Радион Калинин
Под Таниной горой
V. Родственники матери
Алексей Трофимович, Антон Трофимович, Прасковья Трофимовна, Марина Трофимовна – братья и сёстры мамы /родные по матери, но неродные по отцу/. Алексей Трофимович родился в 1900 году на очень высокой Балабановой горе. Был он широк в плечах, с чёрными волосами, с лицом, побитым оспой. Всякий раз, когда этот небольшой, стареющий, но ещё бодрый человек приезжает из Перми в родные края, он непременно поднимается на гору его детства и юности. Как и в молодости, неторопливо, но легко и проворно шагает он по бугристым полям, забывая о том, что ему уже седьмой десяток.
Вот он, задумавшись, остановился у края покатого поля, посмотрел по сторонам, провёл рукой по седеющей голове. Нет, сомнений быть не могло. Та самая пашня. То место, где когда-то зеленела межа. Вот тут вёл за узду лошадь молодой колхозник Мефодий Потеряев, а он, двадцатидевятилетний Алексей Трофимович Калинин, шагал за плугом, прокладывая весной тридцатого года первую колхозную борозду через край поля единоличника Игнатия Александровича Горбунова. A здесь вот был стог прошлогоднего сена, из-за которого с топором в руках, с лицом, искажённым от злости, выскочил бородатый Игнатий Александрович. Не отвернись вовремя Алексей Трофимович – не носить бы ему головы на плечах.
– У, варнак! – вырвалось тогда у Алексея Трофимовича.
Вспомнил Алексей Трофимович, стоя на родной горе, первые дни и месяцы сельхозартели «Новый путь». Центром, правлением, первой конторой колхоза был его дом. Тут собиралось и правление, тут проводились и собрания. Но днём ни его, первого колхозного председателя, ни Ануфрия Ивановича Калинина, первого колхозного счетовода, застать в конторе было невозможно. Наравне с рядовыми колхозниками они ни свет ни заря направлялись в поле. Надо было пахать – пахали. Надо было сеть – сеяли. Надо было косить траву – косили. Лучше десятка самых убедительных слов понятно было каждому колхознику, смотревшему на председателя, что и как нужно делать. Если от председателя пар валил клубом, то рядовому не оставалось ничего другого, как кряхтеть и потеть, чтобы не отстать от него. Не терпели тех, кто работал вполсилы, влеготку. А в те поздние часы, когда рядовые колхозники расходились по домам, чтобы заснуть крепким сном, председатель и счетовод, наскоро поев, усаживались за простенький деревенский стол и подводили итоги трудового дня, начисляли трудодни, посылали гонца со сводкой в район, мороковали план на следующий день.
Отчётливо врезались в память первого председателя те неспокойные дни, когда по наговору кулачья некоторые колхозники понесли в правление заявления о выходе из колхоза. Сколько настойчивости, энергии, терпения, большевистской страстности надо было иметь коммунисту Алексею Трофимовичу Калинину и его единомышленникам, чтобы убедить вчерашних единоличников в выгодности артельного хозяйства.
– Ну, что ж, – отчаявшись, сказал Алексей Трофимович, когда народ стал немного потише гаметь. – Насильно возвращать в колхоз никого не будем. Только запомните вот что: мельницу нашу под Балабановой горой водой снесло. Строить новую будет колхоз. А единоличники пусть тогда возят молоть на Баскую, за пятнадцать вёрст.
– Нет, это ни на что не похоже – ездить наусторонье, – с оттенком отчаяния произнёс один из тех, кто подал заявление о выходе из колхоза.
– Пожалуй, и правду говорит наш председатель, – сметил другой.
– Причтётся взять заявления обратно, – уже решительно молвил третий.
Колхоз спасли. И снова работали с задором, огоньком, песнями, прогоняя усталость, смахивая пот, собирая урожай зерна с колхозных площадей намного больше того, чем собирали копавшиеся поодиночке единоличники.
Алексей Трофимович не забыл тех, кто первым вступил в колхоз. Вот их имена: Ануфрий Иванович Калинин, Евпсихий Иванович Калинин, Александр Тимофеевич Потеряев, Платон Евланович Зверев, Тимофей Евланович Зверев. То было в конце двадцать девятого. Звали их попросту – Онурша, Епсиха, Санша, Платонша, Тимоха, подобно тому, как Перфилия зовут Першей.
В те первые колхозные годы не то что комбайна, трактора или автомобиля – простенького двухколёсного велосипеда в деревне не увидишь.
А к тому времени, когда Алексея Трофимовича выбрали председателем райколхозсоюза /к августу 1931 года/, в колхозе «Новый путь» уже состояло более половины жителей окрестных деревень.
После тридцать первого года стало носить дядю Алексея, как и всякого руководящего советского работника, по сёлам и деревням, по городам и посёлкам Свердловской и Пермской областей.
За тридцать лет, прошедших с 1931 года, я встречался с дядей Алексеем всего-навсего раза два. Один раз – незадолго до войны – в коптело-шамарском сельсовете, где я работал счетоводом, а он приехал, чтобы продать колхозу не то дом, не то сарай на Балабановой горе. Услышал я в тот раз и речь дяди Алексея на заседании сельсовета. Показалась она в ту пору складной, не лишённой логики и ораторского мастерства. Словно желая показать, что и я не лыком шит, выступил тогда по какому-то поводу и я. Не знаю, что подумал обо мне дядя Алексей, но сидел и слушал мои слова внимательно.
Второй раз я повстречался с дядей Алексеем в родном отцовском доме в Ивановичах, когда он представился мне уже пенсионером. Выпив и расчувствовавшись, он заплакал. Понять его можно было, потому что только он один да тётка Паруша остались пока живы, а остальные уже умерли. Посетовал он на судьбу за то, что уже нет в живых и сестры его – нашей мамы, и отца нашего. Брату моему Петру показались эти излияния то ли неискренними, то ли запоздалыми, только он сказал:
– Надо было живых жалеть и почаще навещать, да и на письма наши отвечать.
На что дядя Алексей говорил:
– В этом ты прав, Петя.
Выросший и воспитавшийся в деревне, с малых лет познавший, почём пуд соли и что значит «отробить» на лошади от зари до зари, дядя Алексей, занимаясь многие десятки лет чисто умственным трудом, не брезговал деревенскими делами. Больше того, он строился, оборудовал парники, разводил сад. Экономя на зарплате, на командировочных, на отпускных, используя для пользы каждый свободный день, час и минуту, он отгрохал в Перми, на Коноваловских пашнях, добротный дом, в котором и живёт сейчас. Его домашний адрес: город Пермь, Ново-Лялинская, 108.
После Алексея Трофимовича Калинина председателями колхоза «Новый путь» поочередно избирались Андрон Екимович Калинин, Молчанов, приходившийся дяде Алексею свояком, Александр Сергеевич Попков, Игнатий Фокеевич Попков. После войны председателями колхоза были Наум Тимофеевич Потеряев, умерший от туберкулёза, Петр Александрович Попков, задавшийся целью получить звание Героя Социалистического Труда, но задача эта, к сожалению, оказалась ему не по зубам. Сдав колхозные дела другому председателю, он возглавлял сельское потребительское общество в Шамарах, а теперь учительствует в Вогулке.
В шестидесятом году Алексей Трофимович вышел на пенсию. Старший контролёр-ревизор Пермской областной конторы стройбанка, он заслужил десятки благодарностей, не одну почётную грамоту, не один ценный подарок. Но сердце первого колхозного председателя не вышло на пенсию: он председатель уличного комитета, заводила многих интересных дел на своей улице.
В молодости Алексей Трофимович обладал незаурядной физической силой. Однажды летом, соревнуясь в борьбе на поляне невдалеке от коптело-шамарской школы, он довёл своего сверстника Иуду Абросимовича Калинина до пердежа.
Как первый колхозный председатель, партийный и советский активист дядя Алексей прекрасно помнит и первые колхозные собрания, и обобществление земли, и запашку межей, и так называемую трудгужповинность, и строительство дороги из Коптело-Шамар в Коптелы, и установку пешеходных лав через Сылву под Балабановой горой, и раскулачивание, и конфискацию имущества, и выселение кулаков, и первую коллективную обработку земли, и многое-многое другое.
У Алексея Трофимовича и Харитоньи Стафеевны, по-нынешнему – Тони, выросли и обзавелись своими семьями сыновья Павел и Василий, а также дочь Зинаида – ныне жительница Минска.
Другой мамин брат – Антон Трофимович Калинин, хоть учился недолго, но человеком был грамотным, способным, сообразительным. Его избирали и председателем сельсовета, и председателем колхоза. Занимал он и ряд других руководящих должностей. Последние годы своей жизни он провёл в селе Крюк Платоновского сельсовета Шалинского района.
Родилось у Антона Трофимовича восьмеро или девятеро сыновей и дочерей. И Алексей Трофимович, и Антон Трофимович бывали частыми гостями в доме нашего отца под Таниной горой, не прочь были испробовать бражки, спеть полюбившуюся песню. Помню, как Антон Трофимович, захмелев, всякий раз запевал «Кирпичики». Жена дяди Антона Марина была неплохой мастерицей петь песни и частушки, плясать, декламировать. Когда я с мамой приходил к дяде Антону, он каждый раз давал мне то отпечатанный в типографии плакат на политическую тему, то лист бумаги, то книжку. Как и мама наша, в обычное время он был малоразговорчив, но на лицо исключительно красив.
С дядей Антоном и его домом, стоявшим на самом берегу Сылвы, на том месте, где Петр Архипович Калинин – овсе /вовсе/ не к месту – взял да поставил после войны баню, связано много воспоминаний. Совсем маленьких приводили нас в дом дяди Антона и прививали оспу. В этом доме бражничал дядя Алексей, посланный отцом своим молиться богу в храм. В этом доме не один год размещался сельсовет, а председательствовал в совете Антон Трофимович Калинин. Этот дом был сломан и в один день перевезён на многих лошадях в село Крюк, за двадцать километров, где Антона Трофимовича избрали председателем колхоза. Недалеко от этого дома похоронена первая жена Антона Трофимовича Калинина. Напротив этого места поставил свой дом тятя в тридцать девятом году, переселившись из-под Таниной горы. С берега, на котором высился дом покойного Антона Трофимовича, красивый вид на крутую Балабанову гору, на тополя, стремящиеся обхватить своими руками-ветвями колхозный клуб, на луга за Сылвой, на деревни Дубровку и Шамарку.
Неплохо разбиравшийся в агротехнике, выписывавший в молодости не один сельскохозяйственный журнал, Антон Трофимович нередко вступал в споры с дядей Зотеем о сроках сева овса, ржи, пшеницы, об обработке почвы и т. д. В зрелом возрасте Антон Трофимович славился уже как заправский сыродел. Красивый почерк Антона Трофимовича гармонировал с его завидным ораторским мастерством. Поскольку Антон Трофимович Калинин был одним из первых председателей сельсоветов, уместно упомянуть, что председателями сельсоветов в Коптело-Шамарах были после него Иуда Абросимович Калинин, Волынкин, Игнатий Фокеевич Попков, Епестемия Логиновна Попкова, Борис Шайдуров, Иосиф Акимович Калинин.
Видал я дядю Антона, как и он меня, в те дни, когда он приезжал к нам в гости под Танину гору, и тогда, когда я, оказавшись в Старой Утке или в Крюку в командировке, заходил к нему в гости. Хоть и мал я был ростом и по пальцам можно было сосчитать мои годы, дядя Антон, насколько я видел и чувствовал, относился ко мне не просто как к родному племяннику, а как к парню, не хуже, чем мои ровесники, смыслившему в делах района, а может, и государства. Потому-то запросто, как равный с равным, заводил он со мною разговоры на политические темы, от которых я никогда не уклонялся. Читал он, безусловно, и мои заметки в районной газете, полагая своим умом, что дурак о серьёзных вещах более или менее сносно писать не будет. Любезно принимала меня и его жена – тётка Марина, обременённая кучей – мал мала меньше – детей. Было редкостью, чтобы с моим приходом или приездом дядя Антон и тетка Марина не настряпали или не сварили пельменей, не поставили на стол самое лучшее угощение, не предложили отведать водочки или бражки.
Только с моим уходом в армию я потерял связь с дядей Антоном и его семьей на пятнадцать или восемнадцать лет. В пятьдесят пятом или в пятьдесят восьмом, оказавшись на Урале в отпуске, я приехал в Крюк, где жил уже немолодой, поседевший и в меру сморщинившийся дядя Антон. Дома его не оказалось. Тетка Марина сообщила, что он слаб здоровьем, но всё-таки работает на лошади на лесоучастке в Ольховке. Пока суд да дело, начались угощения. К вечеру возвратился домой и дядя Антон. Как полагается гостившему, я пригласил его и тётку Марину, а также их дочь Анну с мужем в гости к нам, в отцовский наш дом, поставленный в нескольких метрах от бывшего дома Антона Трофимовича. Приглашение было принято, а через неделю и исполнено. Не знал я тогда, что в последний раз в жизни встречаю дядю Антона: тяжело заболев, он умер через несколько месяцев. Прах его покоится в селе Крюку – в том самом, где он работал в начале тридцатых годов одним из первых председателей колхоза, в том самом старинном селе, в бою за которое сложили свои головы многие красноармейцы ещё в далекую гражданскую войну.
Мамина сестра Прасковья Трофимовна /или Паруша/ жила в деревне Дубровке замужем за низенького роста деревенским мужиком Кирьяном Софроновичем Попковым, кое-чем напоминавшим под старость шолоховского деда Щукаря. Неграмотная, набожная, неспокойная, она всякое дело выполняла с той трудно объяснимой быстротой и легкостью, которые присущи не всякой женщине. За что она ни бралась – всё кипело, горело, сверкало в её руках. В первые колхозные годы в нижнем этаже здания сельсовета, там, где сейчас фельдшерско-акушерский пункт, была организована колхозная столовая. Обслуживала её в качестве повара, буфетчицы и официантки наша тётка Паруша. Двигалась она до удивительности быстро. А Кирьяну Софроновичу, самому не ахти как поворотливому, носившему кличку «Корова», казалось, что Паруша всё делает медленно. Он говорил ей об этом не прямо, а намёками, загадками:
– Ты помнишь, как Парфёновская мельница работала.
Примерно так же говорил он отцу нашему:
– А ты помнишь, что мне выше Дмитровского плёса сказал?
Даже намереваясь пригласить отца нашего в гости, он делал это своеобразным, только ему, Кирьяну Софроновичу, присущим способом, произнося:
– Надо бы фатеру /квартиру/ сменить.
Однажды отец наш пошёл в лес делать лодку-долбленку, а Кирьяна Софроновича по какой-то причине с собой не взял. Тот задворками, стороной, прячась за деревьями, увязался-таки за отцом нашим. А когда он /отец/ облюбовал для будущей лодки подходящую осину, подошёл и этак серьёзно заявил:
– А корова-то всё-таки выследила зайца!
Тётка Паруша за всю свою жизнь не родила ни единой девочки, ни единого мальчика. Она не винила в этом мужа своего Кирьяна Софроновича. Не знаю, упрекал ли её за это Кирьян. Только знала тётка Паруша, что преследует её женская болезнь, не дававшая возможности появиться на свет наследнику. Не видя родных детей, не испытав радости материнства, она была довольна тем, что у неё полно племянников и племянниц. Бывало, начнёт перебирать по пальцам или считать, запоминая в уме. Честно говоря, нелёгкое это было дело – подсчитать огромнейшее племя сыновей и дочерей, подраставших у её братьев и сестер, у братьев и сестер мужа. Доводя счет до пятидесяти, она сбивалась, махала рукой и замолкала.
Обезножив и оказавшись прикованной к постели, она, бывало, говорила:
– Пожить бы ещё годков пять – и хватит.
И так каждый год.
Так уж, видно, устроен человек, что прожитая жизнь, сколь бы долгой она ни была, казалась одним мигом, мгновением. Не знаю, кому из учёных принадлежит такая мысль: человек живёт только миг. То, что он прожил, уже позади. То, что предстоит прожить, ещё впереди. А момент, в который живёт человек, – вот он, сейчас – всего один момент, один миг.
Перед самой смертью тетка Паруша неожиданно для себя, для дяди Кирьяна, для родственников и для всех жителей окрестных деревень почувствовала себя вдруг легкой, несвязанной, способной не только передвигаться по избе, а и выходить на улицу, бегать по деревне. Болезнь как рукой сняло. Только поведение тетки Паруши сделалось подозрительным. Зайдёт к соседу в двери, а выскочит в окно. Начнёт говорить с племянницей нормально, а кончит укорами за то, что, дескать, она собирается отравить её. Сегодня ночует дома, а завтра – у дальней родственницы. Кончилось тем, что она ни с того ни с сего, словно к ней вдруг приросли крылья, с легкостью невероятной убежала в Шамары к одному из близких родственников мужа Кирьяна Софроновича, где и скончалась.
Тяжелый характер Кирьяна Софроновича особенно обнажался тогда, когда он напивался пьяным. Вот тогда он становился действительно неловеньким. Хорошо бы, если только расшумаргался /расшумелся/, а то ещё бросался драться на жену и соседей. В пьяной драке он поломал себе ногу и череп. Потому-то под старость ходил боком, неуверенно ступая ногами.
Надумал как-то Кирьян Софронович провести время с чужой женщиной в своём доме. И вот вскакивает он в избу, запыхавшись, матерится, всаживает лезвие топора в пол, грозя убить жену. Та от испуга мигом вылетает из избы и не показывается до утра, ночуя у соседей. Кирьян только того и дожидался: в избу свободно можно заводить ухажорку, или симпатку, как он любил называть полюбовниц. Кирьян Софронович кого попало в гости не звал, к кому попало ни за чем не обращался. С отцом нашим дружил не столько потому, что был свояком, а главным образом по той причине, что они рыбачили вместе. Читая о Кирьяне Софроновиче, вы, естественно, спросите, а чем же он занимался. Насколько помнится, одно время он был продавцом в магазине коптело-шамарского сельпо. То ли он пожалел меня, что я бегаю чуть ли не последним оборвышем, то ли не хотел оказаться перед отцом моим в нехорошем положении, но только отложил однажды сероватого цвета костюм. Он был куплен отцом моим. В том костюме, хоть и оказавшимся великим и по длине, и по ширине, бегал я в школу и в пятый, и в шестой классы.
Лет за пять-шесть до начала войны вступил Кирьян Софронович в должность не то колхозного ветеринарного санитара, не то колхозного ветеринарного фельдшера. Не бросал он эту работу и в тяжёлые военные годы, и, кажется, ещё лет десять после войны.
Сколь незначительной на первый взгляд ни была эта должность, а с человеком, исполнявшим её, считался почти всякий, державший в своём хозяйстве корову, тёлку, свинью, овцу, козу. Заболела скотина, надо её прирезать и продать – без справки этого не сделаешь. А справку такую мог дать только Кирьян Софронович. Не кончавший ни специальных курсов, ни тем более сельскохозяйственного техникума, целиком полагавшийся только на практику, Кирьян Софронович тем не менее уверенно определял причину заболевания или смерти домашнего животного. Походив возле телёнка, поморгав своими глазами, потыкав в живот телёнка своими пальцами, Кирьян Софронович молча заходил в избу, садился за краешек стола, вынимал замусоленный блокнотик и начинал писать справку. Формулировка в девяноста случаях из ста была одинаковой: «Поросёнок /овца, коза/ от приёма пищи отказался». Заполучив такую справку, владелец скотины мог с лёгким сердцем резать животное и везти мясо на базар.
Когда Кирьяну Софроновичу перевалило за пятьдесят, он бросил и эту, казалось бы, выгодную должность. Не могла работать и жена его Прасковья. А жить надо было. Тогда Кирьян Софронович решает варить дома брагу и торговать ею, благо несколько семей пчёл имелось и мёд на первое время был. Бражка заделывалась в лагуне, а по мере опорожнения его заряжался второй лагун. В один из дней на углу дома Кирьяна Софроновича замелькала красная тряпка, по которой прохожие и проезжающие безошибочно определяли, что вход к хозяину свободен и что желание входившего исполнится. Знал дядя Кирьян, что недозволенное то дело, что наказать за него могут, но, к счастью, к старику никто не придирался. Если захотевший выпить бражки оказывался несостоятельным, но внушал Кирьяну доверие, тот наливал ему бражки в долг.
За несколько лет до смерти Кирьян бросил и это дело. То ли его напугали козьяльские рабочие, отобравшие бесплатно брагу и избившие её владельца до такого состояния, что он добрался в Дубровку еле живым, то ли по какой другой причине – трудно сказать. По всей вероятности, выручил племянник Иван Савельевич, возвратившийся после военной службы в дом дяди своего Кирьяна Софроновича и обязавшийся покоить его старость.
Интересный номер «отмочил» Кирьян Софронович в Перми. Приехав в гости к Алексею Трофимовичу, он заставил одного старика тащить себя по асфальтовой мостовой чуть ли не через весь город на санках, – когда тот стал просить плату, то упрекнул его безбожником. Любимой поговоркой Кирьяна была: «При расплате очувствуешься». Вот и очувствовался старик, не получивший от Кирьяна вообще никакого расчёта.
Под старость лет Прасковья Трофимовна, надломленная тяжёлой работой, бесконечной суетой, постоянным страхом перед мужем, тяжело заболела и слегла в постель. Пошатнулось здоровье и у Кирьяна Софроновича. Как ни храбрился он, напиваясь браги, как ни играл на гармошке, как ни пел задушевные молодецкие частушки, годы брали своё. Не оставив потомства, Кирьян Софронович и Прасковья Трофимовна умерли в начале шестидесятых годов.
Пожалуй, тяжелее всего сложилась жизнь у Марины Трофимовны – другой маминой сестры, два раза выходившей замуж, два раза расходившейся и оставшейся в конце концов жить на старине, на Балабановой горе, которая теперь зовётся Марининой. От первого брака с Савелием Алексеевичем из Платоново родился сын Иван, которого мы звали попросту «Ванька баушкин» или «Ванька Маринин». Росший и воспитывающийся без отца, в бедности, он слышал и окрики, и насмешки, и издевательства.
Рос хилым, слабым, немощным, но толковым, сообразительным, башковитым. Не во что было обуться и одеться. В старой-престарой шапке, в которой летом сидела на яйцах курица-парунья, ходил Ванька Маринин в школу. Ходил не зря. Учился не хуже, а лучше других. Как все, любил и пошалить, и покататься с горы на санках, тем более что жил на горе, и подфигурить /подсмеяться/ над кем-либо. Когда я учился во второй группе /классе/, а Иван – в четвёртой, на правах двоюродного брата я уходил с ним на гору и оставался там ночевать. На всю жизнь запомнилось, как, забравшись на полати и убедившись, что в избе никого нет, кроме Маланьи, родной сестры тётки Харитоньи, вышедшей замуж за дядю Алексея, заорали во всю глотку частушки, какие только на ум пришли в ту далекую, невозвратимую пору.
А то придёт Иван с бабушкой к нам в гости под Танину гору. Я зову его гулять подальше от дома, а он не идёт, заявляет: «А вдруг бабушка уйдёт, и я останусь один». В тех случаях, когда я с мамой приходил к ним в гости на гору, Иван уводил меня в ближние поля, показывал цветок иван-да-марья.
Помнит Иван Савельевич, как и я, стёжки-дорожки тех далёких двадцатых и тридцатых годов. Тогда не было широких и грязных, как теперь, машинных дорог. По деревенским улицам зеленели лужайки. Укладывайся на траву в чистенькой белой рубахе – не испачкаешься. Не было автомобилей, тракторов, комбайнов – не месили, не разворачивали они деревенские дороги. Конское копыто, шахматные клеточки лыкового лаптя, тележное колесо, босая подошва человека – вот наиболее характерные следы на дорогах тех доколхозных лет.
Если глаз намётан, а память остра, то, не видя человека, по следу определишь, что прошагал в лаптях по пыльной дороге Паша Шайдуров /только он один в деревне ступал по-кавалерийски/, что пробежала босиком Танька Анфискина из-под Таниной горы /ноги у ней буквой «х», коленки вместе, и босые следы подошв не похожи по этой причине ни на чьи другие/, что проехал на трясогузке Калина Глухой /ни у кого другого в деревне, кроме него, не было таратайки, чьи колёса действительно колесили, выписывая в пыли кренделя. Или прошла босая Лизка Лапёнкова: ступая на землю, она пружинила ступней, поворачивая пятки ноги внутрь, отчего след на земле чуточку смещался.
В лесу, кроме лапотных, босых, реже сапожных или ботиночных следов человека, увидишь летом следы конских, коровьих или овечьих копыт. А в тех копытных ямках или в колёсной тележной колее – мутноватая водица. Набегаешься, намаешься по жаре, исходишь потом, одолеет тебя жажда – и не побрезгуешь наклониться к этой жёлтой водице, кишащей мормышами и всякими прочими козявками, и отведать этой водицы. Ничего, кажется, сходило, как сходило десяток раз в годы войны, когда не разбираешь, чистая или заразная вода, промоет она твой желудок или нет, заставит корчиться или прибавит силы на походе. В первую очередь думалось только о том, чтоб вода была вода – из копытного ль следа, из болота ль, из пруда, как зарифмовал смоленский поэт Александр Твардовский.
Идя по лесной дороге, не один раз намотаешь на лицо тончайшую сеточку-паутинку. Первое время сдираешь её с лица, смахиваешь в сторону, сплевываешь, а потом это занятие надоедает, и паутина сплошь покрывает и лицо твоё, и твою одежонку вместе с еловыми и пихтовыми иголками, вместе с листочками кустарника, вместе с шишечками репья. Каждый из них колется по-своему. Но больше всего кусаются паут, комар, муравей красный, а то неслышно притаится на тебе клещ, а потом бесшумно переберётся под мышку или в пах, вопьётся в тело так, что вокруг только одно сплошное красное место останется!
Отличительной чертой характера Ивана были не по годам особенная серьёзность, рассудительность, трезвый взгляд на жизнь. Не окончив и шести классов, он пошёл на работу, чтобы иметь средства для существования. До того, как его призвали в армию, он успел поработать и в райисполкоме, и в райземотделе, и в некоторых других организациях. До военной службы Иван Савельевич не курил, с девушками не гулял, спиртного в рот не брал, чего нельзя сказать о нём в настоящее время. В армии, как и следовало предполагать, служил исключительно дисциплинированно, постепенно поднимаясь по служебной лестнице и повышаясь в воинских званиях. Война застала его на границе. Как и другим советским пограничникам, ему довелось одному из первых увидеть и услышать войну. А потом – около двадцати лет беспокойной военной службы, наконец – отставка по состоянию здоровья.
Вот что писал я об Иване Савельевиче Калинине 22 марта 1963 года в очерке «Люди говорят спасибо», опубликованном в газете «Маяк» – органе парткома Свердловского производственного управления и районного Совета депутатов трудящихся.
«Лес шумит. Еловые и пихтовые ветви то мягко, то колко касаются лица: в темноте не видно дороги. По лесу идёт высокий худощавый человек, широко ступая длинными ногами. Идёт неторопливо. Усталость большого, полного забот дня берёт своё. Так возвращается солдат, успешно выполнивший боевое задание.
Он миновал приютившийся у дороги колхозный птичник, спустился в глубокий, как ущелье, овраг, не без труда поднялся на гору. Снова спуск – скоро Нагайский лог, а там за неширокой речкой Дубровкой засверкают огни родной деревни.
Это в поздний вечерний час домой шёл депутат Шамарского поселкового Совета и председатель постоянной сельскохозяйственной комиссии Иван Савельевич Калинин. Только что закончилось заседание правления колхоза «Новый путь». После больших и жарких споров правление решило ввести дополнительную оплату труда для колхозников. Несколько раз пришлось выступать Калинину. У него по этому вопросу богатый материал: к нему в первую очередь идут люди со всеми недоразумениями и жалобами. И слово депутата сыграло большую роль.
Уставший и проголодавшийся, он вскоре крепко уснул. А утром он уже снова на ногах. Путь его лежит в маленькую деревушку Петровичи. Говорили ему не раз тамошние телятницы о своих трудностях.
Помещение телятника уж который год не ремонтируется, животные часто болеют. Да и о самих животноводах заботы никто не проявляет. Есть на ферме красный уголок, а всё равно что и нет его.
Проверил Калинин – всё так и было, как говорили женщины. И хоть от Петровичей до правления колхоза неблизко, совесть заставила забыть о расстоянии и немедленно пойти к председателю колхоза Г.С. Кропанцеву. Разговор в кабинете к согласию не привёл. Тогда депутат-коммунист перенёс его на партийное собрание. И своего добился. Теперь в Петровичах телятник отремонтирован, красный уголок оборудован.
Как-то вечером, вернувшись в Дубровку, депутат застал у себя дома односельчанина Фотея Еремеевича Горбунова. Расстроенный и озабоченный, гость, покашляв, сказал:
– Иван Савельевич, хороший ты наш человек, не говори, а молви, как мне быть. Остался я один-одинёшенек. Сыновья и дочери разъехались, своими семьями обзавелись. Мне, старику, не хотят помогать. А сам работать уже не могу, седьмой десяток перевалил.
Поздно ушёл от депутата Фотей Еремеевич. Ушёл успокоенным. А через некоторое время получил первый перевод от сына. Потом и другие дети вспомнили про отца. И сейчас, завидев депутата, Фотей Еремеевич низко кланяется ему, повторяя любимую фразу:
– Не говорю, а молвлю: спасибо тебе, дорогой наш депутат.
Не зря говорят депутату спасибо. Это он помог собрать документы для назначения пенсии престарелым Ефросинье Васильевне Шамариной и Минею Григорьевичу Попкову, убившему за долгую жизнь десятки волков, куниц, лисиц, медведей, рысей, зайцев.
И что ещё интересно: к депутату, избранному жителями одной деревни, идут избиратели почти из всех окрестных селений.
Ему некогда сидеть без дела. Сегодня его, руководителя сельской лекторской группы, пригласили выступить с лекцией о международном положении в деревне Нижней Баской. Завтра он, заместитель секретаря партбюро, будет участвовать в решении злободневных колхозных вопросов на партийном заседании. Послезавтра в качестве нештатного торгового инспектора райисполкома проверит работу сельского магазина.
Прослуживший в рядах Советской Армии почти двадцать лет, награждённый многими орденами и медалями и уволенный по состоянию здоровья в отставку, он вернулся в родные места с правом на заслуженный отдых. Но бывший офицер-пограничник, принявший на себя в сорок первом году страшные удары врага, не ищет спокойной жизни, полон забот и тревог, раздумий и переживаний, волнений и вдохновения. Одного критикует на собрании, другому советует, как поступить, о третьем пишет в газету.
За свой нелёгкий, разнообразный, сложный, кропотливый труд он не требует и не получает никакой оплаты. Лучшая оплата, а пожалуй, и самая высокая награда – это та, когда человек уходит от депутата довольный, со словами благодарности.
Ивана Савельевича Калинина и на этот раз члены сельхозартели «Новый путь» избрали депутатом Шамарского поселкового Совета Шалинского района.