Геннадий Прашкевич
Костры миров
Глава XV. Сквозь века
Двое суток я был предоставлен самому себе.
Тревогой были наполнены эти сутки. Я боялся спать и почти все свободное время проводил в Доме ученых или в коттедже Козмина-Екунина. Как-то само собой случилось знакомство с Роджером Гомесом («Знаем теперь, какая там мафия!»), колумбийцем. Держался он непринужденно, с достоинством посматривал по сторонам красивыми карими глазами, хорошо говорил по-русски и всегда был не прочь подшутить над окружающими. Чаще всего объектом его шуток становились голландец Ван Арль и некий Нильсен, скандинав по происхождению и бразилец по гражданству. Обычно я с ними обедал. С невероятным упорством Нильсен все разговоры сводил к институту Юренева (никто не говорил – к институту Козмина-Екунина). Похоже, доклад, прочитанный доктором Юреневым на международном симпозиуме, что-то стронул в мозгу Нильсена. Роджер Гомес этим беззастенчиво пользовался. Подмигнув тучному Ван Арлю и мне, он утверждал: этот русский доктор Юренев умеет вызывать северные сияния.
– Северные сияния? – Белобрысый, но дочерна загорелый Нильсен щелкал костлявыми пальцами. – Я верю. Я заинтригован.
– Представляете, Нильсен, – заводился Роджер Гомес, сияя великолепной улыбкой. – Вы и Ван Арль, – он подмигивал тучному голландцу, – вы плывете на собственной яхте по Ориноко…
– Я небогатый человек, – честно предупреждал Нильсен. – У меня нет собственной яхты.
– Ну, на яхте Ван Арля. Это все равно.
Ван Арль добродушно улыбался. Похоже, он мог иметь собственную яхту.
Откуда-то со стороны выдвигался острый профиль австрийца – доктора Бодо Иллгмара. С сонным любопытством он прислушивался и моргал короткими светлыми веками.
– Так вот, Нильсен, вы плывете на собственной яхте Ван Арля по Ориноко…
– Ориноко это в Венесуэле, – возражал бывший скандинав.
– Ну, хорошо. – Гомес начинал терять терпение. – Вы плывете по Амазонке на собственной яхте Ван Арля…
– Вы своим ходом пересекли Атлантику? – вмешивался ничего не понявший в нашей беседе доктор Бодо Иллгмар. – Это нелегкое дело. Снимаю шляпу.
Мы смеялись. Гомес громче всех. Ему многое прощалось: он считался лучшим другом доктора Юренева.
Потом в гостиницу позвонил Ярцев.
Тихий, незаметный человек, он и говорил тихо, не торопясь. Козмины-Екунины древний род. Не очень богатый, не очень известный, но древний.
– И интересный, – несколько занудливо убеждал меня Ярцев. – Вот сам смотри. Отец Андрея Михайловича служил в штабе адмирала Колчака. Как ни странно, не ушел в эмиграцию и дожил до тридцать седьмого. Один из предков, Николай Николаевич, дед, участвовал в кампании против персов и турок, усмирял Польшу, был лично отмечен императором Николаем Первым. Судя по всему, отличался резко выраженной верноподданностью. Когда англичане взяли Бомарзунд, Аландские острова, вышли в Белое море, на Дунай и Камчатку, подвергли бомбардировке Одессу, высадились в Крыму и разбили русскую армию под Альмой, престарелый Николай Николаевич Козмин-Екунин покончил с собой выстрелом из пистолета в сердце. Ну, что еще? – бубнил в трубку добросовестный Ярцев. – Козмин-Екунин Алексей Николаевич упоминается в тетрадях Василия Львовича Пушкина. Алексей Николаевич был масоном, но большой патриот. Один из тех, кто к императору Александру Первому писал в стихах: «Разгонишь ты невежеств мраки, исчезнут вредные призраки учений ложных и сует. Олтарь ты истине поставишь, научишь россов и прославишь, прольешь на них любовь и свет».
– Хорошо, – поторопил я. – «Призра́ки» – это хорошо. Давай дальше.
– Интересна судьба Алексея Алексеевича, он из прямой ветви Козминых-Екуниных. Выдвинулся при Павле, при нем и унижен.
Я возмутился:
– Копай глубже!
– Ну так вот, Насон Козмин, спутник Холмогорца, тоже из прямых предков Алексея Михайловича. Ты, наверное, не знаешь, Андрей Михайлович сам об этом писал. Есть его записи к юбилею академии. «Горжусь предками, первыми русскими, ступившими на берега Тихого океана». Узнаёшь стиль? Андрей Михайлович был иногда подвержен торжественности. Но фраза не из пустых, не общая. Имеется в виду и Насон Козмин, пропавший в свое время вместе с Холмогорцем во время бури, а может, еще раньше погибший в стычках с чукчами…
Ярцев, посмущавшись, перешел на мой роман.
Ты не терзайся, сказал он, эти «историки» тебе не указ. Ярцев имел в виду рецензии неких М. и К., появившиеся в «Литературной России». Всей правды не знает никто, но ты к правде ближе многих. Главное, на что в своих рецензиях обращали внимание М. и К., – роман Хвощинского жесток. Всем известная гуманность русских землепроходцев ставится Хвощинским под вопрос. Как так можно? Да так! М. и К. не изучали казацких отписок, не рылись в казенных архивах, они привыкли к официальным отпискам.
Я усмехнулся. Ну да, теория всеобщего братания!
Это мы проходили, как же. «Было нас семнадцать человек, и пошли мы по реке и нашли иноземцев, ладных и оружных, и у них сделан острожек, и бились мы с ними до вечера, и Бог нам помог, мы тех людей побили до смерти и острожек у них сожгли».
Всеобщее братание.
«И они, Анаули, стали с нами драца, и как нам Бог помог взять первую юрту и на острожек взошли, и мы с ними бились на острожке ручным боем, друга за друга имаяся руками, и у них, Анаулей, на острожке норовлено готовый бой, колье и топоры сажены на долгие деревья».
«И на том приступе топором и кольем изранили в голову и в руку Пашко, немочен был всю зиму, да Артюшку Солдатика ранили из лука в лоб, да Фомку Семенова, да Тишку Семенова на съемном бою изранили кольем, и Бог нам помог тот их острожек взять и их, Анаулей, смирить ратным боем».
Бог судья рецензентам.
Я отчетливо видел угрюмые скосы Большого каменного носа.
Ледяная волна раскачивала деревянные кочи. Крепко сшитые ивовым корнем, залитые по швам смолой-живицей, они медленно шли к берегу. Вдруг проступали из редкого тумана очертания яранг, на берег выбегали чукчи. Опирались на копья, пытливо всматривались в таньга, в русских. «Очень боялись, потому как у русских страшный вид, усы у них торчат, как у моржей. Наконечники их копий длиной в локоть и такие блестящие, что затемняли солнце. Вся одежда железная. Как злые олени, рыли землю концами копий, вызывая на борьбу». Я невольно представлял себе Андрея Михайловича – в меховой кухлянке, в шапке, с копьем в руке.
Нет, не Андрея Михайловича, а Насона Козмина.
В их жилах текла одна кровь.
Глава XVI. Большой огонь
А тени ползли по пологу палатки, их сопровождала чужая птичья, отдающая металлом речь, тени сливались в странную вязь, рисовали странно знакомое лицо, и боль росла, разрывая сердце, раскалывая мир. Только телефонный звонок вырвал меня из умирания.
Я не брал трубку.
Сдерживая стон, брел в ванную.
Уехать? Но смысл? Забудется ли Козмин, смогу ли я, как прежде, сидеть над рукописями, не вспоминая, совсем изгнав из памяти чукчу Йэкунина?
Сам чукча Йэкунин, несомненно, скучал жизнью. Ничто не задевало его за живое.
Я приходил в коттедж, короткостриженые ребята в кожаных куртках не замечали меня. Я раскланивался с Чалпановым и с медсестрой, устраивался перед Йэкуниным на маленьком стульчике. Как, в каком виде воспринимал он меня, не берусь судить. Может, считал соплеменником. Иначе, к чему делиться тем, что понятно лишь в той, веками отделенной от меня жизни?
– Гук! – встряхивался чукча Йэкунин. – Турайылкэт-гэк. Спал долго.
Чалпанов был весь в сомнениях: выговор Йэкунина его смущал.
Но зато чукча Йэкунин действительно выделял меня среди многих. Тянулся, разводил руки, впадал в болтливость. Несомненно, не считал меня чужим. Гыт тэнтумги-гыт. Ты хороший товарищ. Кивал мне, грел руки над черной сковородой. Снега метут, льды стоят. Ты хороший товарищ.
– Рактынаге? – спрашивал. – Зачем пришел?
Я мог что-то объяснять, чукча Йэкунин меня не слышал, он слышал что-то свое. Но обращался ко мне.
– Как звать тебя? – спрашивал я, простые вопросы иногда до него доходили.
Дивился:
– Как звать? Однако, как прежде, Йэкунин.
И жаловался, вдруг ощущая дряхлость:
– Нэрмэй-гым, гым гит. Вот, сильным был…
Я кивал. Я давал ему выговориться.
Чалпанов от камина монотонно вел перевод.
– Как стойбище зовется твое?
– Нунэмын…
Чалпанов переводил:
– Конец суши…
– Там совсем конец суши? Там льды, вода? Там каменный нос, совсем большая вода, камни?
Чукча Йэкунин щурился, гонял по круглым щечкам морщины. Совсем конец суши. Большая вода. Вот ровдужный парус встал. Коричневое пятно в тумане.
– Ты носил все железное? Ты с моря пришел?
Чукча Йэкунин кивал. Но это не было ответом. Он не слышал таких вопросов. Он впадал в старческую спесь. Вот чукчи – настоящие люди. Другие – иноязычные, а чукчи – настоящие люди. Вот таньги есть (он говорил о своем, это нельзя было считать ответом). Вот как голодные чайки есть, никогда не бывают сытыми. А чукчи – настоящие люди. У них еда сама на ногах ходит, отъедается на жирном ягеле, сама растет, пока чукчи спят.
– Под парусом ты пришел? Под ровдужным парусом пришел? Ты жить стал в яранге? Один? Кто-то был с тобой?
Морщины бегали по щечкам чукчи Йэкунина. Он щурился.
Таньги копье несут, таньги огнивный лук несут. Чукчам зачем такое?
Это тоже не было ответом.
– Ты хорошо жил? Ты плохо жил?
– Гук, – отвечал старик. – Ам уйнэ. Гэвьи-лин.
Всяко жил. Плохо жил тоже. Случалось, чукча Йэкунин впадал в чудовищную болтливость. В такую, что терял всякое сходство с Андреем Михайловичем. Бил себя в грудь: он большой охотник. Намекал: в большой путь ходил. Лукавил: тывинв экваэт-гэк, в тайный путь ходил. Совсем в тайный.
Чалпанов подтверждал: один, похоже, ходил куда-то, от других втайне.
– Охотился? Человека искал?
Чукча Йэкунин щурился, его лицо становилось совсем плоским. Он себя невидимым сделал, совсем невидимым себя сделал. Жалгыл выгвы камчечата, совсем невидимым себя сделал. Камни с обрывов рушиться будут, никто его не увидит. Так укрыться умеет. На голом берегу укрыться умеет.
– К огнивным таньгам ходил?
Чукча Йэкунин уклончиво опускал глаза. Чукчи – настоящие люди. Нехорошо лишнее болтать. Болтливых людей келе не любят. Плохие духи приходят к болтливым людям, тайно приходят, сильным огнем палят болтливым язык.
Это было как в моих снах. Там тени, неразгаданные, смутные. А здесь намеки, столь же неясные, тревожащие. Чукча Йэкунин жадно хватал черное мясо из сковороды, размазывал жир по куртке. Чукча Йэкунин хвастливо, но и лукаво тянул, намекал на тайное: майны неийолгычгын тытэйкыркын. Намекал: большой огонь снова зажигать надо.
– Это юкагирский огонь? В полнеба огонь? В небе ночной огонь?
Чукча Йэкунин лукаво щурился. Он не видел солнца за раскрытыми окнами, не узнавал знакомой гостиной. Он не тянулся к камину, предпочитал греть руки над чугунной сковородой. Короткостриженые ребята в кожаных куртках не привлекали его внимания, как не привлекали его внимания ни так называемая медсестра, ни тихий переводчик Чалпанов. Ему было абсолютно все равно, что его окружает. Он жил в своем мире, мы ничем не могли поколебать этот мир.
Я умолкал. Я подолгу смотрел на чукчу Йэкунина.
Если даже это и был Андрей Михайлович, я ничем пока не мог ему помочь.
А он ничем не мог помочь Юреневу и Ии, хотя, бывало, ласково вспоминал: Туйкытуй где? сказочная рыба где? красивая рыба где?
Впрочем, не ждал ответов.
Глава XVII. «Ты с нами…»
Они пришли неожиданно – Юренев и Ия. Похоже, Юренев не спал всю ночь, глаза у него были красные, вид помятый. Ия рядом с ним смотрелась девчонкой.
И в который раз я этому поразился. Неужели Ия что-то взяла для себя у вечности?
– Ну? – спросил Юренев, выпячивая толстые губы.
– Ты о Козмине?
– И о нем тоже.
– Связь прослеживается. Один из предков Андрея Михайловича действительно побывал на Чукотке, обошел с Холмогорцем и Дежневым Большой каменный нос.
– «Нос»! – фыркнул Юренев пренебрежительно. – Слова в простоте не скажешь! И ничего ты, Хвощинский, не вытянешь из старика. Я с ним огненную воду пил и то ничего не вытянул.
– Огненную воду?
Я опять почувствовал ненависть к этому мощному, пышущему здоровьем человеку.
– А что еще? Не воду же. Мне нужны ответы. Мне нужен Козмин, а не чукча Йэкунин. Зачем мне этот болтун? Вот, говорит, напложу сыновей, вот, говорит, насильников напложу. Соседей побьют, возьмут олешков. Нет, – покачал он головой, – заходить надо с другого конца.
– Что ты задумал?
Он размышлял, внимательно, не без удивления разглядывая меня, наконец высказался:
– Ты всегда боялся будущего. Не злись, ты неосознанно боялся. Кто в этом признается? «Вот разберемся с прошлым», – передразнил он меня, очень похоже, кстати. – А разбираться следует с будущим.
– Оно и видно. Андрей Михайлович как раз вкушает сейчас от вашего будущего.
– А почему нет? – Юренева не тронул мой сарказм. – С чего ты взял, что этот неопрятный старик, хвастающий насильниками, и есть Козмин-Екунин.
– А ты так не считаешь?
– Сейчас – нет, – отрубил Юренев, и я понял: он действительно принял какое-то очень важное и, видимо, окончательное решение.
– Не делай этого, – сказал я. – Мало тебе предупреждений? Хотя бы фотографии.
– Мы приняли меры, – спокойно вмешалась Ия.
– Какие? – не выдержал я. – Мебель вынесли?
– Ну, почему? Не только. Выкинули шкаф, сняли с гвоздя семейный портрет. К вечеру освободятся ребята, передвинут еще какую-нибудь мебель, если это понадобится. Кстати, оставь Паршину ключ, – предупредила она Юренева. И кивнула. – Ты не против, если мы проведем день вместе?
– Что вы задумали?
– Повторить эксперимент Андрея Михайловича, – снисходительно объяснил Юренев. – По сохранившимся обрывкам записей все-таки можно установить примерный ход. Конечно, весьма примерный. Но если все пройдет, как мы задумали, Козмин уже сегодня будет с нами.
– А если…
Ия глянула на меня с укором и постучала пальцем по деревянному косяку.
Юренев хмыкнул, но тоже прикоснулся к дереву:
– Никаких «если». За будущее надо платить.
– Чем? – спросил я, не спуская с него глаз. – Чужими пальцами? Чужими судьбами?
– У тебя есть свой вариант? – лениво спросил Юренев.
– Есть, – упрямо ответил я. – Но он требует терпения.
– Говори.
– Есть архивы. – Честно говоря, я не был готов к обстоятельному разговору. – Ты сам утверждал, что информация никогда не теряется в этом мире полностью. Если Андрей Михайлович впрямь попал в чукотское стойбище, он найдет способ дать о себе знать. Не знаю как. Может, несвоевременное слово в казачьей отписке, как знак на скале, понятный только нам, намек на невозможное. Не знаю. Что-то должно быть. Есть томские, якутские, другие архивы. Есть архив Сибирского приказа. Если знать, что ищешь, можно найти.
– Сколько времени тебе понадобится?
По-моему, Юренев уже спрашивал меня об этом.
– Не знаю. Год, два.
– Вот видишь, – спокойно сказал Юренев, – а мы это сделаем за несколько часов. Да и сам подумай: как ты отыщешь след? След, если он и был, мог затеряться. Его сгрызли мыши, пожрала плесень, сожгли пьяные дьяки. Ты можешь не опознать след, пройти мимо него. Мало ли сумасшедших умирало в старых чукотских стойбищах? Андрей Михайлович вообще мог не оставить никаких знаков, он мог попросту не осознать своей новой жизни, как не осознает ее чукча Йэкунин. Нет, Митя, – он впервые назвал меня по имени, – Андрею Михайловичу может помочь только НУС. Только она. Что же касается побочных эффектов… Да, ты прав, их появление вполне реально…
И быстро спросил:
– Ты боишься?
Я покраснел:
– Я уже говорил. Не за себя.
Юренев полез в карман пиджака и выложил на стол два авиабилета:
– На Москву сегодня два рейса, на утренний ты опоздал. Один через два часа, другой через шесть. Можешь лететь любым, ты успеваешь выбраться из зоны действия НУС. Может быть, впрямь так будет лучше.
– А вы?
Ия улыбнулась, Юренев стоял молча.
– Я остаюсь, – сказал я угрюмо.
– Я знал. – Юренев так же спокойно спрятал билеты. – Одна морока с тобой. Но ты с нами. Это обнадеживает.
И он хохотнул привычно, низко. И моргнул изумленно, как выброшенный из потемок на свет филин.
Глава XVIII. Облачко в небе
– Мы сняли номер в гостинице. Рядом с твоим. Прямо из лаборатории Юренев приедет к нам.
– К нам. Странно звучит. Почему ты одна?
Ия поняла мой вопрос и невольно пожала плечами:
– У меня тоже есть особенности. Я могу не спать. Совсем не спать. Понимаешь? У меня свой образ жизни. Боюсь, некоторые мои особенности способны отпугнуть любого нормального человека. Кому нужна женщина, непохожая на других?
– Единственная женщина всегда ни на кого не похожа.
– Долго ли?
Я промолчал.
– Эта НУС, как она выглядит?
Ия улыбнулась:
– Ты был бы разочарован. Анфилада тесных комнат, набитых электроникой. Поцелуй меня.
Мы сидели на склоне оврага.
Солнце ярко высвечивало белизну берез и чернь черемух.
– Взгляни, – сказала Ия, закидывая руки за голову. – Взгляни, какое неприятное облачко. Оно похоже на закрученную спираль. Правда?
Я поднял голову.
Облачко в небе выглядело необычно, но оно не показалось мне отталкивающим.
– В Шамбале люди бессмертны, – негромко сказала Ия. – Они умирают, когда покидают Шамбалу.
– К чему ты это?
– Не знаю…
– Хочешь, уйдем? – спросил я. – Не обязательно валяться именно здесь.
– Мы не валяемся, – задумчиво улыбнулась Ия, жуя травинку. – А если валяемся, то все равно лучше валяться здесь. Так мы меньше мешаем НУС, ведь она нас всех чувствует. Так мы меньше мешаем Юреневу.
Я кивнул. Она сказала «Юреневу», и в голосе ее проскользнуло восхищение.
– У него тоже свой образ жизни?
– Как странно ты спрашиваешь. Он, конечно, не такой, как мы. Он даже не такой, как я. Он зашел дальше. Он зашел очень далеко.
– В чем?
Ия не ответила.
Потом засмеялась:
– А знаешь, я ведь подержала того козла за бороду.
– Какого козла?
– Не помнишь? Ну, там, перед лавкой, в Кош-Агаче. У него были совершенно ледяные глаза. Он всегда был готов наподдать мне под зад, ему смертельно не нравились мои желтые шорты. Я его боялась, всегда пряталась за тебя, а ты дразнил: подержи его за бороду! Когда ты сбежал, я ездила в Кош-Агач одна и однажды сделала это. Козел появился прямо у крылечка лавки и готовился напасть на меня. Я даже не знаю, как это у меня получилось. Я просто подошла и ухватила козла за бороду.
– А он?
– Он обалдел. Он застыл. Он даже перестал жевать. А глаза у него оказались не ледяные, а просто мутные, старческие. Я держала его за бороду и помирала от страха, а он вдруг двинул челюстями и принялся мирно жевать. Он смирился, признал свое поражение. Понимаешь? Тогда я стала пятиться от него, а он не стал даже смотреть на меня. Опустил виновато голову и жевал, жевал… Почему мы всего боимся? – спросила вдруг Ия. – Почему ты всего боишься? Ты же не такой, как другие, а все равно всего боишься. Ты начинаешь книгу, пишешь пять-шесть страниц и начинаешь бояться, что не закончишь ее. Ты еще не переспал со мной, а уже боишься, что этого никогда не случится… – Она незнакомо, холодно улыбнулась. – Юренев прав. Твое плечо оттоптано демоном Сократа. Ты раб сомнений. Стряхни с плеча демона. Вообще, с чего ты взял, что именно этот демон главное существо?
– Это не я. Это вы придумали.
– Не обижайся. – Она погладила мою руку. – Кому мне и говорить, как не тебе. Мы все отмечены по-своему: ты снами, убивающими тебя, я – отсутствием снов, Юренев…
– Ну, – сказал я. – Продолжай.
– Не хочу.
Она даже отодвинулась.
Какие нежные листочки, подумал я, глядя на распластавшуюся надо мной березу. Как много пятен светлых и темных. Мечта пуантилиста.
И – облачко в небе.
Оно и мне показалось тревожным.
Темный, даже сизый клок, завитый спиралью. Не бывает таких облачек.
На него совсем не хотелось смотреть, но и не смотреть было трудно.
– Ты несвободен, – негромко сказала Ия, нежно гладя мне руку.
– А вы?
Она подумала и ответила:
– Мы на пороге.
– Возможность прикурить, не имея спичек? Показать вовремя фокус с исчезающей из кармана копейкой? – Я опять не смог удержаться от сарказма.
– Это низший уровень. – Она опять взглянула на меня с незнакомой холодной улыбкой. – Ты тоже через это пройдешь. Может, даже ты уже умеешь все это.
Я ждал, думая, что она объяснит сказанное, но она усмехнулась:
– Ты здорово нам помешал на Алтае. Мы могли находиться сейчас совсем на иной ступени. Ту роженицу все равно увезли, рядом тракт. Нельзя потакать традиционной национальной лени. После твоего бегства все пошло к черту.
– Новое человечество? – усмехнулся я. Ия меня не убедила. – Вы хотите создать новых людей?
Ия не ответила.
Она смотрела в небо:
– Не нравится мне это облачко…
Я поднял голову.
Сизое, налитое изнутри чернью, облачко теперь походило на короткую жирную запятую. В любую минуту оно могло взорваться неожиданным дождем, градом, молнией.
– Не смотри на него. – Я обнял Ию.
– Подожди. – Она сняла с плеч мои руки. – После твоего бегства все пошло к черту.
– В чем это выразилось?
– На Алтае?
– Ну да. Мы все время говорим об Алтае.
– Да, да… В чем?.. – Она задумчиво улыбнулась. Теперь уже обыкновенно, без холодка. – Сперва запили все три шофера. По-черному, безобразно и беспробудно. Они лезли в драку, требовали от Юренева проигранные ими пятаки, помнишь, они часто играли в чику. Это входило в эксперимент. Они тайком убегали в поселок, пытались приводить каких-то баб. Потом на лагерь обрушилась туча ворон. Их были сотни, они заглушали любой звук, они тащили все, что можно было утащить. Потом приехали какие-то геофизики. Юренев говорил, вы встречали их на горной террасе, в одной из зон, определенных действием НУС. Геофизики были прямо не в себе. Они утверждали, что из подобранных тобой и Юреневым рюкзаков пропали какие-то очень секретные топографические карты и документы. И деньги. Довольно большие деньги. Чушь собачья! – Она неожиданно рассмеялась. – Кое-что, правда, утешало. Помнишь алтайку, у которой ты торговал штопор? Ты считал ее символом постоянства и вечности. Так вот, этот символ, как и предсказывал Юренев, резво сбежал из Кош-Агача в тот же год с каким-то заезжим ревизором.
– А штопор?
– Как раз в ту осень подняли цены на металл и дерево.
– Вот видишь… – неопределенно протянул я.
– А ты боишься, – так же неопределенно протянула Ия. – Даже бывших любовниц боишься. Их уже нет, они давно рассеяны по свету, а ты до сих пор боишься их голосов.
– Оставь.
– Да, оставим это. – Ия протянула руку. – Помоги мне встать.
– Куда теперь?
– В Дом ученых. Я не обедала.
– А Юренев? Мы не помешаем ему?
Она минуту смотрела на меня чуть ли не презрительно, потом вздохнула:
– Уже не помешаем. Он уже запустил НУС.
