Пиня Копман
Страсти лебединого болота
и ему составил пару
богатырь Илья.
Я вам твердо заявляю:
слухам тем не доверяю!
(Есть слушок честней)
Да узрит имевший уши:
Соловей и наш Ильюша
бились, вкруг деревья руша,
к ряду десять дней.
И, повергнув лицедея,
притащил Илья злодея
в путах в Киев-град.
А уж князь Владимир вроде
похотлив был по природе
и, судачили в народе,
алчен на разврат.
Но умолкнем. Ни словечка!
Не держал у них я свечку.
Рад тому весьма.
Людям ведомо прекрасно:
про князей болтать опасно.
Сгинуть ни за что напрасно
дураков нема!
Этот Соловей-разбойник
больше тыщи лет покойник.
В сказках нету зла!
Я прошу вас, ради Бога:
Не судите, люди, строго!
Позабавил вас немного, -
вот и все дела.
Ода виски
Всяко лучше с наркотиком шприца
доброго виски стакан.
Его и кариес страшный боится,
и всякий паук-таракан.
Вы защитите себя и близких
ночью, средь темных троп,
если литровой бутылкой виски
маньяку закатите в лоб.
Зимой спасет он Вас от ангины
и прочих простудных хвороб:
Втирайте виски в грудь или в спину,
и в горле убейте микроб.
Пьют пролетарий и буржуазия,
Мажут от вшей и от блох.
Виски – снотворное, анестезия
и как собеседник неплох.
В скалах шотландских, в болотах индийских
полезней воды стократ.
И лишь похмелье плохое от виски.
Но это же мелочи, брат!
О высоком искусстве
Размышления о балете
Ах, как все воздушно. Ох, какие чувства!
Ощутишь такое лишь раз за много лет.
Мы пришли на праздник высшего искусства,
пиршество для избранных, что зовут «БАЛЕТ»
Фейерверк эмоций – от любви до драмы!
Пластика движений – упоенье глаз.
Но, что восхищает – там молчат все дамы.
И месье обходятся без манерных фраз.
Ах, не там искал ты гений совершенства.
Истине внимаешь как мудрый дзен-монах:
Музыка и танцы – апогей блаженства.
Словосочетания? Ну их вовсе нах!
Вывод однозначен. К месту замечание
(если сходишь на балет – тоже, друг, поймешь):
Бог искусства строго требует молчания.
Слово изреченное – пустота и ложь.
И в душе звучат уже ангельские трубы
Истинной гармонии переливам в такт…
Вдруг удар под ребра, и жена сквозь зубы:
Прекрати храпеть, придурок! Начался антракт!
Концептуальное искусство
и финансы
Жить в пещере, братцы, очень грустно.
Потому-то (так сдается мне)
в неолите родилось искусство –
пенье и тушеная капуста,
танцы и рисунки на стене.
Мамонта разделав со сноровкой
вождь позвал художника в лесок:
–Ты мне наколи татуировку –
я тебе дам хобота кусок.
Горько ждать за творчество расплаты
от вождей и всяческой шпаны.
Только для искусства меценаты
больше вдохновения нужны.
Танцевала девочка нагая,
чтоб лишить пророка головы,
и Гомер, гекзáметры слагая,
тоже меркантилен был (увы!).
Ну а меценаты в связке этой,
тратясь на созданье красоты,
получали статуи, портреты,
оды, панегирики, сонеты
(то, что нынче мы зовем «понты»)
Как насчет религии, морали,
не скажу. Но только знаю я:
кое-что в искусстве понимали
всякие князья или графья.
И могли легко загнать в могилу
(как бы вроде мстя за красоту)
если бы какой-нибудь педрила
попытался впарить им туфту.
А потом родился век двадцатый –
очень прогрессивен и хорош.
Вылезли на свет скоробогаты
все в понтах, а вкуса- ни на грош.
Слухи ходят как там было дело
(написать-так вышел бы роман):
пена от искусства захотела
нуворишам облегчить карман.
Галерейщик, критик и мошенник
даже не прикрыв бесстыдных глаз
сняли как-то с писсуара ценник
чтоб загнать дороже в сотни раз*.
Все узнали с этого момента:
будь хоть унитаз, хоть гуанó-
ежели лежит на постаменте,
значит – очень ценное оно.
Бездари ходили в хороводе,
радостно плясали гопака:
можно не работать на заводе,
и валять до смерти дурака.
Не учись- зачем таланту ксива?
Сляпай что угодно, не тяни.
Критик-друг придумает красиво
объясненье для любой фигни.
Опустели скобяные лавки.
Брали все -от сеялок до клизм.
Тридцать богачей погибли в давке –
покупали «концептуализм»
Сладких сказок пестрые буклеты
перегородили неба синь.
Слава! Слава критикам-эстетам.
А искусству старому – аминь!
***
* Марсель Дюшан «Фонтан» (1917)
Страшилки
Love Story
или «Дважды майская ночь»
Там, где кладбища начало,
где разрытая могила,
Смерть однажды повстречала
молодого некрофила.
В камуфляже был в зеленом,
элегантен, словно денди.
Пах тройным одеколоном,
и слегка паленым бренди.
Вот мужчина настоящий!
И на теле все при деле,
а глаза его маняще
ярче южных звезд горели.
Знал слова и выраженья,
что любая б уступила.
Нет для женщины спасенья
от такого сексапила.
На луну собаки лают,
пахнет прелью земляничной.
Часто ночь бывает в мае
сладкозвучно-романтична.
И по этой-то причине
лунный свет людей тревожит.
Тянет женщину к мужчине,
и мужчину тянет тоже.
Тянет Фурманова к Анке,
Дон-Жуана к Анне Донне,
мавра тянет к мавританке,
и попутно – к Дездемоне.
Совершенства в мире мало,
и на солнце тоже пятна.
Вот и Смерть не устояла
что в такую ночь понятно.
Смерть смотрела, словно дура
Некрофил глядел дебилом…
В этот миг стрелой Амура
Их сердца Любовь пробила.
И, не тратя ни мгновенья
на «Спасибо!» или «Здрасьте!»
Смерть, без всякого стесненья
предалась любовной страсти.
Факты отрицать нелепо:
раз уж было, значит – было.
Там, в уютном тихом склепе
Смерть любила некрофила.
В склепе было очень мило,
и вдвоем совсем не тесно.
Им вовсю луна светила,
соловьи им пели песни.
И, от страсти их друг к другу,
как от тока, в самом деле,
Светлячки по всей округе
на фиг вдруг перегорели.
Вторя их лобзаний звуку,
в добрых снах, как в пасторали,
дети нежно Бяке-Буке
грудь мохнатую сосали.
Так что верьте, иль не верьте,
но рассказ мой – без обмана.
И любовь – сильнее смерти!
Слово в том эротомана!
Через год бродил устало
некрофил по той сторонке.
Видит вдруг: скелетик малый
и бензопила в ручонках.
Тут луну закрыли тучки,
гром ударил, дождь закапал,
а скелетик тянет ручки
и пищит с восторгом «Папа!»
В этот миг у некрофила
в сердце будто вбили шило.
Совесть в нем заговорила
и инфарктом оглушила.
Не спасли уже таблетки
Пять бригад реанимаций…
Вот чего бывает, детки,
если не предохраняться!
Ужасная история
накануне Рождества
Черной ночью гроза бушевала впотьмах.
Гром рычал и сверкали разряды зарниц.
Люди в страхе дрожали в убогих домах,
на коленях стояли и падали ниц.
В детской спаленке маленький мальчик лежал.
И как все он боялся до спазмов нутра,
и зарылся в подушку, и тоже дрожал,
и молился, чтоб смог он дожить до утра.
Вдруг настало затишье, и шепот в тиши
зазвучал. Леденящими были слова:
– Мальчик, мальчик, я встала уже. Поспеши.
Ты обязан сказать, где моя голова.
И забилось сердечко в груди у него,
холодела, в предчувствии страшном, душа:
что хотело то шепчущее существо
от него, от него, от него, малыша.
В черных тучах сверкнула зарница, бела.
Громыхнуло. И шепот как зуд изнутри:
Мальчик, мальчик, вот в город уже я вошла.
Говори, где моя голова, говори!
Мальчик молча лежал, как убит наповал,
лишь глазами в испуге на окна косил.
Если б мог, он бы встал, маму с папой позвал,
только встать у него уже не было сил.
Вновь зарница, и грохнул раскатисто гром,
снова шепот загробный раздался в ночи:
– Мальчик, мальчик, уже захожу я в твой дом.
Где ж моя голова? Говори, не молчи!
Желтоватым свеченьем сквозь стену прошло
нечто жуткое, будто гниющая слизь
и шагнуло по комнате так тяжело
что, казалось, все страхи в единый сошлись.
И под тяжестью чьей-то скрипели полы
и сосульки повисли над каждой стеной
И заполнили страшные тени углы.
Снова в комнате шепот поплыл ледяной:
– Мальчик, мальчик, не ты ли лишь из озорства
склеп мой вскрыл и похитил богатство моё?
Говори же скорей, где моя голова!
Так тоскливо в могиле мне быть без неё.
Тут малыш, на кроватке привстав заблажил:
– Погляди, мертвечина, как слаб я и мал.
Не зорил я ни склепов ничьих, ни могил
и голов никаких я из склепа не брал.
Стен от инея мигом очистилась гладь.
Шепот тише звучал, улетая во тьму:
– Ну не брал и не брал. И чего так орать?
Обозналась. Бывает. Другого дожму.
И затихла, умаявшись, в далях гроза
И блаженно окутала мир тишина.
Мальчик взял узелок*. Развязал и сказал:
– Дура! Мне голова, может, больше нужна!
* узелок – сумка в виде свёрнутой материи, подвешиваемой на палке
Пародии
Вересковые смеси
На балладу Маршака «Вересковый мед»
Очень страшно. Нервных прошу вкурить и не читать.
Балдежные растворы
придуманы давно
Варили мухоморы,
и пиво, и вино.
А пикты в своих пещерах,
в Шотландии глуши,
курили сушеный вереск,
балдея от души.
Толкли они смеси в ступке,
чтоб был позабористей бред.
Чего они сыпали в трубки
главнейший был их секрет.
Может, и мухоморов,
или другой фигни.
Поэтому очень скоро
вымерли все они.
Бывало, севши кучно,
курили всей семьей
Ведь вечерами скучно
в пещерах под землей.
По слухам, вставляет вереск,
смешанный с чем-то умно́,
в сто раз круче, чем херес
и ледяное вино.
Пришел король Шотландский,
безжалостный к врагам.
Узнал про этот способ
понравится богам.
Рычит шотландец зверем:
"Опять в краю моем
цветет медвяный вереск
а мы винище пьем."
Но вот, согласно эдикту,
ведут к королю старичка,
на вид совершенно пикта:
обкуренного торчка.
Король сказал: «Открой-ка
секрет ваш. Озолочу.
Мне надоела попойка.
Я покурить хочу»
Ответил пикт: «Как два пальца!
Хули той тайны, бля.
Нужны человечьи яйца.
И лучше всего – короля.
А лучше бы яйца пикта,
Шотландца хуже уже
Но это вроде реликта.
Мы, бля, вымерли же.
А чтобы сильней вставляло
не жмоться, себя веселя.
Яйца двух сотен вассалов
заменят одно – короля.
И не жалей приближенных,
коль надоело вино.
Я и свои бы отдал,
но я их скурил давно.»
И вот, под гудение горнов,
стоны слышны и плач.
У четырех сотен придворных
яйца отрезал палач.
От боли зелено-сини
дети Шотландской земли
старому пикту в корзине
яйца свои принесли.
Как раз во дворце королевском
замер последний крик.
И эхом ему ответил,
балдея, торчок-старик:
Выглядит вроде жутко,
но ты посмеяться изволь:
Ведь правда, прикольная шутка
вышла, братец король?
Кури ты что хочешь, зая!
Я, видишь ли, просто псих.
Состава смеси не знаю.
Балдею от шуток своих.
Скифские нескладушки
"Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы
… Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
…Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы…" А. Блок «Скифы»
-–
«Скифы» – древние племена в Северном Причерноморье (VII в. до н. э.– III в. н. э.). то есть в Европе и за 1000 лет до татаро-монгольского нашествия
Энциклопедический словарь "История Отечества"
––
Я скиф, и, Саша Блок сказал:
Я также «азиат»
Географ в обморок упал.
Но я не виноват.
Перед монголом щит держал,
грозил ему мечом.
Историк в обморок упал,
Но я здесь ни при чем.
Я всадник, очень молодец:
По десять раз на дню
Уздой ломаю я крестец
Ретивому коню.
Сей миф присочинил дебил
для девок из Дворца.
Степняк бы за коня прибил
ломателя крестца.
Не подсказали мудрецы
из Питерской шпаны:
не на крестцах висят уздцы –
с обратной стороны.
Насчет раскосых жадных глаз-
Другой расхожий миф.
Ведь Саша Блок – шалун у нас,
Сам – азиатский скиф.
Свечные страсти
На «Зимняя ночь» (Свеча горела на столе) Б. Пастернак
В литературе я давно
ходок не новый.
Поэтов знаю по кино
и Пугачевой.
Не то, чтоб мозгом, − мозжечком,
по зову тела,
ценил я с детства высоко
"Свеча горела"
Подруге раз, среди зимы,
сказал нахально:
– А что, могли б вот так и мы, −
со свечкой в спальне?
На стол поставим мы свечу,
окно завесим,
тебя я, милка, научу
любовных песен.
И тень падет на потолок
объятий близких,
скрещенье рук, скрещенье ног,
и все по списку…
Сказала милая: "Хочу!
И сильно очень!"
И вот, на столике свечу
зажгли мы ночью.
И при свече процесс пошел:
скрестились руки,
мы туфли сбросили на пол
с отменным стуком…
Но, в потолке ли был порок,
в свече ли дело,
скрещенье ног на потолок
лезть не хотело.
Тень зависала у окна,
у стенки (малость)
но только к потолку она
не поднималась.
На стол залезли мы потом,
и там, в итоге,
над самой свечкою, с трудом,
скрестили ноги,
чтоб тень легла на потолок,
по Пастернаку.
А я ведь сжечь мошонку мог
себе, однако.
И так скажу вам, господа,
об деле этом:
Нигде, ни в чем и никогда
не верь поэтам!
Еще одна попытка
На "Воздушный корабль" М.Ю. Лермонтов
По паковым льдам океана,
где пẚзорей блеск в небесах,
скрипит броневик одинокий
на мощных литых колесẚх.
