Радион Калинин
Под Таниной горой
X
. Брат Иван
Невысокого роста мужчина лет сорока стоял посреди улицы деревни Ивановичей, не широко расставив ноги, нагибаясь не головой, а слегка всем туловищем, тряс руку женщине. Когда я приблизился к ним настолько, что до моих ушей донеслись знакомые с детства чисто уральские слова и фразы /ак чё, у дак, охтимнеченьки, уть ты трою/, мне показалось: это же тятя стоит, это его осанка, это его слова, это его одежда. Нет, не затоптан отцовский след, не пропала о нём память, если мужчина, стоявший посреди деревни в тот июньский жаркий день, во всём напоминал отца. Тем мужчиной, прочно стоявшим посреди родной деревни, был Иван – родной сын тяти, один из наших братьев, родившихся в двадцать пятом году.
Только война уносила Ивана на несколько лет из родной деревни. Он прирос к ней настолько крепко, насколько прочно пустила корни в каменистую почву старинная ель под Таниной горой, недалеко от нашего дома, на том месте, где граничили между собой пашни отца и его брата Зотея Захаровича. На той пашне посеял как-то дядя Зотей горох. А чтобы мы, ребятишки, не могли рвать тот горох, по краям поля он посеял овёс. Но разве этим удержишь нас от зеленых гороховых пузатых стручков, которые так и просятся в рот.
Иван стал среди жителей деревни настолько своим, что ни одно большое или малое дело, ни один праздник не обходился без него, Ивана, и не только потому, что он маломальский гармонист, любящий при случае попикать на гармошке, но и главным образом потому, что он свой, кровный, деревенский человек.
Он течёт по руслу жизни уверенно и просто, напоминая течение родной Сылвы, катящей воды под угором, внизу, но на виду его дома.
Когда-то не терпевший поросят за их неприятное хрюканье, визг и вонь, он не мыслит теперь себе жизни без поросёнка и свиного сала.
Когда-то бежал он от пчёл и ос, сломя голову, прикрывая лицо руками, а теперь держит этих самых пчёл в ульях под окном дома.
Когда-то не переносивший гусей за их кряканье и шипенье, он вот уже много лет подряд разводит гусей и ест гусиное мясо.
А больше всего Иван похож на отца тем, что он не забыл рыбацкое дело. Есть у него и лодка, и мережи, и бредешок. Захочется на реку – бери себе в напарники Ивана Григорьевича Попкова, не ленись, взваливай на плечи мережу, спускайся под угор, сталкивай лодку в воду – и греби, греби, греби, не переставая. Облюбовывай водяную пашню и паши ее так же ровно, глубоко и умело, как пашешь пашню не берегах Шамарки или Дубровки. А как забьётся твоё сердце, когда увидишь в мереже полыхающего огнем окуня, переливающегося полосами подуста или недотрогу – ерша. Этот миг не каждому дано пережить, понять, почувствовать. Нет, это совсем не то, что мульков бродить недоткой в речке Шамарке или морды ставить в озере под угором, где ставит их Лапениха, или ловить на удочку пескозобов. Это в несколько раз милее сердцу удовольствие, нежели пить кислую брагу и закусывать её столь же кислой рубленой капустой.
Но прежде, чем стать настоящим крестьянином–колхозником, не последим рыбаком и всеми уважаемым в деревне человеком, Иван многое пережил, перенёс, почувствовал.
Не раз ёкало его мальчишеское сердечко, когда он видел пьяных расшумаргавшихся мужиков, язве их с палкой, дерущихся оглоблями и кольями и пушивших друг друга такими странными, похабными, небаскими словами, что, казалось, еще минута – и его вырвет.
Он, малолеток, видя, как жалеет отец лошадь, еле сдержал себя в тот момент, когда впервые повели Воронка на колхозный двор.
Не досыта евший, он чуть ли не каждый день видел под окном долговязого, сухощавого, с палкой в руках нищего Николу Дуплёнского, которому надо было подать последний кусок хлеба или насыпать в его длинную, как кошель в мереже, лямку последний совок ржаной муки. А то ещё нередко закатывался в наш дом под Таниной горой Никола–Сахалинец. То ли он был в ссылке на этом самом Сахалине, то ли другая была причина такого прозвища – не знаю. Только заявлялся он каждый раз навеселе, под хмельком, в надежде, что его угостят бражкой. Среди прочих его слов и фраз только и слышно было: «Ох, Олеха – оха!».
Он помнит, как кожилился, выбиваясь из сил, отец, строя овин и гумно, а затем вместе с отцом пилил те сухие брёвна из заплота на дрова.
Он видел, как длинными зимними вечерами при свете керосиновой семилинейной лампы отец, сидя на тюрике или на табуретке, вязал мережу, и она, казалось, сама просилась в руки Ивану.
Он помнит, как одна женщина, то ли на смех, то ли из озорства, обошла отцовский дом вокруг и разом выпалила: «Кругом рыбой пахнет», хотя ей на глаза не попалось ни единой рыбины.
У него и сейчас стоят в памяти те минуты, когда пришла деревенская женщина Федосья Викуловна и, разговаривая, непрестанно передёргивала станавину изгребную, чеша тело и пугая вшей ветром–пердоносом.
Слышал, как мама говорила про отца нашего, собиравшегося бежать куда-то в неурочное время: «Опять, видно, в серёдыше зашаяло».
Видел, как одна из женщин, встретив на улице мужчину, говорит ему:
– Глянь-ка, время уже позднее, а магазин открыт.
– А разве сторож не стоит?
– В том-то и дело, что спит на мешках.
Запомнил мамины слова, сказанные вслед ушедшим гостям: «Ушли, не сказав ни прости, ни насерю».
Не забыл и отцовские слова–наказы: «На бога надейся, а сам не плошай», «Бережёного – бог бережёт».
Помнил услышанную в детстве пословицу: «Ешь репу с осени, а девку люби смолоду». Видел, как некоторые сеяли репу не весной и не на репище, а осенью и в избе, после того как без меры наглотаются браги. На них в это время брызгали водой, стучали по загривку.
Он много раз ездил на немазаной телеге, но ни разу в детстве не ходил в немазаных сапогах: их у него не было вообще.
Слышал незамысловатую частушку:
Пуля выше, пуля ниже,
Пуля, сделай перелёт.
Неужели злая пуля
Мово милого убьёт.
Но больше всего ему запали в душу частушки, которые пел дядя – Кирьян Софронович Попков. При случае Иван не прочь их и сам исполнить, стараясь соблюсти и музыку, и ритм, и напев. Сыграть на гармошке и спеть частушку – не такое уж простое дело. Но если, услышав голос гармошки, бежала в молодости на гулянку за несколько вёрст Ульяна Сидоровна, то лучшей аттестации гармонисту и давать не надо.
С малых лет после тяжёлой работы Иван вместе с братьями спал тут же, прямо на траве или на полу, напоминая солдата, выдержавшего тяжёлое сражение.
Ещё запомнил Иван, будучи у одного из деревенских жителей, приход сватов. Один из них, войдя в избу, тщательно ступал ногами на две половицы так, что щель между ногами оказалась между ног. Заметив, что дом новый, богат старыми людьми и не беден скотом, сват повёл вступительную речь: «А дом-то у вас крепкий, видать, ещё не обгаpывали, скотина-то, оказывается, ещё не пропадывала, люди-то, видимо, ещё не умирывали». Такого свата помели тут же, не дав больше разглагольствовать. А то нашёлся ещё сват, который приехал свататься только в одной шубе – без нижнего белья.
Босое, бесштанное, чумазое Иваново детство пробежало, не остановившись, под Таниной горой. Вместе с его детством преображалась деревня, превращаясь из деревни захудалой, отсталой, нищей в деревню социалистическую. На глазах у изумленного Ивана протарахтел по Кузьмичам первый советский трактор. Теперь ребятишек не то, что трактором – спутником Земли не удивишь, а в ту пору не только мальчишки не одну версту бежали за ним, визжа и подпрыгивая, но и деды, протирая глаза, неотрывно смотрели на железную лошадь, которая пашет, не переставая. На главах у зачарованного Ивана прокатил по лошадиной дороге первый автомобиль, оставивший новый, не тележный, своеобразный след, и поднявший такую тучу пыли, что ребятишки барахтались в ней, наскакивая друг на друга. На глазах с у подрастающего и набирающегося ума Ивана величаво и плавно, будто огромный воз сена по зимней накатанной дороге, проплыл комбайн. Это была машина всем мужикам на удивленье, всем женщинам на завидость. Ещё бы: она враз их освободила от таких изнуряющих душу и тело дел, как жатьё, вязанье снопов, кладки их в суслоны и клади, молотьба.
– Вот это машина так машина! – чесали мужики затылки.
Иван был свидетелем яркого огня, вспыхнувшего в каждом доме и осветившего не только лица, но и души людей.
История советской деревни рождалась на глазах у Ивана. Он не только видел эту историю. Он сам делал её.
Ещё Николай Алексеевич Некрасов называл годы молодости праздником жизни. Этот праздник жизни Ивана был оборван нагрянувшей войной. Пришлось прощаться с детством и юностью, с Таниной горой и Гарюшками, с той памятной землёй, которая была утоптана его и его братьев ногами.
Война всколыхнула всех советских людей – от мала до велика. Нельзя было сидеть без дела. Хоть и далёк Урал от фронта, но фронтовики с верой и надеждой поглядывали на него, зная, что танки – с Урала, пушки – с Урала, минометы – с Урала, лес – с Урала, хлеб – с Урала. Так неужели он, шестнадцатилетний, не сделает ничего, чтобы победить противника. И он уходит сначала на фронт трудовой, на лесистую станцию Унь, где вместе с земляками рубит и пилит лес, так необходимый предприятиям и стройкам, работающим на войну. Это было первое, пусть и не боевое задание, первая самостоятельная работа вдали от дома, первая встреча с настоящими трудностями, причём трудностями военного времени. Каждый удар топора по дереву был ударом по фашизму. Каждое поваленное дерево равнялось гитлеровцу, поваленному меткой красноармейской пулей там, на переднем крае. А через год, когда сравнялось семнадцать, повестка Шалинского райвоенкомата позвала Ивана в ряды Советской Армии, насмерть бившейся с злейшим врагом человечества – германским фашизмом. Из армии Иван возвратился в сорок шестом, инвалидом войны.
Вторая группа инвалидности разрешала ему покой и лёгкую работу. Только совесть не подсказывала ему спокойную жизнь. Да и отец умер. Руки просили работы. Первым Ивановым послевоенным ремеслом стало подшивание катанок /валеных сапог/. Он запомнил с малых лет, как это делал старик Олёша. Запомнил, наверное, как он, придя со станции с бутылками белой водки, вместе с мешком уронил их с лавки на пол. Одна бутылка разбилась. Не растерявшись, старик Олёша растянулся на грязном полу, втягивая в себя горькую жидкость волосистыми губами.
Дратво, шило и игла – таковы обязательные принадлежности человека, чинящего валеную обувь. Инструментами и принадлежностями этими Иван владел не хуже, чем ложкой за столом. Это было удовольствие человека, видящего счастье в труде, и средство к существованию. Переходя из избы в избу, заметно оскудевшие за военные годы, Иван споро латал дыры на валеных сапогах, пришивая лоскуток кожи, а зачастую наращивая на подошву целую стельку. В каждом доме его встречали как мастерового человека, приносящего людям радость. Работая, Иван успевал приметить и молодую девушку, и солдатскую вдову. Выбор его пал на Елену Феофановну, на которой он и женился. Не беда, что жена годами чуть постарше его. И вот уж, пожалуй, двадцать лет, как Иван, женившись, стал жить в деревне Шамарке, на живописном берегу реки Сылвы, на том самом месте, где когда-то поселился первый житель тех мест.
Свежий воздух, близость реки, трескучие морозы зимой, жаркие дни летом – лучшего климата и не подыскать. Ещё из уроков географии Иван помнит, что родная его Свердловская область относится к умеренному поясу. «Потому и пить спиртное мы должны умеренно», – замечает он при случае.
Выпивая в меру, Иван так отзывается о пьяницах – забулдыгах:
Прораб заделывал бутылки, зато никак не мог заделать скотный двор.
Ему так полюбилась должность заместителя, что он постоянно замещал начальника на вечерах, банкетах, свадьбах, поминках и т.п.
Он лез в пузырь, когда его критиковали. Зато выливал содержимое сорокаградусного пузыря в себя, когда его хвалили.
Сторож обжаловал приказ о наложении на него взыскания по той причине, что он водку пил не в конюховке, как было сказано в приказе, а за столом председателя колхоза.
Его бросало в дрожь – при виде начальника и виде водки.
Он не мог видеть спиртного: попавшуюся на глаза бутылку водки выпивал залпом.
И новый друг, если он пьяница, не лучше старых двух друзей – алкоголиков.
Он ходил в баню два раза в день: не мыться, а пить пиво.
Человек он был чувствительный: чувствовал по запаху крепость самогона.
Пьяница и подхалим – люди одной профессии: один напивается в дугу, другой изгибается в дугу.
В городе только одно учреждение работает круглосуточно: людвытрезвитель.
Он освежался каждое утро: не одеколоном, а водкой.
На память не обижался: помнил, кого угощал.
Не любил порожняк: пустые бутылки немедленно сдавал в магазин. Привык всё делать наполовину: расписывался в пол-фамилии, съедал за присест полкило колбасы, выпивал зараз пол-литра водки.
Его тянуло к водке, как железные опилки к магниту.
Он говорил о вреде алкоголя, а думал о том, как бы опохмелиться.
Верх вежливости: курящие и выпивающие – будьте взаимно вежливы. Помнил дни рождения всех подчиненных: не для того, чтобы их поздравить, а чтобы выпить за их здоровье.
Любил только парное: пару бутылок водки, пару собутыльников.
С миру – по копейке, пьянице – бутылка.
Человеком он был устойчивым: стоял на ногах и после двух выпитых бутылок водки.
Он был любитель общественности: и водку пил на общественных началах.
Все вопросы решал в рабочем порядке. Даже выпивал в рабочем порядке.
В лесу любил ромашки, за столом рюмашки.
Художник говорил о палитре, пьяница – о пол-литре.
То не ветер его клонит – водка гнёт его к земле.
Пьяница и картёжник – одного поля ягода.
Пьяница смотрел не сквозь пальцы, а сквозь бутылку.
Иван – единственный из братьев и сестёр, у кого нет детей. В послевоенные годы Иван лет десять подряд пас колхозный скот. Кто не знает, что должность эта, считавшаяся в старину самой последней, самой низкой, самой никудышной, в советское время стала одной из важных, ответственных, серьезных, а люди, ее выполняющие, считаются людьми уважаемыми, авторитетными, почётными. И не счесть, пожалуй, всех дней и ночей, проведённых на лугах и лесных делянках, всех утренних зорь, которые пастух встречал первым. Если бы слить всё молоко, надоенное за эти годы от коров, которых пас Иван, в цистерну и поставить их в ряд, то, пожалуй, не хватило бы дороги от Шамарки до Коптел. В некоторые года не было у него путных сапог, подходящего плаща. Тогда, как в молодые свои годы, надевал Иван лапти и нёсся в колхозное стадо. Заметили напористость и добросовестность Ивана – пастуха не только в родном колхозе «Новый путь», но и в районе. И на совещание передовиков сельского хозяйства пригласили. Помнит Иван и сейчас, как районные «шишки» преподнесли ему в награду пару сапог и по ручке дали /пожали руку/. Думал он не раз, и вроде бы и после времени /поздно/ его премировали, но успокоился при мысли, что лучше поздно, чем никогда.
В те пастушеские годы мчался как-то Иван на лошади по лугам, напротив Курей. То ли лошадь запнулась, то ли сам не удержался на ней, только на полном скаку слетел он с лошади на землю, а лошадь наступила ему копытом на такое место, про которое говорят «не слушай хлеб-соль». Вынужден был лечь в Шамарскую больницу.
Долгое время пас скот Иван вместе с сестрой Алимпиадой. Та иногда брала с собой лестовицу, крестилась, отсчитывая количество поклонов. Иван однажды из озорства забросил лестовку на сук дерева. Алимпиада, взглянув к верху, глазам своим не поверила, ахнула, перекрестилась.
Замечал Иван, как мокрый сапог, впоследствии высушенный на солнце, сильно чумжился. Ещё помнит Иван, как Алимпиада просила его достать где-нибудь квасцов, чтобы счумжить одно место.
А то пригласила однажды Алимпиада офицера, добиравшегося со станции до деревни на лошадке в отпуск, присесть к костру и отведать «печёнок» – печёных картофелин. Тот согласился. Кончилось тем, что, отъехав на лошадке метров триста /дело было на Востряке/ оба пали в траву.
Пася скот, Иван нередко натыкался на хмель и собирал его. А то отправлялся с кем-либо из деревенских жителей или со своими братьями за несколько десятков километров от родной деревни хмелевать.
Ивану, как и прочим его братьям, в детском возрасте не чужды были приключения: залезть на самое высокое дерево, протоптать новую тропку в лесу, найти куриное или другой птицы гнездо, закинуть камешек как можно дальше – чем только не занимался он в детстве. Схватит, бывало, серп и давай жать траву. Нередко, не рассчитав, вместо травы срезал кожу с пальца – мизинца левой руки. А то наметут в шкафу пороху вперемешку с мусором и тараканьими яйцами, ссыплют всё это в газетный кулёк, вынесут под крышу и подожгут. Дело кончалось жёлтыми пальцами, обожжёнными бровями и белым дымом, который долго держался под крышей.
Нет, пожалуй, ни одной деревенской работы, которую бы не смог выполнить Иван. Весной пашет землю, возит навоз, рубит дрова. Летом косит траву, мечет сено в копны и зароды. Осенью копает картофель, возит солому. Зимой возит сено. А сколько других дел, подвертывающихся под руку во все времена года – то огород загородить, то баню истопить, то мережу починить, то могилу выкопать, то верёвку свить, то скоту корм дать. Один зовет помочь борова или свинью зарезать, другой – дровишек подвезти, третий – бражонки отведать. И никому отказать нельзя. В Шамарке живёт народ дружный. Друг другу охотно помогают и в будни, и в праздники: в будни, скажем, сбить из глины печь или посадить в огороде картофель, в праздники – пить брагу. В будни дело заканчивается солёным потом, в праздники – перевёртыванием лагунов и извлечением из них так называемой гущи.
Обряд угощения брагой, который существовал при жизни отца, ушёл в прошлое. Стакан с водкой или с брагой теперь принимают из рук хозяина без церемонии, с первого подношения, и осушают до дна, иной раз даже не закусывая. О степени опьянения можно судить и по раскрасневшимся лицам, и по заплетающимся ногам и языкам, и по особому блестящим глазам, и по пляскам. С браги голова делается тяжёлой, пудовой, словно мокрая мережа. На другое утро голова болит страшно. Человеку делается муторно. Спасения ищут снова в браге. Рассказывали случай, как один коммунист, живущий в деревне, до того ожадал, что вынужден был даже помолиться богу, чтобы верующая хозяйка, ныне покойная Ульяна Сидоровна налила ему стаканчик браги, которой ему до смерти хотелось глонуть.
По соседству с Иваном живут Иван Григорьевич Попков, о котором я уже упоминал, Ефим Степанович, Епифан Васильев, Евпсихий Иванович Калинин.
Почти у каждого жителя деревни – своя, срубленная на отшибе баня, топящаяся обычно по-чёрному. Попариться и вымыться в такой бане и похлестаться березовым веником – не последнее удовольствие. В деревне в баню ходят всей семьей вместе – и взрослые, и ребятишки. Ребятишек моют первых и первыми отправляют домой. Под конец остаются в бане муж с женой.
Живёт Иван теперь во много раз богаче, чем отец. Помню, у отца картошки едва хватало до весны, а у Ивана после того, как он посадил картошку в своём огороде, осталось ещё не менее двух тони. И с хлеба на квас не перебивается. Когда я навестил Ивана последний раз и спросил, зачем он сделал загородку под окнами избы, он, улыбаясь, ответил: «А чтобы хозяйство не расползлось». Под хозяйством он разумел корову, телёнка, поросёнка, овец, гусей, кур, пчёл.
Ивана не забывают навещать не только соседи, но и родственники. Часто ли приходится принимать гостей, поймет каждый, если узнает, что одних родных братьев и сестёр у него восемь, а двоюродных – в восемь раз больше. С приходом или приездом любого гостя в избу сбегается по меньшей мере полдеревни. Тут и родственники, и хорошие знакомые и просто людишки, которым кто-то дал меткое название «шобла-вобла». Сигналом окончания угощения служит пустой лагун и рыганье не в меру нахлебавшихся браги гостей.
Исконно деревенский житель, Иван знает дорогу и далеко за пределы Шамарки. Бывал он в центре России – Москве и в центре Москвы – Кремле. Парня из-под Таниной горы видели на своих улицах жители Свердловска, Владимира, Баку, Тбилиси, Сухуми. Выросший на берегу Сылвы, он не раз стоял на берегах Каспийского и Черного морей.
Он и радио слушает, и газеты читает, и журнал «Урал» выписывает.
А окажется под Таниной горой – остановится на том заветном месте, где был отцовский дом, где впервые увидел свет, где сделал в жизни свой первый шаг, где целыми днями носился под солнцем, не имея понятия о загаре.
Читая письма Ивана, приходишь к выводу, что он не лишен чувства юмора.
Вот некоторые фразы из писем, присланных им на моё имя за последние пять – шесть лет: «Новостей важных нет, всё по-старому, как мать поставила. Я сейчас пить остановлюсь. Приезжайте в гости летом: то, друго будет, рыба да што да. В гостях у Антона были все попарно, в общем 5 пар. С ответом задержался из-за разной суеты. Корова на днях болела. Лечили так и эдак – всяко. Праздник провёл дома, там да сям по деревне с гармошкой шлялись с кем попало.
Присутствовало у меня на именинах 25 человек, были Макар, Лампея, Егор, Ульяна Сидоровна и прочая утварь с деревни, кто мог. Кирьян идти своими ногами не мог, так я его привёз на именины на лошади.
Здоровье у меня по-среднему, так же и у старухи.
За тёлку еще доплачивать осталось 30 рублей, тихонько выплачу, не знаю только, стельна или нет, не могу пока объяснить.
Егор живут с Нюркой не гладко и не сладко.
Гостей была полна изба – свои да наши. Не унываю. Варил бражки вёдер пяток. Закончили всю.
Я ожидал вас в деревню и все жданы съел.
Липа нужду переталкиват.
Не спрашивай у старого, а спрашивай у бывалого.
Овца наша родила парочку – барана да ярочку.
Во время драки лицо его было похоже на козью морду.
Он распетушился, только кукарекать не мог.
Жить я могу и в деревне, но не могу терпеть: много больно нахлебников, хитрецов и всякой негоди».
В скобках замечу, что, выведенный из терпения, Иван никогда не ругнётся матом, и только воскликнет в сердцах «Едриттвою гадь».
Приходилось Ивану и хлеб печь. За выпечку взялись в первые послевоенные годы Кирьян Софронович Попков и его жена Паруша. Но под силу ли им, уже немолодым, столь нелегкое дело. И вот призвали Ивана, ещё не женившегося, на помощь. Сильный физически, уже понимавший толк в работе, Иван, встав раным-рано, месил тесто здоровенной мутовкой в самой большой квашне, какую только можно было найти во всей Шамарке. А затем, когда тесто поднималось, помогал выкатывать хлеб, садить караваи в печь, вынимать из печи, тащить хлеб в магазин. Наградой за столь тяжёлую работу был сытный обед да кружка самогона, гнать который тётка Паруша была не последняя мастерица.
Кирьян Софронович не раз уговаривал Ивана перестроить дом, но по каким-то причинам это дело откладывалось и в конце концов так и осталось неосуществлённым. Кирьян Софронович любил и уважал Ивана за его силу, сноровку, выдержку.
Иван и сейчас ещё вспоминает, что умел дядя Кирьян и загадку загадать, и заковыристое слово сказать, и посмотреть так, что хоть сквозь землю проваливайся. Например, говаривал дядя Кирьян такие слова: «В доме нельзя обойтись без женщины, как без поганого ведра». Вряд ли приятна такая поговорка женщинам – одно сплошное оскорбление.
А то пригласили как-то Ивана на помощь землеустроители, и пошел он с ними шагать по тайге, раскинувшейся под Мысом и за Мысом, под Коптелами и за Коптелами. Хлебороб по натуре, привыкший пахать землю, сеять хлеб и выращивать его, Иван не сразу понял, зачем это потребовалось измерять лес, расчищать просеки. Он не раз задавал себе вопрос этот и тут же отвечал: лес – не хлеб, он и так вырастет. Ответ правильный на этот вопрос дал ему родной брат Антон, неплохо смыслящий в лесном деле.
Ивана не раз пленяла и удивляла высота и густота леса. Шагая под деревьями и запрокидывая голову, он видел лишь небольшую дыру, сквозь которую просматривалось небо.
– Надо же таким высоченным деревьям вымахать! – удивлялся Иван.
Простой, не скупой, обходительный, общительный, готовый в любое время дня и ночи прийти на помощь соседу – таков наш Иван.