принадлежит она, вы должны создать в ней тип, достойный шекспировского гения!.." Вы знаете, быть может, господа, что я душевно желала дебютировать именно в его переводе. Роль как раз идет к моим средствам. Я уже и дирекции заявила об этом, рукопись переписывалась для представления в комитет… И вдруг – внезапный, жалкий конец нашего незабвенного Платона! Так меня это и подкосило… Документа у меня, правда, никакого нет; он предлагал дать мне законнейшую расписку, но я отказалась…
Дама сделала громкую передышку, прожевала последний свой кусок, обтерла салфеткой не только губы, но и все лицо, встала и обернулась в угол "душеприказчиков".
– Василий Сергеич, Михал Михалыч! – более жалобно, чем торжественно, воскликнула она. – Призываю вас в свидетели. Вам, конечно, завещал Платон на словах, что не только трагедия его должна идти в мой дебют, но и поспектакльная плата в мою исключительную пользу, и гонорарий за печатание рукописи!..
Угол, к которому обратилась "избавительница", сурово молчал; но ни у кого не доставало духу приказать ее вывести.
– Гоните ее! – хотел было крикнуть Лука Иванович, но почувствовал, что все происходившее перед ним было слишком печально, чтобы вызывать такие протесты.
Один из "душеприказчиков", как величала их барыня, черноватый, наконец-то повел пренебрежительно плечами и глухо выговорил:
– Губа-то у вас – не дура, Прасковья Дмитриевна.
Как буря налетела на него барыня.
– Бога вы не боитесь, Василий Сергеич, да я небо призываю…
Дальше Лука Иванович уже не мог разобрать. Все поднялись с мест, начался общий спор и гам, грохот стульев и гул возгласов.
К Луке Ивановичу подкатился пухленький господин в мохнатом пальто и обнял его, улыбаясь посоловелыми глазами.
– И об одеждах его меташе жребий, – пролепетал он, принимаясь целоваться.
Лука Иванович с трудом освободился от его объятий; но пухленький господин все лез к нему, нашептывая удушливым, жирным голосом:
– Давно вас люблю и уважаю… Вы – человек, а мы все, сколько тут ни есть… одна, с позволения сказать…
С силой оттолкнул его от себя Лука Иванович и попал, у самой выходной двери, в руки распорядителя в желтом армяке.
– На минуточку! – крикнул тот с деловой миной; глаза его уже сильно блистали. – На одну секундочку!.. После Платона Алексеича остались у нас в номере кое-какие книжонки… Он не успел перевезти на квартиру… англицкие есть, я сам видел. Так мы с художником Карпатским предлагаем разыграть всю эту рухлядь в лотерею, по сорока копеечек билет… вот здесь же и разобрать могут… Не откажите… собрат был… жалости достойно!..
– Извольте, – сунул ему Лука Иванович два двугривенных и кинулся на лестницу.
Гам все усиливался и усиливался, покрываемый визгливыми нотами "избавительницы".
XXXII
Свежий воздух обдувал лицо Луки Ивановича, но голова его не поднималась; она была опущена еще ниже, чем два часа перед тем, когда он шел за гробовыми дрогами «собрата» на кладбище. Нестерпимо стало ему в кухмистерском мезонине; даже он, после стольких горьких дум и испытаний, не ожидал подобного финала. Теперь его не жгло и не мозжило, как тогда, когда он стоял у окна в гостиной Юлии Федоровны и глядел на ночную вьюгу; нет, но его давила тупая боль: острое чувство обиды и бессилия переходило в хроническую скорбь. Но не должен ли он считать себя еще избранником в настоящую минуту уже за то, что он идет в свою квартиру, а не в «номер» долговой тюрьмы, где товарищем его состоит верблюжий армяк – за то, что он на ногах еще, а не лежит в еловом гробу, на ободранных дрогах? Сегодня – да, а завтра, через неделю, через год, через пять лет? Где, в ком и в чем найдет он поруку, что не попадет он туда же, где сидел спущенный в могилу Платон Алексеич, что не выкупит его за сто рублей такая же «избавительница», что не кинется он хватать ее за колена, что не умрет он также безвременно и жалко, что не справят по нем такие точно поминки водкой и пивом, что не будут на поминках распоряжаться такие же товарищи «по номеру» и не станут уклончиво отмалчиваться более приличные собраты, слушая нахальное вранье первой попавшейся Прасковьи Дмитриевны?
Все эти вопросы прошли в его голове скоро-скоро и так отчетливо, с такой логикой правды и возможности, что он невольно остановился посреди дороги и закрыл глаза.
– Ваше высокоблагородие… – раздалось позади его, – позвольте на пару слов!
Лука Иванович вздрогнул и быстро обернулся от одних звуков голоса. Увидал он в двух шагах от себя небольшого роста человека, совсем желтого, с впалыми, тоже желтыми глазами, в суконном старом картузе, без всяких признаков белья, в желтоватом летнем пальто-сак и смазных сапогах, поверх которых болтались похожие на нанковые штаны. Шея у него обмотана была пестрым засаленным шарфом.
Голос, заставивший Луку Ивановича вздрогнуть, терялся еще в самой гортани: до того он был глух и сипл.
Оглядев незнакомца, Лука Иванович взялся в кармане за портмоне, чтобы достать гривенник.
– Не изволили меня признать, господин Присыпкин? – незнакомец пододвинулся еще на один шаг.
– Извините… – начал было Лука Иванович, приходя в невольное смущение.
– Болезнь и все прочее так меня отделали. Я вас сейчас приметил на похоронах и поджидал нарочно… туда я на поминки не ходил… сами изволите видеть, какой у меня туалет… Другим господам литераторам было бы, пожалуй, зазорно.
– Вы?..
– Писатель Тульский!.. Изволите помнить, – первые мои шаги поощряли?.. Я через вас и в печать попал. Конечно, по моему безграмотству не следовало бы соваться, а уж раз попадешь на эту зарубку…
– Это – вы! – вскричал, перебивая его, Лука Иванович. – Быть не может!..
– Павел Осипов Тульский… без обмана вам говорю-с… С тех самых пор, – и-и Боже мой!.. чего не было!.. Знаете, Лука Иванович, так, кажется, вас величать, повторяю, в сумеречки, сидя без свечи, стишок такой:
Братья писатели, в вашей судьбе-с
Что-то лежит роковое-с!
Оно как будто и полегчает…
И он засмеялся отрывистыми болезненными звуками.
– Но это невозможно! – словно про себя, воскликнул Лука Иванович. – Расскажите мне, пойдемте!
– Нет-с, благодарю сердечно, вам со мной идти будет конфузно. Я на пару слов… Вы – доброй души человек… Дело мое немудреное. Уж долго ли, коротко ли я маялся, про то я не стану расписывать. Только в первый самый раз обратился я к обществу… вы изволите состоять членом?
И глаза его тревожно остановились на Луке Ивановиче.
– Да, я – член.
– Благодарение угодникам! Так вот, в первый самый раз попросил… А проживал в те поры на хлебах из милости в доме Вяземского, у такого артиста, который перевоспитывает краденых собак-с.
– Что-о? – почти с ужасом закричал Лука Иванович.
– Верьте слову, такая индустрия есть: каждую собаку переделывает и по наружности, и по характеру ее. Вот у такого я артиста и проживал… в помощниках… Не извольте смущаться – по крайности сыт! Ну, просил – дали. Даже совсем было справился – захворал, желтуха: сами изволите видеть, какая у меня физиогномия. И с той поры не могу выбиться – шабаш! Господин Присыпкин, у всякого своя амбиция! Хоть из своих по званию сотоварищей, а стыдно клянчить, ей-же-ей!.. Кабы у нас такое товарищество основано было – ну, другое дело… а то – хотят дадут, хотят нет; да и дадут-то, не встанешь как следует на ноги, и опять пошло то же хождение души по сорока мукам!..
Лука Иванович так ушел в рассказ "собрата", что забыл даже, где он в эту минуту. Ему все хотелось прервать его и крикнуть: "довольно! вы пересолили, вы слишком актерствуете; в жизни так не бывает, не злоупотребляйте подмостками!"
Но он поднял голову, и посреди грязного тротуара, на пустынной кладбищенской улице стоял он не пред актером, а пред настоящим… писателем Тульским, которого он когда-то "поощрял".
– Что же я могу? – вскричал он, беря его за руку.
– На днях ожидаю посещения-с из общества, но наипаче надеюсь на вас. Скажите слово благородного человека: оно будет покрепче, чем по должности рапорт… Простите великодушно, что обеспокоил… Я потерплю и еще недельку… желудок у меня точно у жвачку жующих: верблюжьи свойства имеет… Да и весело мне намедни стало: читаю в ведомостях, Лука Иванович, как у одного господина обыск был по какой-то любовной истории; судебный-то следователь его и спрашивает: "вы-де кто такой?" А тот ему: "я-де ремеслом литератор". Так и прописано-с. Как только я это самое слово – «ремесло» прочел, даже вслух рассмеялся… Прежде бы оно ни с чем не сообразно было, а теперь – в самый раз!.. Коли другие мастеровые без работы сидят, из больницы вышедши, так что ж нашему брату обижаться?.. Простите за глупую болтовню!..
Он приподнял высоко картуз и силился улыбнуться.
– Значит, у вас и неделю-то нечем прожить? – стремительным шепотом спросил Лука Иванович, близко подходя и схватываясь за бумажник.
Тот только повел плечами.
– От сотоварища не обидно, – шепнул Лука Иванович, сунув ему что-то в руку, и быстро повернул в переулок.
Это была его зелененькая.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано: «Отечественные записки», 1875, № 10.
Публикуется по изданию: Сочинения П. Д. Боборыкина. СПб. – М., 1886, т. XI.
Дополнительный интерес повести, рисующей положение русских литераторов-поденщиков в пореформенную эпоху, придает беллетризованный "отчет" о похоронах известного русского критика и поэта Аполлона Григорьева (1822–1864).
Стр. 325. «Шведка» – порода небольших, но крепких лошадей.
Стр. 327. Спенсер – вид модной в середине XIX в. верхней женской одежды.
Казакин – верхняя мужская и женская одежда у украинцев и русских в XIX – начале XX в., представляющая собой короткий кафтан, сшитый в талию, со сборками сзади.
Стр. 332. Каменный театр – см. примеч. к с. 304.
Второе Парголово – ближайший пригород Петербурга, железнодорожная станция по Финляндской дороге.
Киссинген – известный бальнеологический курорт в Баварии.
Стр. 333. Прокуратить – проказить, бедокурить (обл.).
Стр. 335. Апраксин двор – торговые ряды в Петербурге, где постоянно шла распродажа товаров по сниженным ценам (ныне большой универсальный магазин).
Стр. 337. Белло (Бело) Адольф (1829–1890) – французский писатель, автор бульварных романов, имевших скандальный успех благодаря своим фривольным сюжетам («Девица Жиро – моя жена», «Огненная женщина» и др.).
Стр. 342. Красненькая – десятирублевая ассигнация.
Стр. 356–357. Чиновник V-го класса – статский советник по действовавшей в дореволюционной России табели о рангах.
Стр. 359. «Кантонист» – солдатский сын, числившийся со дня рождения за военным ведомством; здесь: человек «низкого» происхождения.
Стр. 376. Бенедиктинец – член католического монашеского ордена, основанного около 530 г. Бенедиктом Нурийским в Италии.
Стр. 379. «Ты царь, живи один – дорогою свободной…» – неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Поэту» (1830).
Стр. 386. Парадер – строевая верховая лошадь для парадов.
Подъездок – молодая или запасная лошадь, которая иногда, в перемену, ходит в упряжи или под седлом.
Стр. 391. Племя Адэхэ – адыге, самоназвание кабардинцев, адыгейцев и черкесов.
Стр. 397. «…толцыте и отверзится вам!» – цитата из Евангелия от Луки.
Стр. 403. Капитан Копейкин – главный герой «Повести о капитане Копейкине», представляющей собою часть поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души»; здесь: проситель.
Стр. 413. К Святой – т. е. к Пасхе.
Фактор – распорядитель всеми работами в типографии.
Стр. 414. Гинецей – в Древней Греции женская половина в задней части дома.
Стр. 431. Песнь о рубашке – стихотворение английского поэта Томаса Гуда (1799–1845) «Песня о рубашке» (1843, рус. перев.– 1860), рисующее тяжелый труд швеи и приобретшее благодаря своему обличительному пафосу широкую известность в России.
Стр. 436. Бедный Платон Алексеич. – В главах XXX–XXXII описаны похороны Аполлона Александровича Григорьева, состоявшиеся 25 сентября 1864 г. в Петербурге. Боборыкии вспоминал: «И вот мы узнаем, что Аполлон Григорьев скоропостижно умер, только что выйдя из долгового отделения, которое помещалось тогда в Измайловском полку. <…> Эта „Яма“ (как в Москве еще тогда называли долговое отделение) была довольно сильным пугалом не только для несостоятельных купцов, но и для нашего брата писателя. Было что-то унизительное в этом лишении свободы из-за какого-нибудь векселька, выданного хищному ростовщику. Григорьев тоже оказался жертвой своего хронического безденежья. <…> Эти писательские похороны и памятны мне как нечто глубоко печальное. Я их отчасти описал в моей позднейшей повести „Долго ли?“, где я коснулся тяжелой доли пишущей братии» (Воспоминания, т. I, с. 394–395).
Стр. 439. …юркий, суховатого склада брюнет, в беспорядочной прическе, с шершавой бородкой, в армяке из желтого верблюжьего сукна, подпоясанном черным ремнем с насечками. – Ср. с мемуарными записями Боборыкина о похоронах Ап. Григорьева: «…выделялся своей курьезной фигурой Лев Камбек, стяжавший себе в начале 60-х годов комическую репутацию. Он был одет в поддевку из бурого верблюжьего сукна и смотрел настоящим „мизераблем“, но все еще разглагольствовал и хорохорился» (там же, с. 395).
Стр. 440. Художник Карпатский. – Имеется в виду, по воспоминаниям Боборыкина, "художник Бернардский, когда-то талантливый рисовальщик, которому принадлежат иллюстрации в «Тарантасе» гр. Соллогуба и «Путешествии madame де Курдюков» (там же, с. 395).
Адмиральский час – т. е. время выпить и закусить; это шутливое выражение идет со времен Петра I, когда заседания Адмиралтейств-коллегий заканчивались в одиннадцать часов утра, после чего начиналась пора обеда.
Канареечка – бытовавшее в то время просторечное название рублевой ассигнации.
Зелененькая – трехрублевая ассигнация.
Стр. 441. …какой-то толстенький человек в мохнатом пальто (Лука Иванович признал в нем актера)… – Имеется в виду, судя по воспоминаниям Боборыкина, артист московского Малого театра П. В. Васильев (1832–1879).
…обширная дама – лет сильно за пятьдесят – в пестрой шали и шляпе с пером. – Ср. в воспоминаниях Боборыкина: "Выкупила его (Ап. Григорьева. – С. Ч.) (не совсем с бескорыстной целью). известная всему Петербургу «генеральша» (вдова адмирала) Бибикова. <…> Она внесла за Григорьева долг с расчетом на приобретение дешевой ценой его сочинений. Но когда мы шли с нею с похорон Григорьева, она мне рассказала историю своего «благодеяния», уверяя меня, что когда она выкупила Григорьева, то он, идя с ней по набережной Фонтанки, бросился перед ней на колени" (Воспоминания, т. I, с. 394–395).
Стр. 443. «И об одеждах его меташе жребий» – цитата из Псалтыри.
Стр. 445. «Братья-писатели, в вашей судьбе-с…» – искаженная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «В больнице» (1855).
