Ричард Роудс
Создание атомной бомбы
Это далеко не все газы и яды, разработанные в кипучих и жестоких лабораториях Первой мировой войны. Были еще и чихательные газы, и порошки мышьяка, и не менее дюжины газов слезоточивых, и всевозможные их сочетания. Французы наполняли артиллерийские снаряды цианидом – исключительно из злобы, как выяснилось, потому что получающиеся пары оказались легче воздуха и немедленно улетали. К 1918 году в типичном артиллерийском обстреле, направленном через линию фронта как на восток, так и на запад, насчитывалось почти столько же газовых снарядов, сколько и взрывчатых[406]. Германия, всегда отличавшаяся логическим до бесчеловечности ведением войны, обвиняла во всем Францию и добивалась все новых и все более отчаянных изобретений. Химики, подобно спекулянтам, охотящимся за низкими ценами, считали, что ценой жалких десятков тысяч жизней смогут спасти гораздо большее число людей. Британия выражала праведное возмущение, но тоже участвовала в этой гонке, чтобы не отстать от врага.
Жена Фрица Габера всего этого не вынесла. Клара Иммервар была детской любовью Габера. Она стала первой женщиной, получившей докторскую степень по химии в Университете Бреслау. Выйдя замуж за Габера и родив ему сына, превратившись в забытую всеми домохозяйку, она все дальше отходила от науки и все глубже впадала в депрессию. Работа мужа с отравляющими газами вызвала у нее еще более безнадежное отчаяние. «Она стала считать отравляющие газы не просто извращением науки, но и признаком варварства, – объясняет биограф Габера. – Они возрождают пытки, о которых человечество, по его словам, давно забыло. Они разрушают и разлагают ту дисциплину [т. е. химию], которая принесла в жизнь новые возможности»[407]. Она просила, призывала, наконец, пыталась заставить мужа отказаться от работы с газами. Габер сказал ей то же, что он говорил Гану, добавив для полноты картины, что с точки зрения такого патриота, как он, в мирное время ученый принадлежит всему миру, но во время войны – только своей стране[408]. Рассерженный, он отправился на Восточный фронт руководить газовой атакой. Той же ночью доктор Клара Иммервар-Габер покончила с собой.
Дарданелльская операция союзников началась 25 апреля 1915 года. Суровый, спускающийся к югу Галлипольский полуостров обращен западным берегом к Эгейскому морю; к востоку от него, за узким проливом Дарданеллы – древние и лорд Байрон знали его под названием «Геллеспонт», – находится азиатская часть Турции. Захват полуострова давал контроль над Дарданеллами, затем над расположенным над ними Мраморным морем, затем над узким Босфорским проливом, отделяющим Европу от Азии, затем над Константинополем, – а там и над Черным морем, в которое впадает Дунай. Все вместе складывается в огромный обходной маневр, направленный против Центральных держав. Таковы были планы Дарданелльской операции британского военного кабинета, подзуживаемого Уинстоном Черчиллем. Турки, которым принадлежал полуостров, при поддержке немцев оказывали операции сопротивление с использованием пулеметов и гаубиц.
Одна австралийская, одна новозеландская, одна французская колониальная и две британские дивизии высадились на Галлиполи и захватили узкие прибрежные плацдармы. Вода у одного из этих плацдармов сначала побелела от пены, как на бурных порогах, – турки выпускали с крутых скал над берегом по десять тысяч зарядов в минуту. Затем вода стала густой и красной от крови. Географические условия, ошибки и шесть турецких дивизий под искусным немецким командованием исключили возможность какого бы то ни было эффективного продвижения вперед. К началу мая, когда для пополнения сил союзников прибыли гуркхские стрелки британской армии и еще одна французская дивизия, обе стороны уже вырубили в каменистой почве траншеи.
Неподвижное противостояние продолжалось и летом. Искренне надеясь на лучшее, командующий союзными силами сэр Ян Гамильтон, уроженец Корфу, литератор, раненный в руку в Англо-бурской войне, запросил подкрепления. Тем временем военный кабинет был реорганизован, и Черчилля из него изгнали; кабинет неохотно согласился удовлетворить просьбы Гамильтона и отправил ему еще пять дивизий.
В их числе отплыл и Гарри Мозли. Он был теперь офицером сигнальной службы 38-й бригады 13-й пехотной дивизии, входившей в «Новую армию» лорда Китченера, набранную из полных энтузиазма, но неопытных гражданских добровольцев. 20 июня Мозли телеграфировал матери из Гибралтара: «Пункт нашего назначения более не вызывает сомнений»[409]. 27 июня в Александрии он составил завещание, в котором оставлял все свои средства – 2200 фунтов – Королевскому обществу исключительно «на развитие экспериментальных исследований в патологии, физике, физиологии, химии или других отраслях науки, но не чистой математики, астрономии или иных отраслей науки, направленных лишь на описание, каталогизацию или систематизацию»[410].
В Александрии была «жара, полно мух, туземных войск и австралийцев»[411], а неделю спустя они отплыли к мысу Геллы на южной оконечности Галлипольского полуострова, где была сравнительно безопасная бухта, расположенная далеко за линиями окопов. Здесь они могли привыкнуть к боевым условиям, напоминавшим о себе в виде артиллерийских обстрелов, так сказать, Европы, которые вели через Дарданеллы турецкие батареи, установленные на азиатском берегу. Когда солдаты купались в бухте, часовой, дежуривший наверху, подавал трубой сигнал о приближающемся снаряде. Сколопендры и песок, Гарри, раздающий своим подчиненным хлородин[412] в качестве средства от сильнейшей амебной дизентерии, которой заражались на пляже все без исключения, Гарри в шелковой пижаме, раздающий восхитительное черничное варенье из деревни Типтри, присланное ему матерью. «Единственное, что придает жизни интерес, – это мухи, – писал он ей. – Не комары, а именно мухи, днем и ночью, в воде и в пище»[413].
К концу июля дивизии переправились на Лемнос для подготовки ко вспомогательному вторжению. Предполагалось разделить полуостров, захватить высоты и обойти турецкие линии с фланга в направлении мыса Геллы. Безлунной ночью Гамильтон тайно отправил двадцать тысяч человек в переполненные траншеи на пляже, названном «Анзак»[414], расположенном на середине полуострова, и турки об этом не узнали. Оставшиеся силы, около семнадцати тысяч солдат Новой армии, высадились на берег в бухте Сулва, к северу от Анзака, 6 августа 1915 года и встретили очень слабое сопротивление.
Когда турки узнали об этом вторжении, они направили новые дивизии форсированным маршем вдоль полуострова. Задачей 38-й бригады – точнее, того, что от нее оставалось после многих дней и ночей непрерывных переходов и сражений, – было занять холм Чанук-Баир высотой около 260 метров, расположенный в глубине полуострова в паре километров от Анзака. К западу от Чанук-Баира и чуть ниже был другой холм с участком возделанной земли – Ферма. Когда отряд Мозли, которым командовал бригадир А. Г. Болдуин, с трудом поднимался по узкому проходу около метра шириной и двухсот метров глубиной, его путь оказался занят спускающимся караваном мулов, нагруженных боеприпасами. Пройти было невозможно, и бригадир в бессильной ярости повернул к северу и направил отряд к Ферме «через отвратительную местность и в кромешной темноте», – как говорит пулеметчик бригады, причем солдаты «падали вниз головой в ямы и взбирались по крутым и скользким склонам»[415]. Но до Фермы они дошли.
После этого силы Болдуина заняли левый фланг линии из пяти тысяч британских, австралийских и новозеландских солдат, ненадежно окопавшихся на склонах под вершиной Чанук-Баира, которую турки по-прежнему контролировали из своих траншей.
Ночью прибыло турецкое подкрепление в количестве тридцати тысяч человек, заполнившее траншеи Чанука. На заре 10 августа, когда за их спинами начало всходить слепящее солнце, они перешли в наступление. Вот что рассказывает британский поэт Джон Мейсфилд, которому удалось там выжить: «Они приближались чудовищной массой, плечом к плечу, в некоторых местах восемью, в других – тремя-четырьмя шеренгами». На левом фланге «турки зашли довольно далеко в ряды наших солдат, сметая все на своем пути, и дальнейшее представляло собой долгую последовательность британских вылазок и стычек один на один, в которых сражались ножами, камнями и зубами, схватку диких зверей среди разоренных кукурузных полей Фермы»[416]. Гарри Мозли, бывший в первой шеренге, проиграл эту схватку.
Когда американский физик Роберт Э. Милликен узнал о гибели Мозли, он написал в некрологе, что одна только эта потеря делает эту войну «одним из самых гнусных и самых непоправимых преступлений в истории»[417].
В одиннадцати километрах от Дувра по меловому юго-западному побережью Англии расположен старый курортный и портовый город Фолкстон, лежащий в маленькой долине, круто спускающейся к проливу[418]. С севера город прикрывают холмы; расположенные на западе меловые скалы служат широким городским променадом с лужайками и клумбами. Гавань, из которой многочисленные союзные войска отправлялись во Францию, защищена глубоководной дамбой длиной около полукилометра со стоянками для восьми пароходов. Город чтит память самого знаменитого из своих уроженцев, Уильяма Гарвея, врача XVII века, открывшего кровообращение.
Солнечным, теплым днем в пятницу 25 мая 1917 года многочисленные фолкстонские домохозяйки отправились по магазинам за припасами на Троицу. В нескольких милях от города, в военном лагере Шорнклиф, канадские войска проводили поверку на плацу. И город, и лагерь были охвачены одинаковым энтузиазмом. Был день получки.
Внезапно, безо всякого предупреждения, магазины и улицы взорвались. Очередь домохозяек перед овощной лавкой рухнула на землю. Виноторговец вернулся в свой магазин и нашел единственного посетителя обезглавленным. Взрывной волной убило прохожего, шедшего по узкому переулку между двумя старыми зданиями. Убитые лошади падали прямо между оглоблями повозок. Мелкие осколки стекла внезапно засыпали часть улицы, теплица лишилась стекол, на месте теннисного корта возникла воронка. Поврежденные магазины загорелись.
Только после первых взрывов люди в Фолкстоне обратили внимание на шум моторов, раздающийся в воздухе. Им трудно было понять, что именно они слышат. Кто-то закричал «Цеппелины!» – потому что до тех пор эти дирижабли были единственным известным им средством нападения с воздуха. «Я увидел, как два аэроплана, – вспоминал священник, выбежавший на улицу среди всеобщей суматохи, – а вовсе не цеппелины, появились из солнечного диска почти прямо над нами. Потом еще четыре или пять, друг за другом, потом еще и еще, как яркие серебристые насекомые, парящие в небесной синеве… Всего их было штук двадцать, и мы были очарованы красотой этого зрелища»[419]. Очарованы, потому что любые самолеты были тогда в новинку в небе Британии, а эти были большие и белые. Результаты оказались не столь очаровательными: 95 убитых, 195 раненых. В лагере Шорнклиф был поврежден плац, но пострадавших не было.
Фолкстон был маленькой Герникой Первой мировой войны. Немецкие бомбардировщики «Гота» – увеличенные бипланы – нанесли свой первый удар по Англии и принесли в мир только что зародившуюся концепцию стратегического бомбометания. Посланная в Англию эскадрилья направлялась к Лондону, но сразу за Грейвзендом натолкнулась на сплошную стену облачности. Тогда двадцать один самолет повернул к югу в поисках альтернативных целей. Фолкстон и расположенный рядом с ним армейский лагерь вполне подошли.
В начале войны, во время германского наступления в Бельгии, один из цеппелинов бомбил Антверпен. Черчилль отправлял флотские истребители бомбить ангары цеппелинов в Дюссельдорфе. Бомбардировщики «Гота» бомбили Салоники, а во время сражения за Галлиполи британская эскадрилья бомбила город-крепость Маидос на Дарданеллах. Но налет на Фолкстон в 1917 году положил начало первой эффективной и последовательной кампании стратегической бомбардировки гражданских целей. Она вписывалась в доктрину тотальной войны прусского военного стратега Карла фон Клаузевица приблизительно так же, как атаки подводных лодок, – и то и другое должно было напрямую вселять ужас в неприятеля и ослаблять его волю к сопротивлению. «Не следует думать, что мы стремились убивать женщин и детей, – сказал британским властям взятый в плен командир цеппелина; подобные рассуждения также многократно повторялись впоследствии. – Мы преследовали более высокие военные цели. Вы не найдете в германской армии или флоте ни одного офицера, который отправился бы на войну, чтобы убивать женщин и детей. Такие вещи происходят на войне случайно»[420].
Поначалу кайзер, помня о своих августейших родственниках и исторических зданиях, не включал Лондон в список целей для бомбометания. Командование его флота уговаривало его пересмотреть это решение, и он постепенно уступал. Сперва он разрешил бомбить доки с флотских дирижаблей, затем неохотно распространил свое разрешение дальше на запад, на весь город. Но наполненные водородом дирижабли графа Фердинанда фон Цеппелина были уязвимы для зажигательных пуль; когда британские летчики научились поджигать их, они уступили место бомбардировщикам.
Их численность в эти последние годы войны бывала разной, в зависимости не только от капризов погоды, но и от усугублявшихся британской морской блокадой капризов бракованных деталей двигателей и низкокачественного топлива. 13 июня, через 19 дней после Фолкстона, эскадрилья бомбардировщиков совершила налет на Лондон и сбросила почти четыре с половиной тонны бомб. Эта бомбежка стала рекордной в Первой мировой войне по числу жертв среди гражданского населения: 432 раненых и 162 убитых, в том числе шестнадцать чудовищно изувеченных детей, находившихся в подвале детского сада. Лондон был практически беззащитен, и на первых порах военные не видели причин менять это состояние. Военный министр граф Дерби заявил в палате лордов, что эта бомбардировка не имела военного значения, поскольку в ней не было убито ни одного военного.
Поэтому атаки бомбардировщиков «Гота» продолжались. Вылетая с баз в Бельгии, они трижды пересекли Ла-Манш в июле и еще два раза в августе. Всю осень, зиму и весну они совершали в среднем по два налета в месяц, всего двадцать семь, сперва днем, а потом, по мере того как Британия совершенствовала противовоздушную оборону, все больше и больше по ночам. Они сбросили в общей сложности почти сто двадцать тонн бомб, убив 835 человек и ранив еще 1972.
Ллойд Джордж, ставший к тому времени премьер-министром, поручил блестящему, надежному Смэтсу разработать программу противовоздушной обороны, в том числе гражданской защиты. Были разработаны механизмы раннего предупреждения: сдвоенные увеличенные граммофонные трубы, которые слушали через стетоскопы слепые операторы с обостренным слухом; звукофокусирующие полости, выдолбленные в приморских скалах, способные улавливать характерный гул моторов бомбардировщиков «Гота», когда те еще летели над морем, на расстоянии до тридцати километров. Аэростаты воздушного заграждения поднимали сети стальных тросов, опоясывающие воздушное пространство Лондона; огромные белые стрелки, установленные на земле на поворотных стойках, указывали не имевшим радио пилотам истребителей «Кэмел» и «Пап» фирмы Sopwith, где находятся атакующие немецкие бомбардировщики. Созданная система ПВО Лондона была примитивной, но действенной: для ее подготовки к следующей войне потребовались лишь технические усовершенствования.
В то же самое время немцы исследовали возможности стратегического наступления. Они увеличили дальность полета бомбардировщиков «Гота» за счет дополнительных топливных баков. Когда дневные бомбежки стали слишком рискованными, они научились летать и бомбить ночью, ориентируясь по звездам. Они выпустили новый колоссальный четырехмоторный бомбардировщик «Гигант», биплан с размахом крыльев 42 метра; его смог превзойти только американский бомбардировщик В-29 «Суперкрепость», появившийся более двух десятилетий спустя. Эффективная дальность полета немецкого самолета составляла около 480 километров. Именно с «Гиганта» 16 февраля 1918 года на Лондон была сброшена самая большая бомба Первой мировой войны весом 900 килограммов и длиной около четырех метров; она взорвалась во дворе Королевской больницы в Челси. По мере углубления их понимания стратегических бомбардировок немцы перешли от фугасных бомб к зажигательным, проницательно рассудив, что пожары, распространяясь и соединяясь, могут причинить больший ущерб, чем любое количество взрывчатки. К 1918 году они разработали 4,5-килограммовую зажигательную бомбу «Электрон» почти из чистого магния, который горел с температурой от 2000 до 3000°, и его нельзя было потушить водой. Только надежда на мирные переговоры удержала Германию от попыток проведения массированных зажигательных налетов на Лондон в последние месяцы войны.
Немцы бомбили, чтобы установить «основу для мира», уничтожив «боевой дух английского народа» и парализовав его «волю к борьбе»[421]. Вместо этого им удалось настолько разозлить британцев, что они тоже продумали применение стратегического бомбометания. «И может быть, скоро настанет день, – писал Смэтс в своем отчете Ллойд Джорджу, – когда воздушные операции – опустошение неприятельской страны, уничтожение индустриальных центров в широких масштабах – станут основными военными операциями, а все операции сухопутных армий и флота – подсобными и подчиненными…»[422][423]
Армия Соединенных Штатов не сразу отреагировала на применение боевых газов, так как предполагалось, что противогазы должны надежно защищать американские войска. Поэтому ведущую роль в изучении химической войны играло гражданское Министерство внутренних дел, у которого был опыт борьбы с ядовитыми газами в шахтах. Военные быстро изменили свою точку зрения в июле 1917 года, когда немцы ввели в употребление горчичный газ. Контракты на исследование и разработку отравляющих газов были заключены с Корнеллом, Университетом Джонса Хопкинса, Гарвардом, МТИ, Принстоном, Йелем и другими университетами[424]. Говоря словами британского наблюдателя того времени, «то огромное значение, которое придают в Америке этой отрасли военного дела»[425] выразилось в том, что в ноябре 1917 года армейская Артиллерийско-техническая служба начала на пустом заболоченном участке в Эджвуде, штат Мэриленд, строительство огромного арсенала боевых газов[426].
Этот завод, стоивший 35,5 миллиона долларов, – комплекс, в который входили 24 километра дорог, 58 километров железнодорожных путей, водопроводные сооружения и электростанции, а также 550 зданий для производства хлора, фосгена, хлорпикрина, называется хлоридом серы (I) и горчичного газа, – был закончен менее чем за год. В составе его персонала было десять тысяч военных и гражданских работников. К концу войны он был способен наполнять 1,1 миллиона 75-миллиметровых газовых снарядов в месяц плюс несколько миллионов снарядов, гранат, минометных мин и метательных баллонов других типов и размеров. «Если бы война продлилась дольше, – отмечает тот же британский наблюдатель, – этот производственный центр несомненно стал бы одним из самых важных вкладов Америки в мировую войну»[427].
Как бы то ни было, газы были менее действенным калечащим и убивающим средством, чем артиллерийский и пулеметный огонь. Из суммарного числа боевых потерь, приблизительно равного 21 миллиону человек, на долю газов пришлось лишь около 5 %, то есть порядка 1 миллиона. Газы убили по меньшей мере 30 000 человек, но в общей сложности в войне погибло не менее 9 миллионов. Возможно, газы вызывали особенный ужас, потому что их действие было незнакомым химическим, а не привычным механическим.
Пулемет загнал противоборствующие армии в траншеи; артиллерия принесла смерть за брустверы этих траншей. Генеральные штабы научились рассчитывать, что шестимесячное наступление обернется потерей 500 000 человек, а те же шесть месяцев «обычной» окопной войны – 300 000[428]. Одна только Британия произвела за время войны более 170 миллионов артиллерийских выстрелов[429] общим весом более 5 миллионов тонн. Снаряды, даже если они не были наполнены шрапнелью, были сконструированы так, чтобы разлетаться на куски при соударении с целью; именно они вызвали самые ужасные увечья и раны этой войны, намного опережая в этом отношении прочие виды оружия: оторванные лица, оторванные гениталии, разлетающиеся ошметки рук, ног и голов, человеческая плоть, настолько перемешанная с землей, что наполнение этой землей брустверных мешков стало омерзительным наказанием. Чудовищность происходящего возмущала солдат всех воюющих сторон.
Пулемет был оружием менее калечащим, но гораздо более действенным – главным убойным инструментом этой войны. Один военный теоретик дал ему изысканное прозвище «концентрированной сути пехоты»[430]. Пулемет стал неоспоримым доводом против преступно упорной убежденности профессионального офицерского корпуса в том, что отвага, энтузиазм и обнаженная сталь непременно одерживают победу. «Я иду вперед, – описывает свои впечатления от фронтальной атаки британский солдат, – вверх и вниз по земле, похожей на развалины гигантского улья, и моя волна тает на глазах; подходит вторая волна и тоже тает; затем третья волна смешивается с остатками первой и второй, а через некоторое время четвертая натыкается на то, что осталось от других»[431]. Он говорит о битве на Сомме 1 июля 1916 года, в которой по меньшей мере 21 000 человек погибли в течение первого часа, а возможно, нескольких первых минут сражения[432], а за первые сутки было убито 60 000 человек.
Пулемет изобрели американцы: Хайрем Стивенс Максим, янки из штата Мэн; полковник Исаак Льюис, выпускник Вест-Пойнта и директор Школы береговой артиллерии армии Соединенных Штатов; Уильям Дж. Браунинг, оружейник и бизнесмен; и их предшественник Ричард Джордан Гатлинг, справедливо считавший пулемет автоматической системой. «Он относится к другим видам огнестрельного оружия, – отмечал Гатлинг, – так же, как комбайн Маккормика относится к серпу или швейная машинка к обычной игле»[433]. Военный историк Джон Киган пишет:
Ибо самая важная особенность пулемета состоит в том, что это машина, причем машина весьма совершенная, подобная в некоторых отношениях высокоточному станку, а в других – автоматическому прессу. Как и станок, она требует настройки, которая позволила бы ей работать в требуемых, заранее определенных пределах; так, пулемет Максима настраивали… корректируя угол наклона ствола относительно неподвижного лафета и затягивая или ослабляя поперечный винт. Затем, подобно автоматическому прессу, если машину запустить при помощи простого выключателя, она начинает и продолжает выполнять свои функции с минимальным участием человека, самостоятельно производя необходимую для ее работы энергию и требуя для производительной работы в течение рабочей смены лишь устойчивой подачи сырья и небольшого повседневного обслуживания[434].
Пулемет механизировал войну. Артиллерия и газы механизировали войну. Они были оборудованием войны, ее инструментами. Но они лишь опосредованно являлись механизмом бойни. Главным механизмом были организационные методы – программное обеспечение, если использовать анахронистическую терминологию[435]. «Основным рычагом, – отмечает писатель Гил Элиот, – были законы о воинской повинности, благодаря которым на военную службу стало можно призвать огромное количество людей. И гражданские механизмы, обеспечивающие выполнение этих законов, и военная организация, превращающая массу людей в батальоны и дивизии, были основаны на бюрократии. Производством ресурсов, в частности оружия и боеприпасов, занимались гражданские организации. Перемещение живой силы и ресурсов на фронт и создание системы защитных окопов были заботой военных». Каждая из взаимосвязанных систем сама по себе была логичной, каждая из систем могла казаться обоснованной тем, кто работал в ней и проходил через нее. Как показывает Элиот, «разумно соблюдать законы; похвально хорошо организовывать; изобретение высокотехнологичного оружия свидетельствует о талантливости; спасение людей от массированных обстрелов путем помещения их в защитные траншеи представляется вполне логичным»[436].
Какова же была цель этой сложной организации? Если верить официальным заявлениям, она должна была спасти цивилизацию, защитить права малых демократий, продемонстрировать превосходство тевтонской культуры, проучить заносчивых британцев и так далее. Но те, кто оказался внутри ее, смогли разглядеть более мрачную истину. «Война стала неприкрыто механической и бесчеловечной, – понимает пехотный офицер, герой романов Зигфрида Сассуна. – То, что в первые дни было наборами добровольцев, стало теперь гуртами жертв»[437]. Солдаты всех фронтов независимо друг от друга осознавали свою жертвенную роль. Чем дольше затягивалась война, тем острее становилось это осознание. В России оно вылилось в революционный взрыв. В Германии оно порождало дезертирство и сдачу в плен. У французов оно приводило к бунтам на передовой линии. Среди британцев оно выливалось в уклонение от службы.
Какими бы ни были ее объявленные цели, итоговым результатом сложнейшей организации, бывшей эффективным программным обеспечением Первой мировой войны, стало производство трупов. Генералы воображали, что это, по сути дела, промышленное предприятие представляет собой «стратегию войны на истощение». Британцы старались убивать немцев, немцы старались убивать британцев и французов и так далее – эта «стратегия» настолько нам теперь знакома, что кажется почти что нормальным положением вещей. Для Европы до 1914 года в этом не было ничего нормального, и никто из облеченных властью не ожидал возникновения чего-либо подобного, несмотря на новаторские уроки американской Гражданской войны. Как только появились траншеи, заранее вырытая длинная могила (как назвал их с горькой иронией Джон Мейсфилд)[438], война зашла в тупик, и производство смерти стало важнее любых рациональных соображений. «Машина войны, – пишет в заключение Элиот, – основанная на законах, организации, производстве, перемещении, науке, технической изобретательности, производившая по шесть тысяч смертей в день в течение 1500 дней, была постоянным и реальным фактором, невосприимчивым к фантазиям и лишь в малой степени зависящим от человеческих особенностей»[439].
Никакое человеческое учреждение, подчеркивает Элиот[440], не было достаточно сильным, чтобы сопротивляться машине смерти. Новый механизм, танк, разрешил патовую ситуацию. Старый механизм, блокада, перекрыл поступление продовольствия и материальных ресурсов в Германию. Все возрастающая непокорность солдат стала угрожать безопасности бюрократов. Или же машина смерти работала слишком хорошо, как, например, во Франции, и ей стало не хватать сырья. Явились янки с закатанными рукавами, и за их спиной был континент, свободный от траншей, где деревья не были увешаны человеческими внутренностями. Война сгнила до полного прекращения.
Но машина смерти лишь попробовала огромный новый источник сырья – гражданское население, остававшееся в тылу. Она еще не обзавелась эффективным оборудованием для его переработки, только большими пушками и неуклюжими бипланами-бомбардировщиками. Она еще не разработала необходимые доводы в доказательство того, что старики, женщины и дети – такие же участники войны, как и вооруженные молодые мужчины в военной форме. Именно поэтому Первая мировая война кажется современному человеку столь невинной, несмотря на все ее тошнотворные мерзости и зверства.
