Геннадий Прашкевич
Костры миров
Глава X. Чукча Йэкунин
Мы шли вниз по рябиновой аллее, то ускоряя шаг, то почти останавливаясь. Все это время мы были не одни: шагах в тридцати от нас медленно двигалась пустая черная «Волга». Так казалось – пустая, просто стекла тонированные.
– Эта ваша НУС, – я уже не считал нужным скрывать раздражение, – что, собственно, она делает?
Юренев ухмыльнулся:
– Отвечает на вопросы.
– Как?
– Очень просто. Ты спросил, она ответила. У нее даже голос есть, понятно, синтезатор речи. Главное, сформулировать вопрос верно.
– А если вопрос поставлен неверно?
– Этого нельзя допускать. Вопрос всегда должен быть сформулирован жестко и точно.
– Но если все-таки так случилось? – настаивал я.
– Вот тогда и начинают проявляться эффекты второго порядка. Фотографии из будущего, нелепые валенки для великана…
– …отмороженные пальцы, – продолжал я.
– И отмороженные пальцы, – без удовольствия подтвердил Юренев.
Мы подошли к коттеджу. Зеленая калитка, палисад, зеленая английская лужайка с постриженной ровной травкой – ничего тут не изменилось за два года. На плоском низком крылечке, заменяя перила, возвышался гипсовый раскрашенный лев, подаренный Козмину местным скульптором.
Два короткостриженых крепыша в кожаных куртках, не торопясь, прошли за березами. Они ни разу не посмотрели на нас, но я понял, что каждый наш шаг контролируется.
Знакомый холл, трость под вешалкой, гостиная.
Не знаю, чего я ожидал. Может, больничной койки, медицинских сестер, истощенного беспокойного старика под простыней.
Ничего такого здесь не было. Широкий дубовый буфет (в верхнем ящике когда-то лежали сигареты – для таких, как я и Юренев), на слепой стене несколько старинных литографий и лиственничная доска под икону – лик Андрея Михайловича под медным нимбом.
Великомученик…
В камине потрескивали, вспыхивали огоньки, лежала на полке медная закопченная кочерга, а на белой медвежьей шкуре (раньше тут ее не было), скрестив ноги, сидел чукча Йэкунин. Он завтракал.
Андрей Михайлович? Он, он.
Конечно он. И в то же время…
Болезнь резко обострила выпирающие скулы, желтый лоб Андрея Михайловича избороздили многочисленные морщины. Несмотря на духоту, он был обряжен в широкую, спадающую с худых плеч вельветовую куртку. Не в какую-нибудь там кухлянку, как можно было ожидать, а именно в вельветовую куртку. Такие же широкие вельветовые штаны, похоже, на резинке, на ногах стоптанные, разношенные тапочки.
Чукча Йэкунин завтракал. Поджав под себя ноги, он неторопливо таскал из чугунной сковороды куски черного, как уголь, мяса. Наверное, сивучьего. У сивуча мясо во всех направлениях пронизано многочисленными кровеносными сосудами, кровь сразу запекается. Он таскал мясо из сковороды прямо пальцами, не боялся обжечься, потом вытирал лоснящиеся от жира руки полами куртки. Узкие тундряные глаза туманились от удовольствия. Не знаю, как он видел нас, но как-то, наверное, видел.
– Мыэй!
Голос совсем не тот, к которому я привык, он как бы сел, охрип, напитался дымком, жиром, диковатой, несвойственной прежде Козмину уверенностью.
Старые чукчи довольны, если молодые едят быстро, почему-то вспомнил я. Чукча Йэкунин не выглядел молодым, но ел живо, с удовольствием, чавкал со вкусом, сплевывал, опять лез руками в сковороду.
– Вул! – Он, щурясь, всматривался, но я не уверен, что он видел нас именно такими, какими мы выглядели друг для друга. Может, это стояли перед ним охотники в грязных кухлянках. И пахло в гостиной странно. – Мэнгин?
Он спрашивал: кто пришел.
– Ну, я пришел, – деревянным голосом ответил Юренев.
Я поразился. Где его обычная самоуверенность? По-моему, Юренев даже оглянулся на молоденькую женщину в белом халатике, в такой же косыночке, уютно и неприметно устроившуюся в закутке за дубовым буфетом. Возможно, она выполняла функции медсестры, но ее зеленые глаза смотрели жестко и холодно. Она даже успокаивающе кивнула Юреневу, при этом цепко и быстро оглядев меня.
А у камина, за спиной Андрея Михайловича, как бы греясь, сидел человечек в простом сереньком костюме, тихий, как мышь. Близко поставленные глазки смотрели на нас робко, оттопыренные уши покраснели. Наверное, переводчик. И правда, он тут же вступил в дело, монотонно переводя все сказанное чукчей Йэкуниным.
Оказывается, чукча Йэкунин и впрямь каким-то образом выделил меня из присутствующих. Он хрипло, низко спросил:
– Какой юноша пришел?
– Ну, свой юноша, – ответил Юренев тем же деревянным голосом.
Чукча Йэкунин насытился. Он утирал жирные руки полами куртки. Туманные тундряные глаза довольно замаслились. На какое-то время он забыл про нас.
– Ну, как тут?
Юренев, несомненно, обращался к переводчику, но ответила женщина из закутка:
– Чалпанов переводит: Йэкунин сказки говорит.
– Сказки?
– Сказки, – кивнул от камина маленький Чалпанов. – Так говорит, с двоюродным братом по реке Угитилек ходили. Кости мамонта собирая, ходили.
– Много нашли? – недоброжелательно поинтересовался Юренев.
– Много нашли.
Я ошеломленно молчал.
Андрей Михайлович Козмин-Екунин, член-корреспондент Академии наук СССР, почетный член Венгерской академии и Национальной инженерной академии Мексики, почетный доктор Кембриджского университета (Великобритания), Тулузского университета имени Поля Сабатье (Франция), иностранный член Национальной академии Деи Линчеи (Италия), почетный член Эдинбургского королевского и Американского математического обществ, почетный доктор натурфилософии университета имени братьев Гумбольдт (Берлин), пожизненный член Нью-Йоркской академии наук, человек, известный всем и давно во всем цивилизованном мире, сидел на белой медвежьей шкуре, подобрав под себя ноги, и шумно жевал черное сивучье мясо: лез жирными руками прямо в сковороду и тут же вытирал жирные руки полами своей грубой куртки; и это он, Козмин-Екунин, человек, с которым я дружил в течение многих лет, сейчас интересовался: какой юноша пришел?
– Ну, свой юноша.
Чукча Йэкунин шевельнулся. Взгляд его ожил.
Не было, не было в нем безумия, но и узнавания в его взгляде я не увидел.
– Айвегым тивини-гэк…
– О чем он? – насторожился Юренев.
Переводчик Чалпанов монотонно перевел:
– Вчера охотился… На реке Угитилек охотился…
Я ошеломленно рассматривал гостиную. Все, как всегда, все, как раньше. Но Йэкунин! Но чужая гортанная речь! «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»
Чукча Йэкунин долго, пронзительно смотрел на меня. Потом перевел взгляд на Юренева, улыбка исчезла с морщинистого скуластого лица.
– Рэкыттэ йъонэн йилэйил?
– Что, собака настигла суслика? – монотонно перевел Чалпанов.
Он не вкладывал в свой голос никакого чувства и, наверное, правильно делал.
– Собака? Какая собака? – насторожился Юренев.
– Не знаю, – бесстрастно ответил Чалпанов. – Выговор не пойму какой. Тундровый, оленный он чукча или человек с побережья? У него выговор странный. Он фразу не всегда правильно строит.
– А ты строишь правильно? – Юренев грубил.
– Я правильно, – бесстрастно ответил Чалпанов.
Их краткая беседа привлекла внимание Йэкунина. Не спуская глаз с Юренева, он сжал кулаки, резко подался вперед. Глаза его, только что туманившиеся удовольствием, вдруг налились кровью.
– Ыннэ авокотвака! – прохрипел он. – Тралавты ркыплы-гыт!
Чалпанов обеспокоенно перевел:
– Не сиди! Не стой! Ударю тебя! Это он вам, Юрий Сергеевич. Уйдите пока. Поднимитесь пока наверх.
Такое, похоже, у них уже случалось.
Кивнув, Юренев мрачно взбежал по деревянной лестнице на второй этаж.
Я спросил:
– Вы узнаёте меня, Андрей Михайлович?
Чукча Йэкунин разжал кулаки и враз обессилел. Нижняя губа бессмысленно отвисла, глаза подернуло пеплом усталости.
– Он никого не узнаёт, – бесстрастно пояснил мне Чалпанов. – Он не понимает по-русски. Он живет в другом мире, у него там даже имя другое.
– Это не сумасшествие?
– Ну, нет, – сказал Чалпанов спокойно. – В этом смысле у него все в порядке. Он просто другой человек. Его мышление соответствует его образу жизни.
– Как он пришел к этому образу жизни?
– Не знаю, – все так же спокойно ответил Чалпанов, но глаза его обеспокоенно мигнули. – Об этом лучше с Юреневым.
– Да, да, – холодно сказала из закутка женщина в белом халатике. – Поднимитесь наверх.
Ей что-то в происходящем не нравилось.
– Нинупыныликин…
Не уверен, что это одно слово, но мне так послышалось.
– Поднимитесь в кабинет. Андрею Михайловичу нехорошо. Я должна сделать успокаивающие уколы.
– Ракаачек… – услышали мы, уже поднимаясь.
Чалпанов шепнул:
– Он на вас реагирует. А я вас сразу узнал, Дмитрий Иванович. – И заторопился. – Он, правда, на вас реагирует. Вот спросил: какой юноша пришел, а обычно новых людей не замечает. Он весь в другом времени, он прямо где-то там, в вашем романе. По речи его сужу. Келе, духи плохие, моржи, паруса ровдужные. Он Юрия Сергеевича за келе, за плохого духа держит.
– Не без оснований, – хмыкнул я.
– Ну что вы, Дмитрий Иванович, не надо так. Вы первый, кто на Йэкунина так подействовал. Только, знаете, он все-таки не береговой чукча. И не чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, мне понять трудно. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, яранги замело, в снегах свету не видно. А то взволнуется: большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова.
Глава XI. Нус
Поднявшись в кабинет, я удивился – в кресле у раскрытого окна сидела Ия. На ней была белая короткая юбка и такая же белая кофточка, удивительно подчеркивающие ее молодость, ее свежесть.
Юренев раздраженно и тяжело прохаживался по кабинету.
– Торома! – хмыкнул он, увидев меня. – Понял, как мы тут влипли? А ты – уеду!
– У меня билет заказан.
– Сдашь.
– Какого черта ты раскомандовался?
Меня злило, что Ия ничем не хочет напомнить мне о вчерашнем – ни улыбкой, ни взглядом. А еще меня злило то, что за окном постоянно торчал короткостриженый малый в кожаной куртке. Он был далеко, стоял под березой, но почему-то я был уверен – он слышит все, о чем мы говорим.
– Ладно, – сердито вздохнул Юренев. – Понятно, тебе хочется знать, чем мы тут занимаемся. Это твое право. Так вот, – он недовольно выпятил губы, – мы уже довольно давно ведем серию экспериментов, главным объектом которых является НУС. Какое-то время назад, я тебе говорил, у нас случилось непредвиденное: некий удар, взрыв, как ты понимаешь, неожиданный, разрушил одну из лабораторий. Одну из весьма важных лабораторий, – почему-то повторил Юренев. – В тот день с НУС работал Андрей Михайлович. Судя по разрушениям, НУС должна была сойти с ума. – Юренев так и сказал: «сойти с ума», как о человеке. – Или, скажем так, разрушиться. Но НУС продолжала работать! Мы даже не стали трогать разгромленную лабораторию, боялись нарушить связи, налаженные самой НУС. Я лично готов утверждать, правда, кроме интуитивных, у меня нет никаких доказательств, что тот самый взрыв был спровоцирован самой НУС. Она, скажем так, самостоятельно вносила какие-то коррективы в свою конструкцию. К сожалению, рабочий журнал, который заполнял в день эксперимента Козмин, оказался поврежденным, полностью мы не смогли восстановить почти ни одной записи. Короче, мы не знаем, какой именно вопрос Козмина вызвал «гнев» НУС. – Юренев опасливо покосился на меня. – Надеюсь, что ты понимаешь, что речь идет вовсе не о чувствах. Естественнее всего было бы расспросить саму НУС, но, похоже, начиная эксперимент, Андрей Михайлович ввел в программу некий запрет, некий ограничитель, касающийся меня и Ии… – Он изумленно моргнул. – В данный момент мы практически не контролируем НУС.
– А раньше вы ее контролировали?
Юренев и Ия переглянулись.
– Да, – наконец ответил Юренев, морщась. – Когда нам не мешали.
– Кто мог вам мешать?
Юренев подошел и встал против меня:
– Хочу, чтобы до тебя дошло: в систему НУС с самого начала входили четыре человека – Козмин-Екунин, я, Ия и ты. Ты этого не знал, таково было требование Андрея Михайловича. Он считал тебя очень важной составляющей эксперимента. И действительно, все было хорошо, пока тебя не стало заносить.
– Не понимаю.
– Ладно. Попробую объяснить проще. Помнишь Алтай? Наверное, сейчас ты уже сам понимаешь, что поиски плазмоидов, разговоры об НЛО – все это было так, для отвода глаз. На Алтае мы занимались настройкой НУС, не всей, конечно, но очень важного ее блока. Нам необходимы были специальные условия, некоторый устойчивый, жестко детерминированный мирок. Если помнишь, Лаплас, утверждая своего демона, смотрел на Вселенную именно как на жестко детерминированный объект. Мы должны были сами создать условия. Понятно, мы не могли полностью отгородиться от внешнего мира, отсюда неточность многих полученных нами результатов. Некоторые мы даже не смогли расшифровать. Помнишь зону на террасе, где побывали до нас геофизики? Этот феномен был связан с работой НУС, но так до сих пор и остается лежащим в стороне, непонятым и необъясненным. Твои с Ией походы за штопором были одной из самых важных опор нашей детерминированной системы. Ничто так надежно не балансирует систему, как бессмысленно повторяющийся акт. К сожалению, ты не продержался до конца эксперимента.
– Ладно, я помешал. Ладно, я сорвал вам эксперимент. – До меня еще не все дошло. – Но что помешало Андрею Михайловичу?
– Этого мы не знаем. Это нас и тревожит. Возможно, вопрос Козмина был сформулирован некорректно. Это тоже вызывает возмущения. Со временем мы разберемся в этом. Сейчас для нас главное – вернуть Козмина, расставить по местам заблудшие человеческие души.
– Ты думаешь, настоящий Козмин сейчас впрямь находится в чукотском стойбище где-нибудь в семнадцатом веке?
– Не знаю. – Юренев хмуро отвернулся, он смотрел теперь прямо в окно на короткостриженого крепыша, застывшего под березой. – Ничего не могу утверждать. Я не большой поклонник загадок. Всю жизнь вожусь с загадками, но вовсе не поклонник только загадок. Мы надеемся на тебя. Ты, наверное, сумеешь разбудить спящую память чукчи Йэкунина. Он реагирует на тебя, сам знаешь. Он и на тебя реагирует, и на Ию, он даже имя ей дал свое – Туйкытуй, сказочная рыба, красивая рыба, но на тебя он реагирует иначе. В этом что-то есть, здесь следует копнуть глубже. Меня, например, Йэкунин не терпит. Не знаю почему, но не терпит. Это тоже реакция, но Чалпанов утверждает – случайная. Как и реакция на Ию. Только на тебя у Йэкунина промелькнуло что-то вроде вспоминающей реакции.
Провидцы! Меня раздирали самые противоречивые чувства.
Встать и уйти? Но Козмин! Почему Козмин должен томиться где-то за стеной времени в вонючей тесной яранге?
Я спросил:
– Она разумна, эта ваша НУС?
– Скорее всесильна, – уклончиво ответил Юренев.
И моргнул изумленно, неожиданно. Будто такое объяснение его самого неожиданно удивило.
– Скажем так… При определенном подходе… наша НУС… Она может дать человеку все!
– Что значит все?
Юренев лишь усмехнулся.
Похоже, он и так сказал уже больше, чем имел право говорить.
– А отнять? – спросил я. – При определенном подходе она и отнять может все?
– Дать, отнять, – нахмурился Юренев. – Какая разница?
– Не знаю, как ты, а я ощущаю разницу.
– Ну, если ты настаиваешь… – Юренев помедлил. Было видно, ему не хочется говорить. – Если ты настаиваешь… Да, НУС может и отнять все.
Глава XII. «Когда нам не мешали…»
Гостиницу вдруг заполнили иностранцы.
Видимо, обязательные доклады на международном симпозиуме по информационным системам были прочитаны, по коридору и в холле прохаживались группы возбужденных людей. Дежурная по этажу строго присматривала, чтобы курили в специально отведенных для этого местах. Мне она кивала как старому доброму знакомому.
– Как там дед? – спросил я ее.
– Хорошо, – обрадовалась дежурная. – Ему два пальца всего-то и отхватили. Теперь обещают повысить пенсию.
Она с удовольствием варила и приносила мне кофе.
Всего-то два пальца. Зато пенсию обещают повысить. Ахама, хама, хама. НУС может дать все, но может и отобрать все. Как это понимать? И почему Козмин не захотел, чтобы я вошел в систему сознательно? Я нужен был ему лишь для чистоты эксперимента?
Ахама, хама, хама… Быть в системе… Это, наверное, что-то вроде импринтинга, усмехнулся я. Перед вылупившимся цыпленком вместо мамы-курицы протаскивают старую шапку. Для глупого цыпленка именно старая шапка и будет теперь всю жизнь мамой-курицей…
Шутка, конечно.
НУС не цыпленок.
«А раньше вы ее контролировали?» – вспомнил я. «Да. Когда нам не мешали».
Да нет, Юренев сказал больше. Юренев ясно дал понять, что это я сорвал им эксперимент.
Возможно… Я усмехнулся: хорошее занятие покупать штопор, который нельзя купить. Все при деле. Шоферы сходят с ума от скуки в лагере, им запрещено его покидать, а ты должен каждый день мотаться в Кош-Агач, и вовсе не обязательно возвращаться в лагерь в определенное время. Ведь рядом Ия.
Ия… Она все знала! – эта мысль обожгла меня.
Она все знала, но ни взглядом, ни жестом не дала мне понять, кто я для них такой на самом деле. Может, и целовалась она со мной по заданию НУС или Козмина? Может, я для нее был всего лишь объектом эксперимента?
Алтайские загадки были теперь открыты.
Ясное солнце. Ясная тишина. Автомобильные фургоны, поставленные буквой «Г». Где-то неподалеку мальчишеский голос: «Тор! Тор, твою мать!» Юренев высовывается из фургона:
– Хвощинский, гони его!
Я перехватываю неожиданного гостя за ручьем. Ему нельзя входить в расположение лагеря. Это совсем мальчишка, на ногах сапоги, на плечах расхристанная, заплатанная телогрейка. Лошаденку свою он держит под уздцы, строжится: «Тор! Тор, твою мать!»
– Встретишь медведя, что сделаешь? – Это любопытствует появившаяся у ручья Ия.
Она знает.
– Ну, побегу, однако.
– А если медведь не захочет, чтобы ты побежал?
– Ну, все равно побегу.
Ия знает. Сплошной Бабилон.
Я выкладывался перед медлительной алтайкой в лавке древностей: давай мы купим все, а возьмем только штопор! Давай мы сожжем лавочку и спишем все на стихийное бедствие. На какое? Да хоть на землетрясение, хоть на вулканическое извержение, а хочешь, на метеорит. Или выходи за меня замуж!
Алтайка медленно улыбалась.
Она не может продать штопор.
У нее нет денег на сдачу. А Ия знала.
С неловкостью, мучительной, как зубная боль, я вспоминал вечерние рассуждения о плазмоидах. Аналоги НЛО. Изолированные вспышечные потоки солнечной плазмы. Некие космические экзотические формы с замкнутым и скрюченным магнитным полем, способные самостоятельно преодолевать чудовищные расстояния, разделяющие Солнце и Землю. Как романтично! Шелестел костер. Попискивал, возился в кустах веселый удод – полосатый, как матрос в тельняшке, хохлатый, как запорожец.
Вспышечные потоки… Замкнутые поля… А вокруг степь, ночь в звездах, зарницы над Северо-Чуйским хребтом. Вечность. И в фургонах мерцал синеватый свет – НУС работала. Она помогала Юреневу искать следы проявлений своей собственной деятельности.
А Ия знала.
Свет костра, поднебесная эйфория.
Плазмоид врывается в атмосферу Земли как метеорит.
Этакая магнитная бутылка, космический пузырь разрежения. Самая прочная часть плазмоида – носовая, говоря попросту, горлышко бутылки. Здесь магнитные силовые линии должны быть закручены так, чтобы обеспечить полное отражение зарядов плазмы. Вот деформация силовых линий там и начинается. Когда сжимание достигает критического уровня, магнитная бутыль схлопывается и происходит мгновенная рекомбинация водородной плазмы. Взрыв, затмевающий вспышкой солнце. Вот где, наверное, надо искать истинную разгадку Тунгусского феномена. Не метеорит, а именно плазмоид.
«Когда нам не мешали…»
Ночь в звездах, ветер, настоянный на чабреце, молчание высоких небес, далекие вершины, покрытые снегом.
«Когда нам не мешали…»
Я хорошо помнил последнюю ночь в нашем алтайском лагере. Первым услышал ломящихся к нам сквозь кусты людей, – кажется, Юренев. Да, он. Он же и первым вылез с фонарем из палатки:
– Хвощинский!
Я бежал вслед за ним, оскальзываясь на мокрой траве. Никогда еще посторонние не подходили так близко к нашему лагерю. Мы сперва услышали их, потом увидели – два алтайца, в сапогах, в неизменных телогрейках. Они вели за собой лошадей. Лошади испуганно шарахались от бьющего им в глаза света.
– Ну, помогай, – облегченно выдохнул пожилой алтаец, стаскивая с круглой головы шапку, заслоняясь ею от света. – Вот бабе надо рожать. Тухтур-бухтур! Помогай.
Второй для вящей убедительности хлопнул себя кнутом по голенищу.
– Нельзя сюда! – заорал Юренев. – Туда возвращайтесь! Туда!
Юренев задыхался.
– Почему нельзя? – удивился старший алтаец и почесал рукой редкую бороденку. – Почему возвращаться? Однако роженица у нас.
– Какая, к черту, роженица, с ума сошли! Нельзя сюда! – Юренев отталкивал, оттеснял алтайцев к дороге. – Туда идите! Там тракт.
Из темноты вынырнула полуодетая Ия.
– Баба, однако, – обрадовались алтайцы и потянулись к ней, волоча за собой упирающихся лошадей. – Ну, роженица у нас. Ну, совсем рожает. Дай машину, повезем роженицу в поселок.
– Нельзя! Нельзя! – отталкивал, оттеснял алтайцев Юренев, и тот, что был помоложе, рассердился.
– Помогай, однако. Машины нет, трактора нет, тухтур-бухтур, ничего нет. Как роженицу в больницу везти?
– Нет машины! – рычал, наступая на алтайцев, Юренев.
Он явно был не в себе, я смотрел на него с удивлением. Как это не дать машину роженице?
Но Юренев ревел:
– На тракт идите, на тракте много машин!
– Нельзя сюда, – подтверждала Ия. – Совсем нельзя. И нельзя на наших машинах возить людей.
– А газик? – подсказал я.
– Заткнись! – прошипел Юренев, зло отбрасывая меня к ручью. Я чуть не упал. – Заткнись! Тебя, дурака, не просят выступать.
– Там же роженица! Ты с ума сошел!
– Молчи! – Ия быстро зажала мне рот узкой ладошкой.
Она знала. Я видел испуганные расширенные зрачки Ии.
– Молчи. Прошу тебя, молчи. Машины – это не твое дело. Тут и так… Все к черту…
Испуганные, ошеломленные алтайцы все-таки отступили. Какое-то время мы слышали в ночи перестук копыт, потом перестук смолк.
Я презрительно сплюнул: ага, штопор нам нужен!
Я не мог смотреть ни на Ию, ни на Юренева. Звезды. Дивная ночь. Вечность. Плазмоиды. В ту же ночь я ушел из лагеря.
