Радион Калинин
Под Таниной горой
Миру известны десятки колыбельных песен, начинавшихся словами «баюшки-баю». Некоторые из них напевали и мы, качая зыбку. Например:
Баю-баюшки-баю,
А сижу я на краю:
Или:
Баю-бай, баю-бай,
Ты мне думать не мешай.
Или:
Баю-баю-баеньки
Не базлай, мой маленький.
Или:
Баю-баеньки-баю
Я из рога напою…
После того, как Алексей и Липа вступили в колхоз, они, как и все остальные, работали в артельном хозяйстве. Помнится, Алексей выполнял обязанности то рядового колхозника, то конюха, то пожарника. Не только в праздники, но и в будние дни не прочь был выпить, повеселиться, пройтись по деревне с гармошкой, лихо прокатиться на лошади, спеть залихватские частушки.
Как зачисленного в территориальные части, его не один раз в летнюю пору призывали на трёхмесячные учебные военные сборы. Сколько бы он ни гулял перед сборами, ему всё казалось мало. Уже сев в эшелон, который должен был доставить военнообязанных в один из военных лагерей Пермской области, Алексей с надеждой и тревогой поглядывал в сторону Шамарки. Потому-то, когда поезд трогался и набирал уже не лошадиную скорость, Алексей махом выпрыгивал из вагона и кубарем сваливался под Шамарский крутой откос, словно шёл по берегу деревни Шамарки и махнул под угор. Лишь изрядно добавив хмельного, он выезжал из Шамар, тогда, когда его товарищи были уже в лагере.
Заядлый гармонист, он лихо играл, ломая, коверкая и корёжа гармонь бессчётное число раз. А без гармони – жизнь не жизнь, гулянка не гулянка, праздник без рыбного жаркого, парень без ухажёрки. В таких случаях он заставлял Липу печь как можно больше шанег, нести их в Шамары и продавать у пассажирских больших поездов. Вырученными деньгами платил за починку гармони тому же гармонному деревенскому мастеру Николаю Никифоровичу Лапенкову. Алексей Иванович при случае не прочь был и погулять с чужой женщиной, взять у кого-либо денег взаймы и забыть их отдать, вступить в самую страшную драку, наперёд не зная, выйдет ли из неё целым и невредимым.
Жили Алексей с Липой, надо прямо сказать, в нужде и бедности. Хорошо, что выручала корова да приусадебный участок. После Фени Липа снова ходила с брюхом, напоминавшим подвесной бачок. Родилась дочь Анна /перед самой войной/ и сын Александр /в начале войны/. Саша – вылитый отец на вид и по характеру, но с больной ногой. Липа вспоминает, как перед самой войной отца призвали на сборы в Кунгур. Поехала к нему повидаться. На ту сторону реки можно было попасть только через мост. А на мосту – охрана, ни под каким видом не пускавшая на мост. Тогда Липа надумала /дело было поздней осенью/ перебраться через реку вброд. Вот и застудила младенца ещё в утробе.
А то в начале войны ездила в Свердловск к мужу, мобилизованному в армию. Добралась туда на поезде всеми правдами и неправдами. Чтобы купить билет на обратный путь, полагалось предъявить паспорт или другой документ, удостоверяющий личность. В деревне, где жила Липа, паспорта не давали. Не оказалось при себе и справки сельсовета. Тогда Липа подала кассиру свой «паспорт»:
– Это же картовное обязательство, – говорит кассир.
– Нет, это мой паспорт, – не отступает Липа.
– Да что вы мне голову морочите?
– Говорю вам, что это мой паспорт.
Приняв Липу за ненормальную, помешанную, кассирша продала-таки ей билет. А то еще однажды, чтобы заполучить железнодорожный билет, принялась добровольно помогать уборщице подметать на станции пассажирский зал.
Алексея, старшину запаса по званию, отправили на фронт. Знаю, что не кланялся он немецким пулям, не робел перед фашистами, не показывал им пятки. Храбрый и смелый по натуре, он наверняка проявил эти замечательные качества в бою. Только вражеская пуля не миновала и его. Погиб он весной сорок четвёртого, под Витебском, находясь в соседней со мной части.
Мать его, Палаша, и жена Липа, как полагается в таких случаях, поплакали, попричитали. А жить надо было, и работать надо было. И они работали, недосыпая, недоедая, за мужчин и за себя, опухая от голоду, замерзая от холода, но отправляя на фронт и зерно, и картофель, и сено.
Сейчас Липа живет на станции Вогулка Свердловской железной дороги. А до того, как я уже говорил, ей довелось жить на Увале, потом в Шамарке на частной квартире, после этого около речки Шамарки в своем доме, затем переселиться на берег Сылвы, ещё раз переехать в другой дом в той же Шамарке, наконец, купить дом и поселиться в Ивановичах, на высоком угоре, недалеко от дома Гришки Ваничкина.
Война не тронула в деревне одних стариков да старух, женщин да малых ребятишек. Но в ту тяжелую пору, вместо заядлого гармониста Алексея, остались в Шамарке два небезызвестных пожилых гармониста – Кирьян Софронович Попков да Аристарх Захарьевич Орлов. Оба играли, оба пели частушки. Каждый на свой лад.
Аристарх Захарьевич, не выговаривая, шамкал, отчего частушки пелись по-особому смешно:
Я не шам, я не шам
Я ходить к ней перештал,
Штала милка жадаваться,
Я ухаживать не штал.
Когда пришло известие о гибели мужа, Липа чуть было не вышла замуж. В качестве мужа подвернулся небольшого росточка парничок Ефтефей. От него-то и родилась у Липы дочь Паня. Она вместе с Анной, вступившей несколько лет тому назад в члены партии, живет и работает на текстильном комбинате в Узбекистане. Александр стал трактористом. Липа заканчивает отсчитывать шестой десяток. Но по-прежнему не унывает. Подвернется подходящий мужчина – она и сейчас выйдет замуж и, как в молодости, лихо спляшет, споет десятки частушек и расскажет наизусть не одно стихотворение.
Я, бывало, запевала,
Запевать хотелося,
А теперя что тако,
Куды веселье делося?
–
Гармонист, гармонист,
Хорошо играите,
Ваше сердце на спокое,
Про мое не знаите.
–
Разрешите, гармонист,
С вами познакомиться,
У меня картошки много
И козленок доится.
–
Полюбила гармониста,
Заругала меня мать.
Не ругай меня, родная,
Развесёлый будет зять.
–
Нас и хают, и ругают,
А мы хаяны живем,
мы и хаяны – отчаянны
Нигде не пропадем.
–
Сошью милому рубашку
Из крапивного листа,
Чтобы тело не потело,
Не чесалось никогда.
–
Эх, ну, подмахну
Старому седому,
А еще поговорю
Парнишке молодому.
–
Вчера я пьяная была,
Сегодня стала трезвая,
На завалинке спала,
Мышь ко мне залезла.
–
Все ребята, все ребята,
Все ребята парами.
Цыгане конями меняют,
А ребята шмарами.
–
Снежки белы, снежки белы
Без дождя растаяли.
Всех хорошеньких забрали,
Шантрапу оставили.
–
Мамушка не родная,
Похлёбушка холодная.
Кабы родная была
Щей горячих налила.
–
Меня дома-то ругают,
Что я хлеба много ем.
Сшейте беленьку котомочку,
Уйду, не надоем.
–
Я иду, иду, иду,
Иду не запинаюся.
Я милёночка люблю,
Люблю – не забываюся.
–
Пошла плясать,
Почему не топнуть.
Неужели в этом доме
Перерубы лопнут.
–
Юбку новую порвали
И подбили правый глаз,
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
–
Я пляшу, пою, играю
На поляне и в избе.
Я нигде не подкачаю
Ни в работе, ни в гульбе.
–
Семафоры все закрыты,
Нету поезду езды.
Мой милёнок потерял все
Механизмы от узды.
–
Огонёк на островочке
И дымочку не видать.
Милый – хитрый, я – подвидна,
Нам любовь не испытать.
–
Шила милому кисет,
Вышла рукавица.
Похвалил тогда меня:
«Ну и мастерица!»
–
Я не думала – на ёлочке
Иголочки растут.
Я не думала – милёночку
Винтовочку дадут.
–
Всё бы пела, всё бы пела,
Всё бы веселилася.
Всё бы с миленьким моим
На кровать ложилася.
Липа, всю жизнь прожившая среди коренного населения Урала, знает немало исконно уральских пословиц, поговорок, прибауток и разных других крылатых слов.
Вот некоторые из них.
Без труда нет и спасенья.
Руки не протянешь, так и с полки не достанешь.
Потопаешь, так и полопаешь.
Встань пораньше – шагнёшь подальше.
Какова пища, так и пила свищет.
Была бы шея, хомут найдется.
Работать, пока ноги носят да добры люди просят.
Рыбка да рябки – потеряй деньки.
Наряжай да делай, посылай да бегай.
Где кисель – тут и сел, где пирог – тут и лёг.
Наряди кобылу, а кобыла – хвост.
Спим до обеда, а судачим на соседа, что не пришёл да не помог.
Ему лень лениться, а не только шевелиться.
Лень да потягота живут на болоте.
Нашему Ивану нигде нет талану: к обедне пришел – обедня отошла, к обеду пришел – отобедали.
Глаза боятся, да руки делают.
Ни шьет, ни порет.
Без снасти и вошь не убьёшь.
Не вдруг на гору – с поноровочкой.
Делуха невеста – и в церковь с чулком.
Ни купить, ни продать, ни налить, ни подать.
Шей да пори, не будет простой поры.
Руки-то, как крюки
Проще пареной репы.
За гриву не поймался – за хвост не удержишься.
Каковы сами, таковы под вами сани.
Дуй, куй и по воду беги.
Суетно, да небедно.
Пар поздой – амбар пустой.
Сей до овода – будешь с хлебом, после овода – без хлеба.
Заводи сначала хлевину, а потом уже скотину.
Тпрутька-то есть, да нутьки-то нету.
Не в том сила, что кобыла сива, а в том, что понужаешь её, а она не идет.
Коровка-то с кошечку, молочка-то с ложечку.
Худая-то скотина всё в ненастье телится.
Купить – как вошь убить, продать – блоху поймать.
На тяжелый воз и рукавицы брось – тяжело.
Дорого, да мило, дешево, да гнило.
Баба с печи слезает, семь дум передумает.
По одежке протягивай ножки.
Окоротишь, так не воротишь.
В вёдро – гулянка, в дождь – молотьба.
Спустя лето, в лес по малину не ходят.
И мышь в свою норку тащит себе корку.
Не радуйся, нашел, не тужи, потерял.
Не важно, что бумажно, лишь бы денежно.
Не пито, не едено, а деньги отдай.
В копнах-то –не сено, в долгах – не деньги.
Что выпито – то вылито.
Как в воду канул – ни костей, ни вестей.
Была бы коровка да курочка – состряпает и дурочка.
Зима не лето, будет и не это.
Пётр и Павел час убавил, Илья – пророк два уволок.
Лето – припасиха, зима – прибериха.
Бабушка надвое сказала: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет.
Верю всякому зверю, а тебе, ежу, погожу.
Похожа свинья на корову, только шерсть не така.
На своей пече и ногам горяче.
В одной поскотине выросли /о земляках/
Любовь зла – полюбишь и козла.
Любит, как собака палку.
В девках доле – замужем короче:
На новом месте приснись жених невесте.
Как-нибудь, да не в девках.
Твой-то жених еще по подлавочью бегает.
Покров божий, покрой земельку снежком, меня – женишком.
Запрягай дровни да поезжай по ровню.
Сзади хомут не надевают, девок не на вечерках выбирают.
Без меня меня женили – я на мельнице был.
Жена не башмак, с ноги не сбросить. Жена не балалайка: поиграл да и на стену повесил.
Без бабы мы слабы.
Плохой мужичишка, а всё бабе покрышка.
Чужая шуба – не одёжа, чужой муж – не надёжа.
Парочка – баран да ярочка.
Мамонька родимая – свеча неугасимая, мамонька неродная – похлёбочка холодная.
С маленькими не поводишься – больших не увидишь.
Учи, пока поперек лавки лежит, а как вдоль-то ляжет, тогда уж поздно.
Нет худых ребят, есть худые родители.
Зять да шурин – лешак их судит.
Из-за одной сношки не протянешь ножки
Родни много, а пообедать не у кого.
Девята косточка от заду.
Друг-то друг, а в карман-то не гадь.
Чаще счет, крепче дружба.
На друга надейся да сам не плошай.
Хлеб – соль вместе, а табачок врозь.
Подруга – супонь да подпруга.
Уголь сажи не белее.
В субботу в гости ходят только вшивые да сопливые.
Назвали гостей со всех с волостей, а потчевать нечем.
Не дорого – пито, да дорого – бито.
Была не была – повидалася.
Немного гость гостит, да много видит.
Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?
Не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего.
Маленькая собачка – до старости щенок.
Курочку не накормишь, девушку не оденешь.
Аржаная, да шанежка, кривая, да девушка.
Расти большой, да не будь лапшой.
На молодом теле всё зарастёт.
Сорок лет – не сорок реп.
Стар, да петух, молод, да протух.
Молодость ушла, не простилася; старость пришла,
не поздоровалась.
Старый конь борозды не портит.
Коло паски все старухи баски.
Живем не пышно, далеко не слышно.
Живем, не тужим, никого не хуже.
Живой – не без фатеры, мертвый – не без могилы.
Его стали хоронить, а он поехал боронить.
Держи голову впрохолодь, брюхо впроголодь.
Все кости болят, все суставы говорят.
В угарную баню с больной головой не ходят.
Хворать да родить – нельзя погодить.
Для глухого две обедни не служат.
Положил под кокору и не знаю, под котору.
Как позевать, так и рот разевать.
Пар кости не ломит.
Не лезь на грезь, замараешься весь.
На нашу лопоть не прильнет копоть.
Грязь не сало: помял и отстало.
Стряпки с перстов сыты.
Сладкого не досыта, горького не допьяна.
С поганого не треснешь, с чистого не воскреснешь.
Едим сладко, а штаны все слабко.
Всяк пьет, да не всяк крякает.
Аржаной хлебушко пшеничному калачу дедушко.
Кто смолоду много гуляет, тот под старость с голоду помирает.
Легко псу, да неуедно.
Нашему Федоту и картовны щи в охоту.
Наша невестка хоть что, так трескат: хоть мёд, да жорет.
Наше дело телячье: наелся да и в хлев.
Каждый праздник – новый гасник, а штанам перемены нет.
На личико пригожа, да по нраву не гожа.
Кому тошно, а я нарошно.
Рыжий – красный – человек опасный.
Оставишь стыд, так будешь сыт.
Сжалился волк над жеребенком – оставил хвост да гриву.
Зальется вода и на наши берега.
На сусле пива не угадывают.
Где уж нам уж выйти замуж.
Пусть облизнётся да утрётся.
Научи дурака богу молиться – и пол лбом прошибёт.
Всяк по-своему с ума-то сходит.
Дураки – не эти, а твоего отца дети.
Вроде Володи, под вид Фомы.
Куда ветерок, туда и умок.
Простота хуже воровства.
Смешно дураку, что рот на боку.
По вашему-то умишку и этого _лишку
День не варим, два не варим, день погодим, да опять не варим.
Солому ешь, а фарсу не теряй.
Живи в конюшне, кашляй по-горничному.
Хоть нагишом, да с пряниками.
Что нам плакать, когда у нас лапоть? Тогда будем печалиться, когда измочалится.
Недолго голому одеться – только подпоясаться.
Не левой рукой богу молились.
Я не такой, как ваши за рекой.
Хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Кто наян, тот и пьяно
Я – не я и лошадь не моя.
Думала овца, что у нее хвост, как у жеребца.
При тебе – по тебе, без тебя – про тебя.
Не подкатывай коляски-то, свои есть.
Для модели, чтобы люди поглядели.
Уговор дороже денег.
Губа толще, брюхо тоньше.
Мешком из-за угла пуганый.
Налетел с ковшом на брагу.
Хвалю за хватку, дал бы десятку, да мелочи нет.
Модна пенка с постных щей.
Не твоим ртом мышей ловить:
Хитрый Митрий: умер, а глядит.
Замах хуже удара.
Где сойдутся, тут и соймутся.
Шеперились, шеперились, а драться не насмелились.
Сани не наши, хомут не свой, понужай, не стой.
Не всё коту масленица, придет и великий пост.
Любит сочень скалку, собака палку.
Слепые в карты не играют.
Напьётся – с царём дерётся, проспится – свиньи боится.
Пьян, пьян, а об угол головой не треснется.
Фу-ты, ну-ты, лапы гнуты, сама ходит босиком.
Нагишом, а в галстуке.
Ох-хо-хо, житьё плохо: хлеба нет, муки маленько, а житья еще дивненько.
Хоть стой, хоть падай.
На всякое хотенье есть терпенье.
Смотрит в книгу, да видит фигу.
Знал бы, где упасть, так соломки бы подостлал.
Подальше положишь, поближе возьмешь.
Без соли, без хлеба – худая беседа.
Много знай, да мало бай.
Из-за печи не лепечут!
Посидим рядком, поговорим ладком.
Опять за рыбу деньги!
Чья-то корова мычала, а наша-то молчала.
Помалкивай в тряпоньку, на сарафан куплю.
Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами.
Нашло на слепого гляденье, на немого баянье.
Дается немому говоря.
Подай бог нашим и вашим: по копейке пляшем.
Угодили богу баба да корова, согрешили богу
мужик да мерин.
Господи владыко, привяжи меня за лыко.
Собирайтесь, биси, сатана-то здися.
Без толку молился, без числа согрешил.
Поп – чирей в лоб.
За деньги и поп спляшет.
Поп да дьякон всю кулагу смякали.
Попова дочь баска, истаскалась, как доска.
Есть, да не про вашу честь.
Сухари да корки, на ногах – опорки:
Шаньги мажут, нам не кажут, даже нюхать не дают.
Шишка на ровном месте.
Брюхо лопнет – наплевать, под рубахой не видать.
Когда-то, задрав голову, она с удивлением посматривала на летящий в небе самолет, а под старость лет, в шестьдесят пятом году, она совершила на современном скоростном самолете путешествие, которое ей и во сне никогда не снилось – из Свердловска в Ташкент к дочерям, оттуда в Баку к брату и обратно из Баку до Свердловска. Вот отрывок из ее письма, написанного весной шестьдесят шестого года: «Я бегаю по хозяйству. Сена хватит. Буря /корова/ отелилась, родила тёлочку. Свинку купила, козлик есть. Курка одна есть. Картошки навалом. Капусты нема. Сегодня я не работаю – праздную. Седьмого мая – маме година. Немного помолилась. Здоровье мое пока хорошее».
VII. Брат Пётр
Он, пока ему не справили обнову – лапти, десятки, сотни раз топал босыми подошвами по тропкам и не хоженым местам в Гарюшках, по Гришки Веничкину, Каменному и Игонькину взвозикам, по дорогам на Востряк и Ивановку, в Коптелы и на Овинную гору. Бывал в Согре и на Пичкуновых лугах, на Лебёдковом озере и Шигаевом болоте. Как и отец, Пётр поднимался по утрам рано.
Отец за это его хвалил, приговаривал: «Молодец, раностав – по дедушке». Иногда шутил: «Молодец до овец, для коров – нездоров, для кобыл тут и был». Видел по утрам, как в Кузьмичах, Ивановичах, Петровичах и Лазаревичах вздымались холмики дыма над деревенскими печными железными трубами. По дыму безошибочно определял, кто рано встает, а кто долго спит. Догадывался также, какая будет сегодня погода. Наблюдал, как наряжались летом поля ромашками, лютиками, колокольчиками, васильками, гвоздиками, будто девушки в праздничный день в цветастые ситцевые платья и юбки.
Как и все деревенские ребятишки, играл в бабки; а также в городки. При этом деревянный или скатанный из шерсти шар нередко летел в окно, сыпались стекла и ругань отца. Смотрел, как деревенские женщины и мужчины, переступив порог избы, в первую очередь, не говоря ни слова, крестились так усердно, будто движением правой руки отгоняли надоедливый овод, а уже потом говорили: «Здорово живите» или «Здравствуйте». Как старший среди прочих братьев, завидев чужого человека, приближающегося к дому, первым лез под подворотню и шабаршел холщёвой рубахой, елозя пузом по деревянному настилу и чеша спину о нижнюю кромку ворот. Не раз застревал в этом небольшом пространстве между полом и воротами. Случалось такое и тогда, когда лез в узкую щель между двумя жердями в огороде. Запомнил холодные зимние дни и облака белого морозного воздуха, моментально наполнявшего избу, как только открывалась дверь.
А мороз на Урале в зимние дни держится всегда небывало крепкий, жгучий, трескучий. Несколько десятков градусов ниже нуля – обычное явление. Сурово, красиво, неповторимо уральское утро. Снег не просто хрустит. Он скрипит. Дым из труб деревенских, словно прямой столб, вздымается ввысь. Куда ни посмотришь – вокруг белым-бело. В белом буквально все: и стены и крыши домов, и сараи, и бани, и деревья, и горы, и овраги, и дороги. Мороз насквозь прохватывает тощую ребячью одежонку и холодит пальцы ног, подошвы, колени, голени, спину, живот, руки, шею, уши, нос. Едва пробежишь по дороге полкилометра, как брови, ресницы, лоб, уши, шея, щеки становятся будто выбеленными. Про такого человека, не валявшегося в снегу, но сплошь покрывшегося снегом, говорили, что он закуржевел, а снег такой, образующийся при охлаждении пара, называли куржаком. Не дай бог, если дорогой приспичит оправиться. Можешь в два счета окоченеть. И вот в такую нестерпимую стужу, когда то нос, то щеки, то уши белеют нещадно и не чувствуют прикосновения пальца, бегал Пётр в школу. Сколько раз он отмораживал ноги, руки, лицо – и не счесть. Хорошо, если схватится вовремя: ототрет снегом или варежкой. Суровая зима закаляла организм, но нередко и подкашивала человека.
Следствием была хрипота в горле, кашель, насморк, головные боли. В таких случаях мама вынимала из печи чугунок с вареной картошкой, ставила перед лицом захворавшего, накрывала с головой какой-либо лопотиной и заставляла дышать горячим паром до тех пор, пока пот ручьем с тебя не покатится, пока сухого места на тебе и под тобой не останется. Помогало.
Замечая, как переливается рожь или пшеница под теплым летним ветром, представляя далекое и большое море, увидеть которое довелось лишь через много – много лет. Море заменяла река Сылва. Зимой русло ее угадывалось только по ровному полотну снега да по ивняку, росшему по берегам. Весной Пётр и его остальные братишки не пропускали того момента, когда треснет, зашевелится, как живой, и тронется лёд. Кто-то даже частушку сочинил про лёд и про реку:
Она не лопнула
И не треснула.
Только шире раздалась –
Была тесная.
В такие часы, будь на улице снег, дождь или грязь, никого дома не удержишь, никаким калачом в избу не заманишь. Все бежали смотреть на этот самый ледоход.
Бегал исправно и Пётр, как бегал впоследствии на, так называемый, ледоход. Один в худых, сморщенных, немазанных сапожишках, другой в валенках, засунутых в лапти, а третий просто босиком бежал к говорящей, бурлящей, трепещущей реке, чтобы застать, увидеть, полюбоваться столь необычным явлением природы. Льдины ворочались, трещали, наскакивали одна на другую. Одни вдруг выбрасывались на берег и оставались тут, сиротливо глядя на подруг, уплывающих в даль. Другие ныряли в глубь и показывались на поверхности нескоро. Третьи лопались, и тогда из одной льдины получалось две. Посмотришь влево, прямо, вправо – всюду сплошное бело-серое нагромождение льдин, больших и малых, толстых и тонких, чистых и грязных. Одна льдина несёт на себе остатки зимнего санного пути. На другой видна накатанная лыжня. На третьей – кучка лошадиного помёта. На четвертой – след косого. На пятой… Короче, лёд уносил с собой жизнь зимы и возвещает о жизни весны.
Бывало, река уже полностью очистится ото льда, а на берегах еще долго торчат одинокие льдины, которые не сразу поддаются и солнечным лучам. Холодна, обжигающа, водяниста ранняя весна, зато солнечна, шумлива и бурлива. Деревья надолго отряхиваются от снега. Притаившись, словно надеясь отсидеться подальше, прячется снег под деревьями, в оврагах и низинах. Но солнечные лучи добираются и до него. Целыми днями поют птицы и ручьи, будто стремясь заглушить друг друга. Днём это пение не перестает ни на минуту. Ночью, когда затихают птицы, голос ручьев слышен отчетливо. Шумят, журчат, шипят и пенятся полноводные ручьи, которым тесно становится в оврагах, лощинах, низинах. И выплёскиваются они из берегов своих, и разливаются вправо и влево. Забрести в эту нестерпимо холодную, обжигающую, ломящую воду, побродить в ней, запрудить её, поднять брызги, пустить самодельный кораблик – кому из нас, в том числе и Петру, десятки раз не приходилось пережить это развлечение.
А когда вода понемногу спадала, прижимаясь ко дну реки, и делалась потеплее, мы вновь торчали на берегу. Облюбовав хорошее местечко, скидывали с себя никогда не касавшиеся утюга рубашонки и штанишки и бросались в воду. Поначалу холодная, уже через несколько минут она нам казалась теплее. Но наставал момент, когда все мы стучали зубами. Тогда тела наши уж белели на берегу, начинавшем зеленеть. Полтора километра от нашего дома под Таниной горой до реки Сылвы не были для нас помехой. Редкую неделю не принимала нас Сылва в свои объятия. Купание делалось чистым блаженством, минутами радости, красотой жизни. Поплавать, побарахтаться в воде, пробежать босиком по мелкому месту, вздымая брызги, ударить ладонью по упругой, твердой, как лёд, воде, визнуть /бросить/ в воду камень, нырнуть – чего только не придумывало детское воображение.
Ещё «пекли» лепёшки: выбирали плоский, по возможности круглый камешек и бросали его над поверхностью воды так, что он, едва коснувшись воды, подскакивал, и так раз десять, пока, обессилев, не погружался на дно реки. Мы неслись с горы к Сылве тогда, когда над головой начинали голосить комары. Мы мчались к реке тогда, когда вылуплялись из личинок пауты и больно жалили ноги, руки, шею. Мы торопились броситься в воду тогда, когда воздух был горяч и жарок, как в бане. Мы бежали к Сылве и в то время, когда пропадали и комары, и пауты, и мошкара. Стихия нашего детства, река Сылва. Мы помним о тебе, мы видим тебя во сне, мы не забываем твоих ям, перекатов, твоего то илистого, то каменистого дна. Ты – наша купель, наше далекое, невозвратимое детство!
Родился Пётр осенью девятьсот пятнадцатого года, незадолго до Покрова дня, в тех самых северных, неласковых, холодных Гарюшках, на том самом косогоре, куда впервые поселился отец, отделившись от брата Савватея, и получив надел земли немногим более трёх десятин /около трех с половиной гектаров/. Вместе с первыми буквами и цифрами он узнавал названия деревенских вещей и предметов, таких, как хомут, гужи, шлея, супонь, подпруга, чересседельник, узда, седелко, вожжи, потник, полозья, копылья, завёртка, дуга, оглобля, обротка, бастрык, вертлюг. Все эти предметы и вещи так или иначе относились к лошади. Глядишь, научился имать /ловить/ лошадь, зауздывать или обратывать ее, садиться на нее сначала с огорода, пенька, кочки или другого бугорка, а затем уже ловко прыгать прямо с земли. А потом не в диковинку стало и хомутать /надевать хомут/, заводить и ставить лошадь в оглобли, соединять гужи, дугу и оглобли, затягивать супонь, подтягивать в меру чересседельник и подпругу /«Два друга – супонь да подпруга»/. А запряг лошадь – вожжай и езжай смело. Умеешь запрягать – научишься и пахать, и боронить, и снопы возить.
В Гарюшках Пётр жил примерно до пяти лет. В рубленой избе, где жили зимой, стояла большая глинобитная печь. Была бы возможность – смело ставь в такую печь корчаг двенадцать по полтора – два ведра каждая. Зимой ребята спали на печи или на голбцах. Верхний голбец считался припечком. Нижний имел западню с крышкой. Через этот голбец опускались в подпол, где с ранней осени и до поздней весны лежала, убывая с каждым днем, картошка, капуста, редька, свёкла, репа, морковь.
Встав и собираясь умыться, Пётр хватался за рожок рукомойника.
Большие полати свободно вмещали десять – двенадцать ребятишек. В пазах, щелях и прочих укрытиях вольготно чувствовали себя клопы и тараканы, а то и блохи.
Тараканов просто-напросто морозили, оставляя избу открытой, нетопленной и уходя из неё примерно на неделю. Чуть посложнее обстояло дело с клопами. Надумав избавиться от них, отец шел в лес, отыскивал трухлявые деревья /валежник/, в которых обычно находили пристанище лесные мураши /муравьи/ и нёс их в избу.
Муравьи расползались по щелям и каким-то, только им известным способом расправлялись с клопами. Отделаться от блох было невозможно. Другая изба /с горницей/ печь имела поменьше и без голбца. Лаз в подполье был устроен на середи /перед печью/. Медные кресты, поставленные перед иконами в переднем углу, мама к праздникам чистила до блеска.
На передней лавке возле заборки, отгораживавшей середь – /кухню/, всегда стоял самовар. В противоположных углах горницы мирно соседствовали, посматривая друг на друга, деревянные, низкие ростом стол и лагун.
В зимнее время рядом с большой глинобитной печью занимала место маленькая железная печка с лежанкой.
От печёнок, которые почти каждый вечер пеклись из сырых картофелин на этой самой железной печке, в избе стоял чад.
Позади изб, за сенями, размещались сарай и два хлева – место жительства лошади, коровы, овец и кур.
Приусадебный участок или огород, размещавшийся возле дома, назывался садовиком. Здесь же стояла рубленая баня. Ниже садовика был колодец с ключевой водой. Метрах в тридцати от дома, на пригорке, был построен амбар и выкопан погреб, заполнявшийся весной доверху снегом. Снег этот застилали чистой соломой. В летнюю жару хранили в погребе соленую рыбу, молоко, а то и лосятину:
В детстве Пётр боялся ходить к овину, думая, что там живет бес. Вечерами не решался один переступить порог бани, думал, что в ней, под полком, живёт леший. Это представление осталось после маминых сказок про чертей, леших и бесов. Последних она делила на лесных, водяных и болотных. Не раз наказывала Петру, чтобы он не уходил далеко в лес, а то леший может завести бог весть куда.
Когда тятя находился на военной службе, мама землю обрабатывала одна – и пахала, и сеяла, и боронила, и жала, и снопы возила. Иногда звала на помощь родственников – племянницу Акулину Лаврентьевну, племянника Петра Савватеевича, соседку Вассу Осиповну. Помнит Пётр, как мама пахала землю деревянной сохой. Поле было крутое. Лошадь не слушалась, то и дело останавливалась. Алимпиада погоняла лошадь. Чтобы при надобности починить рассохшуюся соху, мама затыкала за пояс топор. И вот топор однажды не удержался за поясом, упал и поранил маме пятку. Мама не могла больше ступить на ногу. Пётр нарвал листьев «мать-мачехи» и принес маме. Она приложила их к ране, затянув ее сверху платком. Поле было вспахано только наполовину, а работать мама уже не могла. Пахарями стали девятилетняя Алимпиада и четырёхлетний Пётр. Он ведёт лошадь за узду, а Алимпиада правит сохой. Пашут и ревут, потому что молодая лошадь была с норовом, подчиняться маленьким никак не хотела. Но всё-таки пашню с горем пополам вспахали и взборонили, а сеять приходил какой-то старик.
Ещё запомнилось Петру, как он с Алимпиадой без отца возил снопы с поля на деревянных дровнях. Ноги в крови от колючей стерни. Через силу берут ручонками и кладут на дровни снопы. Они им кажутся пудовыми. Сплошная надсада. Мама плачет, причитая: «Господи, помоги Трофиму домой вернуться живым, облегчить наше положение». Не выветрилось из памяти и то, как сушили снопы, колотили их, чтобы обмолотить, вальками, как веяли зерно на ветру.
Мама не однажды ездила верхом на лошади в село Крюк молоть зерно. Выехав из дома рано утром, она возвращалась поздно ночью. Пётр и Алимпиада устраивались на подоконнике, сумерничали, ожидая маму, или жгли лучину, так как керосину не было.
Отлучаясь на охоту или рыбную ловлю, тятя всякий раз давал сначала Петру, а потом и другим подрастающим сыновьям какое-либо задание: сложить дрова в поленницу, подмести ограду, вязать мерёжу, свить верёвку, нарубить лутошек, вырубить оглобли, заготовить сосновых палок на мутовки, липы для корыт и пестов. В ту пору, когда подрастал Пётр, надо было немало жердей – огораживать те отцовские скудные десятины и переезды полей, которые, как назло, были в разных местах: на Лёвушковом угоре, на Синей горе, в Гарюшках, на Востряке. Молоденькая, толщиной в четвертную бутыль пихта или ель – лучшего дерева для жерди не сыщешь. А если покажется дерево толстоватым, то рубишь его не под корень, а на уровне твоих мальчишеских глаз.
Поскольку я был к Петру ближним по возрасту, он, мне кажется, любил меня больше, чем других братьев. Близость возраста, а, возможно, какая-нибудь и другая причина, заставляла его относиться ко мне с особой внимательностью, участием, уважением. Он делился со мной всеми своими детскими новостями, брал меня с собой и на речку, и в лес, и в поле. Однажды даже привёл меня, третьеклассника, в свой – пятый или шестой класс Шамарской школы – показать меня своим товарищам – ученикам. Не знаю, какую невидаль представлял для них в ту пору я, боявшийся выдавить из себя слова. Желание показать меня своим товарищам – студентам в Суксуне руководило Петром, вероятно, и тогда, когда он, в зимние каникулы, настойчиво звал меня съездить к нему. Я было уж и согласился, только тятя не пустил. На что Пётр страшно рассердился, сказал тяте грубое слово, упрекнул его в том, что у него, Петра, и так не было настоящего детства, и, не попрощавшись, хлопнул дверью и растворился в темноте зимнего январского вечера.