Петр Дмитриевич Боборыкин
Однокурсники
– Панургово стадо?
– Именно! А самомнения-то во всех – ведрами, ушатами. Точно преторьянцы, состоящие при российском прогрессе… А я – прямо говорю – за целую дюжину таких избранников одного хорошего присучальщика не дам. Право слово!
Год тому назад и даже полгода такие обличительные речи встретили бы в Заплатине сильный отпор. А он слушал не возмущаясь. Он точно забыл, что сам студент, что на нем пальто с позолоченными пуговицами, что его должна связывать с массой студентов особая связь.
Но дрогнуло ли у него за последние месяцы сердце, прошлась ли дрожь по спине от высокого духовного волнения в аудитории, или в товарищеской беседе, на сходке, или на пирушке?
Ни одного раза! И не потому только, что у него свой любовный недуг; и раньше, и в те минуты, когда его так сильно глодал червяк ревности, он ничего подобного не испытывал.
И много раз ловил он себя, возвращаясь с Моховой, на таком чувстве – точно он канцелярист, идущий из присутственного места, где строчил "исходящие" и перебеливал отношения.
– Вы куда же, синьор, собираетесь по окончании законом положенного срока? – с кривой усмешкой спросил Шибаев.
– Не знаю, – проронил Заплатин.
– В аблакаты небось? Или мечтаете об ученых хартиях? Оставят при университете? В магистранты потянетесь?
– Где же… Надо иметь другие аттестации, да я и не готовил себя к ученой дороге.
– Бросьте!
– Что бросить?
– Бросьте всю эту претенциозную канитель! Не стоит. Я вот в этот год, когда переменил окончательное свое обличье – и внутреннее и внешнее, – знаете, к какому выводу пришел?
– К какому? – живее спросил Заплатин.
Шибаев допил пиво, обтер пальцем пену на своих густых рыжих усах и крякнул.
– А вот к какому, милый человек: интеллигенция там, на месте, где жизнь-то делает народ, ни к черту не годится.
– Песня старая!
– Постойте! Дайте досказать. Не приравнивайте вы меня, пожалуйста, к нашим охранителям дореформенного типа. Я говорю только, что мы, с нашей мозговой дрессировкой, ни к черту не годны там, где нужно дело делать. На первом на себе я убедился. И проклинаю – слышите, проклинаю! – все те учебные книги и книжонки, которые зубрил или штудировал гимназером и студентом.
– Как же быть?
– Бросить все, выкинуть из головы горделивую дурь, что я-ста – соль земли! Как бы не так! Вы просто кандидат на казенный или обывательский паек, потому что прошли через нелепую процедуру, именуемую экзаменом. Тьфу!
Шибаев сильно плюнул на клеенчатый пол.
И на это Заплатин не стал возражать. Он и сам не лучше этого смотрел на собственную особу как представителя интеллигенции.
Но и продолжать беседу не было большой охоты.
Они простились с бывшим однокурсником, даже не сказав друг другу своих адресов. Шибаев остался в пивной и заказал себе еще кружку пива.
XIII
От двух до трех можно, наверное, застать Пятова в конторе, в городе.
Туда и решил идти к нему Заплатин.
Он захватил с собою свою работу. Книг и журналов накопилось много, и нести их было неудобно.
Продумав ночью, до пятого часа, Заплатин решил, что завтра он должен иметь "нешуточный" разговор с Элиодором.
Расчет его оказался верным. Пятов сидел в конторе.
Когда его впустили туда, Элиодор ходил по конторе, а на диване сидел белокурый, большого роста – кажется, из немцев – коммерсант, в усах, бритый, старательно причесанный и одетый с иголочки. Воротничок и манжеты так и лоснились.
– Присядьте на минутку! – указал хозяин Заплатину на кресло в стороне.
Они торговались, и, кажется, уже довольно давно.
Гость – вероятно, приказчик какого-то фабричного склада – покупал.
Ему нужен был миткаль или что-то вроде этого. Он говорил совсем по-московски, без малейшего акцента, и раза два употребил в разговоре слова: "недохватка", "заминка" и "курса". Элиодор с усмешечкой в глазах ступал по паркетному полу конторы маленькими шагами, переваливаясь с боку на бок, и руки держал чисто хозяйским жестом – в карманах панталон.
– Так как же, Элиодор Кузьмич?
Блондин встал и оказался действительно огромного роста.
– Как я сказал, Юлий Федорович! Это – самая крайняя расценка.
– Дорожитесь… Ну, хоть полкопеечки бы сбросили.
– Никак невозможно! Шесть с денежкой… Дешевле вы теперь не найдете нигде. Не у вас одних недохватка в миткале.
– Мы это превосходно знаем!
– Ergo! – пустил Элиодор латинский возглас. Стало быть, цена самая христианская.
– Даже и полушки не скинете?
– Не могу-с!
Тут Пятов вынул правую руку из кармана и повер тел ладонью в воздухе.
– Позвольте сообразить.
– Да что же тут соображать, Юлий Федорович?
– Четверть копейки на аршин. Это – обжект.
– Конечно. Даром никто не даст.
Заплатин слушал с полузакрытыми глазами, и его однокурсник, со всеми своими интеллигентными затеями, автор будущей книги об эстетических взглядах Адама Смита – выступил перед ним, как настоящее бытовое лицо.
И как его короткие фразы: "не могу-с", "самая решительная цена", – отшибали рядами, амбарами, Ильинкой, Никольской, Варваркой! Этот, и влюбившись, не уступит "зря" полушки.
Коммерсант ушел после крепкого пожатия и, на ходу, поклонился и Заплатину.
– Что, голубчик, – спросил его Пятов, – небось про себя обличали вашего товарища в сквалыжничестве?
Вместо ответа Заплатин только пожал слегка плечами.
– В делах иначе никак нельзя. Вы думаете, четверть копейки – пустяки? А она в иные минуты составляет весьма непустяшную сумму. Для вас это – хотя вы ведь тоже из торгового сословия – тарабарская грамота. И для меня было так же еще каких-нибудь два года назад. Я отстранял себя от всего этого. Презирал. Глумился. И тем немало огорчал родителей, даже и матушку, которая была весьма приятно удивлена, когда я изъявил готовность вести дело и серьезно к нему присмотрелся. Слава Богу! Теперь мы охулки на руку не положим.
– Верно! – выговорил одно слово Заплатин.
– Да вот вам один эпизодец из моих студенческих годов. Тогда я, как настоящий интеллигент, зашибался дешевым альтруизмом. Вышла стачка на фабрике. Я и говорю матушке: накиньте им, значит, по гривенничку на кусок вот этого самого миткаля, который теперь до зарезу нужен на ситцевой фабрике Кранцеля. Что такое гривенник! Однако меня тогда не послушали – и прекрасно сделали… Вот теперь я знаю – что такое лишний гривенник на кусок миткаля.
– А что? – спросил Заплатин.
– Чистая потеря в семьдесят тысяч рублей из хозяйской прибыли.
Заплатин промолчал. У него внутри шла такая работа, что он не хотел вступать в разговор с Пятовым до той минуты, когда придет его черед.
– Ах, Заплатин! Знаете, какое я сделал открытие!
– Как же я могу знать, Пятов?
Тон у Заплатина был уже совершенно товарищеский, особенно в этом обмене фамилий, без имени-отчества.
– А вот какое… Мне попался… у Дациаро – я заехал купить один этюд… заграничный и выбрать несколько фотографий… И вдруг вижу кабинетный портрет молодой женщины – скорее девушки… в бальном, с голыми руками и цветами. И в черных волосах. Оказывается, что я никогда не видал или забыл. Мы еще тогда были с вами в гимназии. Кого?
– Вы мне все загадки задаете.
– Помните, кровавая трагедия, зимой, в окрестностях Вены… наследник престола… эрцгерцог Рудольф…
– Австрийский?
– Да. И красавица Вечера. Баронесса Вечера – его пассия. Оба покончили с собою. И в ней я нашел поразительное сходство – с кем бы вы думали? С Надеждой Петровной! Уверяю вас! Да вот поглядите.
Пятов побежал к бюро, выдвинул ящик и достал фотографию.
– Я тогда прямо проехал сюда и оставил здесь. Посмотрите, посмотрите!
Он потянул Заплатина за руку и подвел его ближе к окну.
– Разве нет сходства? А? Этот нос? А ресницы? А поворот головы? Ведь и эта баронесса Вечера была, по матери, родом откуда-то из Далмации, кажется, или из Хорватии.
– Что-то действительно есть, – пробормотал Заплатин.
– Как что-то! Все! И контур шеи, падение плеч! Смотрите эту линию. Поразительно! И усмешка рта, такого же пышного!
Губы Пятова слегка даже причмокнули, глаза бегали по фотографии, подергиваясь масляной влагой.
В эту минуту Заплатину хотелось оттолкнуть его и бросить ему в лицо увесистое слово.
Но он сдержал себя.
Не выпуская фотографии из одной руки, Пятов подвел его к дивану, где сидел перед тем немец, и сам присел, повернувшись к нему всем своим жирным туловищем.
– Вы не поедете к себе домой?
– Нет, не поеду.
– А что же так? Может быть… недохватка? Так, пожалуйста, Заплатин, что же вы стесняетесь… Хотите маленький аванс?.. А может, я уже вам должен?
"Желаешь меня удалить, значит?" – подумал Заплатин и высвободил руку из его пухлой руки.
– И вообще, голубчик… я все собирался поговорить с вами о вашей карьере. Вы – человек кабинетного труда. Вам прямая дорога – на кафедру. Но для этого надо… чтобы вас оставили при университете.
– Я не добиваюсь.
– Знаю… Да и не такие нынче времена. Вдобавок вы не можете быть на очень хорошем счету у высшего начальства. Надо время… когда все уляжется и забудется.
"Куда же ты пробираешься?" – спросил про себя Заплатин, сидя с опущенной головой.
– Своих средств у вас нет… настолько. Нужна поездка за границу… нужно по меньшей мере два года обеспеченной жизни. И тогда диссертация готова. Так ли? Вот я могу писать мою книгу хоть десять лет. Над нами не каплет. А вам – нельзя. И было бы крайне прискорбно, если бы вы принуждены были искать места или идти в помощники к адвокату. С какой стати?
"Кто тебя научил? – похолодев, вскричал про себя Заплатин. – Надя? Чтобы отделаться от меня?"
В глазах у него стали вращаться круги и в ладонях рук заползали мурашки.
– Так вот я и хотел, добрейший Иван Прокофьич, предложить вам… по приятельству… как ваш однокурсник… Вы, конечно, выдержите экзамен по первому разряду. Два года обеспеченного существования… Это был бы простой заем… а вовсе не одолжение. Вы понимаете… Я не хочу корчить из себя мецената. А с другой стороны, мы с вами не в таких дружеских отношениях, чтобы я мог себе позволить делиться с вами моим избытком.
Речь Пятова так и лилась. Он ласково улыбался глазами и пальцами правой руки все дотрагивался до борта сюртука Заплатина.
Тот дольше не мог молчать.
– Покорно спасибо! – глухо выговорил он и встал во весь рост.
Пятов оставался на диване.
– Вы это сказали таким тоном…
– Не знаю. Но позвольте спросить вас, господин Пятов, – вы считаете меня идиотом? Да?
– С какой стати?
– Нет, ответьте мне сначала: идиотом? Вы измыслили такую тонкую комбинацию и думаете, что я ничего не пойму? Вы предлагаете мне сначала удалиться на вакацию, а потом взять у вас содержание на два года и уехать в Германию? Так ведь?
– Что же тут обидного?
– Довольно, господин Пятов! Ни в каких ваших подачках я не нуждаюсь.
– Это ни с чем не сообразно! – брезгливо проговорил Пятов, поднявшись с дивана, и повел плечами.
– Довольно! – глухо крикнул Заплатил. – Не нужно мне вашей подачки. И вашу гнусную, селадонскую комбинацию вижу насквозь. Что ж, скажите, вы сделали мне это благородное предложение с согласия Надежды Петровны?
– Вовсе нет! – почти взвизгнул Пятов. – Это наше с вами дело… дело партикулярное.
– Может быть, может быть!
Губы вздрагивали у Заплатина.
– И вам одному пришла эта счастливая мысль?
– Но почему вы так к этому отнеслись? Кажется, тут, кроме моего товарищеского участия, нет ничего?
– Не нуждаюсь я в вашем участии, Пятов. Но повторяю: я идиотом никогда не был. И как бы к вам в настоящую минуту ни относилась Надежда Петровна, я вам прямо, по-студенчески, говорю: вы ведете себя недостойно.
– Продолжайте!
Пятов отступил два шага назад и стал спиной к бюро, опираясь на его борт своим корпусом.
– Да. Недостойно! Я слова своего не беру.
– Почему же, смею спросить вас!
– Систематически развращать молодую девушку, показывая ей… какие вы на нее имеете виды?
– А вы почему знаете, Заплатин, какие именно?
– И вам известно, что она невеста другого!
– А – вот оно что! Wo liegt des Pudels Kern! Слы хали немецкую поговорку?.. Она – ваша невеста? Я это знаю и, кроме внимания, ей ничего не оказывал.
– Да, зазывая ее к себе на завтраки, с глазу на глаз.
– Что ж такого! Это не свидание в cabinet particulier. Вы изволите говорить, что я ее систематически развращаю? Ха, ха! Позвольте мне вам доложить, милейший Заплатин, что она нас обоих, как бы это выразить… Вам известно французское выражение: elle va nous rouler?.. Оставим фразы. Девушке этой двадцать лет, она на полной свободе, она – ваша невеста до тех пор, пока ей это угодно.
– А вы – другой претендент?
– Я не обязан вам отчетом в своих намерениях. Отец ее мог бы мне задавать такие вопросы. Нынче не те времена, милейший Заплатин. Мой приятель, товарищ по лицею, привез в деревню к невесте шафера и отлучился на одну неделю. А шафер прилетел к нему объявить, что оная девица желает иметь мужем его, а не первого жениха. И это в лучшем дворянском обществе… на глазах у родителя… Ergo, – выговорил Пятов таким же звуком, как и в разговоре с немцем, когда он торговался из-за полкопейки на аршин миткаля.
– Вы не смеете так говорить! Это цинизм! – задыхаясь, выговорил Заплатин, подаваясь к нему.
– Потише! Вы, во-первых, у меня; а во-вторых, я, повторяю, не обязан вам ни каким-либо объяснением, ни оправданием. Если вы позволите себе сказать хоть одно оскорбительное слово – предупреждаю вас, что я шутить не буду. Я стреляю не хуже всякого парижского журналиста.
– Вот как!
Заплатину все эти вызывающие фразы и фигура Элиодора показались вдруг очень забавны.
Он подошел к дивану, взял тетрадку и, подавая ее, сказал:
– Вот моя работа. Книги и прочее пришлю с посыльным. Мы в расчете. Больше я на вас работать не желаю.
– На здоровье!
– Вы, пожалуй, правы. Если между вами и этой особой был уговор насчет устройства моей судьбы, то с моей стороны слишком наивно изображать из себя рыцаря. И я скажу – на здоровье. На то у вас и тятенькины миллионы, и денежка, которую вы сейчас выторговали у немца за миткаль – тоже пригодится.
Пухлые бритые щеки Пятова стало подергивать; но красные губы силились улыбаться. Одной ногой он нервно дрыгал, сохраняя все ту же позу на краю письменного стола.
– Счастливо оставаться! – кинул ему Заплатин, берясь за свою фуражку.
– Доброго здоровья! У вас, должно быть, нервы не в порядке. А насчет той особы будьте благонадежны. Она окажется посильнее нас обоих.
Что-то еще сказал Пятов; но Заплатин уже не слыхал этих слов, и только на улице морозный воздух, пахнув ему в лицо, освежил голову и заставил овладеть собою.
XIV
Дни летели у Нади Синицыной так быстро, что она точно теряла им счет.
Давно ли выпал первый снег, а теперь уже и Новый год позади.
Она вспомнила о Новом годе только за день до него – так она была увлечена репетициями в кружке пьесы, где ей сразу дали главную роль.
Вспомнила и о Ване Заплатине, забежала к нему, не застала дома, хотела написать записку – и не написала.
А в тот же день вечером она – на репетиции условилась отужинать в складчину и встретить Новый год на сцене.
Пригласить его она не могла. Ему слишком противно ее театральство, а если и придет, то будет хмур и неприятен, пожалуй, еще к кому-нибудь приревнует.
Так и пролетел Новый год.
Она забежала домой на минутку, под вечер, чтобы переодеться – и опять на репетицию.
Репетировать будут в первый раз с обстановкой, и она уже приготовила себе платье, в котором должна "создать" эту роль.
Это выражение она уже употребляет.
Хозяйкой своей меблировки Надя очень довольна. С горничной она ладит, комнаты содержатся чисто, и полная свобода насчет возвращения домой в поздние часы.
И еда – сносная.
Только что она перешла в свою спаленку – достать платье, в котором будет играть, – из коридора постучали.
Это ее немного удивило. Прислуга никогда не стучит; а никого постороннего она не ждала.
– Войдите! – громко крикнула она, не выходя в первую комнату, где у нее стояло и пианино.
Послышались мужские шаги. Она их сейчас же узнала.
– Это ты… Ваня? – окликнула она.
– Я, – ответил Заплатин глухо.
– Сейчас… подожди.
Надя положила платье на кровать и вышла к нему в первую комнату.
Заплатин вошел прямо в пальто и, у двери, стал снимать калоши, оставаясь еще в фуражке.
– Здравствуй… С Новым годом. Мы давненько не видались.
– Давненько, – повторил Заплатин и стал снимать пальто.
– Садись… вот сюда! – пригласила она его на угловой диван. – Ты все время был в Москве?
– А то где же?
– Я к тебе заходила… Тебе говорили?
– Нет, никто не говорил.
– Как же, я была… Думала встретить с тобою Новый год.
– Думала? – переспросил Заплатин с особым выражением.
– Мы встречали целой компанией на сцене, после репетиции. Я, признаюсь, боялась, что тебе будет неприятно в этой компании.
Она не договорила. Заплатин сидел, не глядя на нее прямо, и перебирал в руках околыш фуражки; потом бросил ее на стул, рядом, и тогда обернулся к ней лицом.
Оно почти испугало Надю.
– Что с тобой, Ваня? Ты нездоров?
– Послушай, – начал он вздрагивающим голосом, – зачем ты так поступаешь со мною?
Как будто испугавшись, она встала и отошла к окну.
– Как?
И он быстро поднялся.
– Вы с Элиодором Пятовым, твоим теперешним покровителем, надумали средство устранить меня… совсем, когда кончу курс.
– Не понимаю, что ты говоришь, Ваня. Как устранить?
– Не лги, ради Создателя! Не лги! – крикнул он и весь задрожал.
– Я не понимаю, что ты говоришь, – повторила она сильным голосом и, чтобы показать ему, что она его не боится, сделала к нему два шага.
– Не понимаешь?.. Ха, ха! Из каких же это побуждений – из любви ко мне, что ли, Пятов на той неделе стал предлагать мне – содержать меня, на свой счет, целых два года, чтобы я ехал за границу и готовился там на магистра?
– Я в первый раз слышу это.
– А я не верю тому, что ты говоришь. Расчет, кажется, ясен – он хочет удалить меня, чтобы я не торчал тут, чтобы ты попалась ему в сети.
– Да я-то тут при чем, скажи на милость? – возразила Надя, начинавшая приходить в себя.
– Как будто ты до сих пор не понимаешь, какие виды он на тебя имеет!
– Это его дело! Может, и замечаю. Но я им не увлечена.
– А бегаешь к нему, принимаешь от него завтраки, пьешь шампанское, берешь с него деньги за пустяшные переводы. И все это ты делаешь так, бессознательно, не понимая, чем все это отзывается? Ах, Надя, Надя!
Он почти упал на диван и опустил голову на подушку.
Надя ждала, что он зарыдает. Она присела на диван и начала говорить мягче, дотронулась рукой до его плеча.
– Постыдись, Ваня! Твоя ревность – просто безумие. Ты отравляешь жизнь и себе и мне.
– Молчи, молчи! Ради Бога! – закричал он. – Ты теряешь всякую совесть. Довела себя до того, что он – этот отвратительный хищник – говорит о тебе как о прожженной интриганке, которая – по его выражению – нас обоих проведет и выведет. И он имеет на это право. Ты им пользуешься теперь, имеешь виды и на будущее! В твоем отвратительном актерском мире и нельзя иначе ни чувствовать, ни поступать!
Слезы душили его. Он их глотал и с трудом мог бросать слова.
– Ты кончил? – спросила Надя.
– И то, что ты мне скажешь в оправдание, я не могу принять. Слышишь, не могу!
– Не принимай – твоя воля. Ну, хорошо, я – прожженная кокетка, хищница – под стать Элиодору Пятову, бездушная актерка! Так ведь? Но что же я такое сделала? Познакомил меня с Пятовым ты… Ты и привез меня к нему. Он помог мне попасть на курсы. Я ему за это благодарна. Да, благодарна. Вот мое настоящее призвание, а не курсы истории или ботаники. Тайно от тебя я к нему не бегала. Я тебе говорила про тот завтрак. Говорила или нет? – почти гневно крикнула Надя, подняв голову. Он не ответил.
– Неужели у тебя так память отшибло? Ну да, я ему нравлюсь, и даже очень. Но я им не увлекаюсь и не увлекусь. И это я тебе говорила.
– Так ты желаешь, – перебил он с искаженным лицом, – чтобы я сделался твоим пособником… вроде тайного альфонса, и чтобы мы вместе обрабатывали и теперь, и впоследствии московского туза-мецената? Так, что ли?
– Ты с ума сошел!
– Нет, я правду говорю. Может быть, ты его и доведешь до того, что он поставит тебе вопрос ребром: желаете быть женой Элиодора Пятова или заурядного бедняка Заплатина? Он и теперь уже не сомневается в твоем ответе.
– А ты?
Голос Нади дрогнул.
– Какое же может быть сравнение между нами для тебя, если он согласится оставить тебя на сцене? Я – и миллионщик меценат!
Заплатин порывисто схватил себя за голову обеими руками выше затылка, потом обернулся лицом к Наде и, близко придвинувшись, бросил ей:
– Скажи теперь… скажи! Кого ты выберешь?
– Не знаю, – ответила она твердо и с недобрым блеском в глазах. – Ты так ведешь себя со мною, что другая бы на моем месте сейчас же разорвала с тобой. Так слишком делается тяжело, Иван Прокофьич, продолжала она, меняя тон. – Я уже говорила вам не один раз, что в рабстве не желаю быть ни у кого. Оттого что девушка обручилась с вами – она должна всю жизнь свою закабалить? Для нее открывается чудная дорога, а вы смотрите на дорогое ей дело как на гадость, на разврат! И считаете еще себя большого развития человеком… Интеллигент! Нечего сказать!
Она прошлась по комнате взад и вперед и опять села на диван.
Заплатин сидел все в той же позе, охватив сзади низко опущенную голову обеими руками, и нервно, ритмично качал ее.
И вдруг он опустился на пол, подполз к коленям Нади и, упав на них головой, зарыдал.
Она не отталкивала его.
– Прости! – с трудом выговаривал он. – Я безумный. Не могу совладать с собою. Пойми ты это, Надя. Ежели бы тебя забрало такое же чувство, ты бы поняла и простила.
Он стал целовать ее руки, все еще стоя на коленях.
Ей сделалось жаль его больше, чем в другие разы, когда между ними выходили сцены.
– Нельзя так, Ваня! – гораздо мягче заговорила она. – Ну… встань, сядь сюда… Поговорим ладком. У меня есть еще полчаса свободных… Ты не возмущайся – я не могу манкировать этой репетицией. Она вроде генеральной.
Он слушал ее с отуманенной головой. Но его сейчас же кольнуло в сердце ее актерское слово.
В его душе – ад; а она может ему уделить только полчаса, и ей нельзя "манкировать" грошовой любительской репетицией.
Вот что предстоит ему всю жизнь, если она и останется ему формально верна и будет его женой, когда он сдаст экзамен.
"Всю жизнь!" – внутренне крикнул он.
Руку его держала Надя и, склонясь к нему головой, еще мягче говорила:
– Надо ладиться, Ваня! Всякому свое. Ты будешь профессор, чиновник или там адвокат… Я не стану требовать, чтобы ты из-за меня портил свою дорогу. Разумеется, хорошо будет жить всегда вместе, круглый год. Но случиться может, что и нельзя будет. Придется на сезон… зимний или летний… в разделку. Как же иначе быть?
– Как же быть! – точно про себя повторил Заплатин, и его глаза смотрели в пространство.
– Все от нас самих будет зависеть. От согласия… от доверия. А без этого на что же мы пойдем… поженившись? На ад кромешный?
Он крепко сжал ее руку и повернулся к ней лицом.
– Ты правду говоришь, Надя. Ад кромешный. И я должен тебя от него избавить.
– Как же это… Ты?
– По-другому любить не могу. Ты сама видишь. А это гадко – так ревновать. Дальше пойдет еще хуже, когда ты поступишь на сцену. Не о себе я должен думать, а о тебе, Надя… Переделать себя я не буду в силах до тех пор, пока ты мне дорога… как любимое существо.
– Надо себя побороть, Ваня.
– Выслушай меня до конца!..
Он перевел дыхание и стал говорить медленнее, сдерживая слезы.
– Не в состоянии я буду мириться с тем миром, куда тебя тянет, Надя. Хотя бы ты была с талантом Дузе. Нельзя такому человеку, как я, быть мужем актрисы. Не свои мучения страшат меня, Надя, а то, что я тебе буду вечной помехой. И вот видишь, не способен я в эту минуту ставить такой вопрос: либо я, либо твоя сцена. Я должен отказаться, а не ты.
Он обнял ее и опять беззвучно зарыдал. Надя чувствовала, как вздрагивает все его тело.
– Это ты… не зря, Ваня? – чуть слышно вымолвила она, чувствуя, как у нее в груди точно все захолодело.
Долго не мог он ничего произнести, потом отнял руки и откинул голову на спинку дивана.
– Не вини себя ни в чем, – начал он. – Откажись ты сейчас от сцены – я на это не пойду.
– Значит, ты сам разрываешь то, что между нами есть?
Не было раздирающего горя в звуках голоса Нади. Она была сражена – и только, и способна на жертву. Но внутренний голос подсказывал ей – кто из них сильнее любит другого: она или ее жених.
– Так лучше, Надя! Жертвы не хочу! Свобода тебе нужна теперь как воздух.
Трепетной рукой он начал снимать с пальца обручальное кольцо.
– Зачем? – почти испуганно спросила она, заметив это.
– Не нужно никаких напоминаний. И ты сними… отдай мне. Чтобы ничто тебя не мучило.
– Ваня! Милый! Ты так меня…
Не договорив, Надя со слезами бросилась обнимать его.
Но оба бесповоротно сознавали, что иначе нельзя.
– Так лучше, – повторял он, стараясь придать своему тону более твердости.
И, отодвинувшись в угол, он спросил:
– Не пора ли тебе на репетицию? Иди. Может, переодеться нужно.
Время было действительно на счету. Через полчаса соберутся, и ей выходить в первом же явлении.
– Иди.
Они разом поднялись. Он положил ей обе руки на плечи и поцеловал в лоб.
– Это в последний раз! – прошептал он. – Но помни, Надя… когда ты почувствуешь, что ты на краю того оврага, куда так легко скатиться на сцене… помни, что у тебя остался товарищ… только товарищ, Иван Заплатин. Пошли за ним, когда еще не поздно.
Оба тихо заплакали.
XV
Подъезжая к Москве, Заплатин проснулся. Он задремал, должно быть, не больше как на полчаса. А ночь спал дурно.
Сквозь полузамерзлые окна вагона проникал розовый свет морозного утра. В его отделении – для некурящих – было пусто. На одном диване, уткнувшись в подушку, спал пассажир, прикрытый шинелью.
Под колыхание поезда перед Заплатиным стали проходить картины его приволжской родины. Еще вчера он ехал на закате солнца по реке, вдоль длинных полыней. Кое-где лед потрескивал. Лошади бежали бойко. Ямщик в верблюжьем "озяме", с приподнятым большим воротником и в серой барашковой шапке, держался еле-еле на облучке кибитки, то и дело покрикивал: "Эх вы, родимые!" – с местным "оканьем", которое и у Заплатина еще сохранилось в некоторых словах, и правой рукой в желтой кожаной рукавице поводил в воздухе, играя концами ременных вожжей.
От городка до "губернии" нет еще до сих пор чугунки и считается тридцать три версты, а по льду и меньше.
Хорошо было ехать по накатанному пути. Полоса нежного заката тянулась то справа, то левее, меняясь с изгибами берега.
Справа все время поднимался нагорный берег, то покрытый сплошь снегом, то с хвойным лесом.
Тихо было на реке. Изредка попадались деревенские пошевни с мужиком в овчине и шапке с ушами или целый обоз. Кое-где у берега зимовала расшива или пароход.
Воздух был прозрачный, с порядочным морозом. От пристяжных шел пар. Они подпрыгивали в своих веревочных постромках с подвязанными в виде жгутов хвостами.
Ехал он с побывки, после двух недель безмятежного житья при матери, в их домике, на самой набережной. Она была сильно обрадована его внезапным приездом; только потужила немножко, что ее Ваня не встретил с ней Нового года.
Но она сейчас же стала особенно взглядывать на него. Должно быть, и в самом деле вид у него был нехороший. Она думала даже, что он долго лежал больной и скрыл это от нее.
О том, что он больше не жених Нади, он ей в первые дни не говорил. Но не выдержал, да и нельзя же было не предупредить ее.
Не обвиняя ни в чем Надю, он взял все на себя, напирая на то, что они настолько разошлись во всем, что брак в этих условиях немыслим.
Мать его уже знала от отца Нади, что она желает посвятить себя сцене, и призналась ему, что это ее стало тревожить.
– Разве можно связывать свою судьбу… с актрисой? – сказала она ему в первый же их разговор об этом.
Но она не верила тому, что он – по доброй воле отказался от невесты. Не таков ее Ваня!
Спросила она его – как же быть с отцом Нади, пойдет ли к нему объясниться?
– Если он пожелает – пойду, – ответил он. А первый не буду являться. Надя ему сама напишет или уже написала.
Они с ним так и не видались.
И все эти две с лишком недели он ни у кого из местных обывателей не был в гостях, а только бродил, и днем и под вечер, по набережной, уходя далеко на реку, толкался в народе в дни базаров.
Студенческой формы он не носил, а ходил в полушубке.
Сколько раз припомнились ему сердитые речи его однокурсника Шибаева.
Никогда еще до сих пор не чувствовал он того, как гимназия и университет удалили его от жизни, вот от всего этого местного люда, всего края. Очень уж он ушел в книги, в чисто мозговые интересы, чересчур превозносил интеллигенцию.
Разве Шибаев не прав? Останься он – полтора года – с полным "волчьим паспортом", он был бы вышиблен из своих "пазов", превратился бы в умственного пролетария, ненужного неудачника, читавшего книжки, с десятком отметок по переходным экзаменам, с головой, набитой теориями, рядами фактов и цифр, ничего общего с жизнью народа не имеющих.
И в первый же раз пришла ему мысль, что было бы лучше, если б его тогда выслали из Москвы, без надежды на возможность нового поступления в студенты.
Теперь он уже к чему-нибудь да примостился бы, если б тогда перестал мечтать о государственном экзамене, другими словами, о каком-то китайском "мандаринате", об особом клейме, какое налагается на тебя, чтобы ты имел скорейший ход в добывании кусков казенного пирога.
И с каждым днем стихало внутри его души. Сердечная рана сочилась; но погоня за счастьем, за обладанием любимой девушкой так не дразнила его.
Он должен был отказаться от нее, не из мужского самолюбия, пока она первая не прогнала его, а из самых чистых побуждений.
Надя – как она теперь ни завертелась – поняла его, если не сердцем, то своей смышленой головой.
Во время своих прогулок он уходил памятью в отроческие и детские годы, любовно останавливаясь на некоторых особенно ярких воспоминаниях.
Одно из них всплывало перед ним каждый раз, как он возвращался в сумерки домой, поблизости того места, где когда-то, лет пятнадцать тому назад, еще чернела глыба постройки, которой он, ребенком, боялся.
Это были старинные казенные варницы, где варили соль из местных источников.
Нянька и манила и пугала его детское воображение рассказами о том, какая там "большущая" печь, а над печью – такая же огромная сковорода и в ней кипит рассол.
Дым из варницы казался ему тогда особенным, не таким, как обыкновенный дым из труб обывательских домов. Итак, по восьмому году, он забежал туда с другими ребятами. Это было зимой.
И в его памяти выступали опять образы так живо, точно будто это было вчера.
В полусумраке большого сарая, у печи, где свистела и гудела жаркая топка, сидели два истопника, а сверху темнела огромная сковорода, и там кипел рассол, и оттуда шли густые пары, хватавшие за горло…
