Рон Черноу
Титан. Жизнь Джона Рокфеллера
Вследствие их участия в делах церкви – и это относилось ко многим евангельским христианам после Второго Великого пробуждения – Харви и Люси были непримиримыми аболиционистами и активно выступали за воздержание от спиртного. Их дом служил «станцией подземной железной дороги», они проводили многих рабов к свободе из Теннеси и Кентукки, и с ними провела несколько дней Соджорнер Трут, бывшая рабыня, аболиционистка и странствующий проповедник. По словам Сетти, мать готовила в День отдохновения, только если нужно было сделать горячую еду рабам, бегущим в Канаду. Не менее страстно Спелманы относились к горячительным напиткам. Участвующая в «крестовом походе» миссис Спелман не только ходила по улицам, но и врывалась в салуны, падала на колени в молитве и умоляла грешников за барной стойкой изменить свой путь, а мистер Спелман параллельно проводил кампанию по закрытию кабаков.
Процветание Спелманов в Акроне закончилась в 1851 году, во время банковской паники предприятие Спелмана обанкротилось. Семья затем перебралась в Кливленд, где достаток вернулся к господину Спелману, но тень неуверенности в завтрашнем дне всегда нависала над семьей. Поэтому, хотя Спелманы занимали более высокую социальную ступеньку, чем молодой Рокфеллер, их пугала угроза финансовых злоключений, и они благосклонно смотрели на подающего надежды претендента с соответствующим христианским происхождением. Сетти необходимо было найти мужа, который мог бы обеспечить безопасность ее семьи, поэтому неудивительно, что она поддерживала карьеру Джона и с самого начала стремилась настроить его на успех.
Трудно представить молодую женщину, более соответствующую ценностям Джона Д. Рокфеллера, чем благоразумная жизнерадостная Лора Селестия Спелман, которая разделяла его преданность долгу и бережливость. Они одобряли взгляды друг друга на основы жизни. Сетти, на два месяца младше Джона, была невысокой и стройной, с круглым лицом, темными карими глазами и густыми каштановыми волосами, аккуратно убранными со лба и разделенными посередине пробором. Рокфеллер не вынес бы шумную женщину, а у Сетти был мягкий голос и приятные манеры. Но, как и у Джона, за ее спокойным внешним видом скрывалась несокрушимая целеустремленность. Она была «…мягкой и очаровательной, но твердой с непокоримой волей, – отмечала ее сестра Люси, больше известная в семье как Лют56. – Когда она легко касалась пальцами вашей руки, ее прикосновение несло силу убеждения»57. Опять же, как и у Джона, за ее сердечностью скрывался стержень неослабевающей воли. «Она была весела и приветлива, но… имела заметную склонность к серьезности и сдержанности», – вспоминала Лют58. Лора, эталон самоконтроля, никогда не выходила из себя и не обладала кокетливой фривольностью юности.
Поначалу Джон и Лора, вероятно, заметили друг в друге родственную душу, особенно, когда доходило до разговоров о религии. Сетти так неукоснительно исполняла свои обязанности в церкви и воскресной школе, что даже ее любящая сестра тактично предположила, что она доходит до крайностей. «Она была religieuse. Бог и церковь шли для нее на первом месте. Ее мало заботила так называемая светская жизнь; и они вместе с мужем углубили и расширили свою религию на все стороны жизни»59. Даже на фотографиях заметна ее квакерская простота, черное платье и кружевной воротничок, напоминающие о ее пуританских предках. Несмотря на приверженность евангелизму, она никогда не навязывала свои взгляды окружающим и предпочитала наставлять примером. Как вспоминала ее одноклассница: «Она оказывала сильное влияние на всех нас. К примеру, она не одобряла посещение танцев и театров, потому что прихожанам не подобают занятия, которые она считала мирскими»60. При всем при том Лора не была недалекой обывательницей, круг ее интересов в искусстве, культуре и общественных вопросах был довольно широк. Она играла на фортепьяно по три часа в день и часто аккомпанировала Джону в дуэте, имела вкус к литературе и поэзии и была интересной собеседницей.
Как прилежная ученица, она стала лучшей в классе и была удостоена права выступить на выпускной церемонии. Ее речь «Я сама управлюсь со своим каноэ» была звучным манифестом женской эмансипации. (Она окончила школу через семь лет после первой в истории попытки Элизабет Кэди Стэнтон и Лукреции Мотт собрать женщин в Сенека-Фоллз, штат Нью-Йорк.) Из этой речи мы можем сделать некоторые выводы о ее подростковых ценностях. «Мы не станем покорно подчиняться и идти вслед за каким-либо человеком или партией, мы способны думать своей головой и, приняв решение, придерживаться его»61. Это убеждение стало хорошим предзнаменованием для женщины, судьба которой оказалась переплетенной со сложной карьерой ее будущего мужа. Прямолинейно высказывая свои феминистские убеждения, она упрекала мужчин в том, что они сначала лишают женщин образования, а потом лицемерно обвиняют в отсутствии самостоятельности. «Но дайте женщине образование – позвольте ей пойти путями науки, – пусть математика и точное мышление окажут влияние на ее ум, и собраниям не придется беспокоиться о ее «подобающем месте»»62.
В 1856 году Харви и Люси Спелман уехали из Кливленда в Берлингтон, штат Айова; переезд, очевидно, означал новые невзгоды в деле мистера Спелмана, и три года они жили вдали от Кливленда. Чтобы облегчить финансовую напряженность в семье, Сетти и Люси остались и поступили на должность учительниц в публичных школах Кливленда. Два года спустя экономическое положение семьи улучшилось, и сестры провели год в Институте Орид в Ворчестере, штат Массачусетс. Двухгодичный колледж, основанный в 1849 году, стал одним из первых институтов высшего образования для женщин. Орид был создан аболиционистом Эли Тайером, и там делался упор на христианство и чтение классики. Рисунки изображают живописное здание на холме, как в средневековье, украшенное башенками, башнями и зубцами и окруженное каменной стеной. Культурная атмосфера колледжа с ее пылкой поддержкой прав и благосостояния женщин, должно быть, оказалась в высшей степени благоприятной для сестер. В числе прочих преподавателей они слушали вдохновляющие лекции Ральфа Уалдо Эмерсона, Уэнделла Филлипса, Генри Уорда Бичера и Джона Брауна. Сетти, преданная протестантскому прилежанию, даже одобряла режим школы, расписанный поминутно, от пробуждения в половине шестого утра и до выключения света в без четверти десять вечера. «Я не считаю правила строгими, мне все они нравятся», – сообщала она своей бывшей учительнице музыки63. Из Орида она иногда отправляла дружеские записки Рокфеллеру, хотя их отношения на этом этапе были не столько романтические, сколько товарищеские.
С годами растущая самоотверженность Лоры в религии смягчила ее литературные стремления, но в Ориде она была настоящим «синим чулком», писала стихи, возглавляла литературное общество и редактировала литературный журнал института. В изобличительной статье в «Орид Юфимия», она написала о трех аристократиях, правящих тогда Америкой – аристократии интеллекта в Новой Англии, богатства в Среднеатлантических штатах и крови на Юге. Ввиду последовавших событий ее описание интеллектуального превосходства Бостона или социального загнивания Юга менее примечательны, чем язвительность, которую она вылила на нуворишей Нью-Йорка. «В указанной части территории нашей славной республики, леди-«парвеню», с рассудком не обремененным мыслями, облачается в платья, вид которых (но не стиль) мог бы свидетельствовать, что их надевали в присутствии королевских особ». Раскритиковав господство «всемогущего доллара» у аристократии Среднеатлантических штатов, она колко заключила: «Гигантский интеллект Бостона должен поклониться акциям и облигациям Уолл-стрит»64. Такое среднезападное презрение к богатым выскочкам с Уолл-стрит определенно перекликалось с убеждениями Рокфеллера. Эти двое не догадывались, что однажды сами станут синонимами «всемогущего доллара» и будут жить в сердце самого шикарного, самого греховного из районов Манхэттена.
Весной 1859 года сестры Спелман вернулись в Кливленд и начали брать уроки французского, латыни, фортепьяно и пения в Кливлендском институте. Осенью Сетти и Лют, они всегда переезжали вместе, начали преподавать в публичных школах, Сетти служила учителем и помощником директора, а Лют учила мальчиков в том же здании. Слова Лоры не оставляют сомнений в стесненных обстоятельствах ее семьи в то время. «Мне приходилось [работать], и это было хорошо, – сказала она позже сыну, – и мне нравилось работать, что тоже было хорошо»65. Несмотря на заслуженную репутацию строгой учительницы, ее любили, и в последний ее рабочий день «все девочки из ее класса остались после уроков, чтобы попрощаться и поплакать об ее уходе, – вспоминала одна из учениц. – О! как они рыдали!»66
В начале 1860-х Лора была вполне довольна работой и не чувствовала необходимости спешно выйти замуж. Все это время Джон Рокфеллер с настойчивым терпением, которое изнурит еще многих соперников, полный решимости, ждал своего часа. В апреле 1860 года Лора написала своей бывшей учительнице музыки: «Похоже, холостяцкая жизнь меня не тревожит», – но упомянула Рокфеллера, отметив, что «один джентльмен не так давно сказал мне, что не торопит меня с замужеством, но надеется, что, предаваясь многим своим размышлениям, я не забуду об этом предмете»67. Она, должно быть, терзалась сомнениями, думая о партии с Рокфеллером, так как учителям следовало оставаться незамужними, и брак прервал бы ее карьеру.
В 1862 году Рокфеллер, вдохновленный ростом доходов торгового предприятия, начал ухаживать за Сетти серьезно, часто появлялся в школе к концу дня и провожал ее домой. Спелманы тогда жили в очаровательном зеленом районе с яблоневыми садами под названием Хейтс, и по выходным Джон с братом Уильямом часто выезжали туда, якобы наблюдать за сборами рекрутов на Гражданскую войну, проходившими неподалеку. После того как Спелманы переехали в новый дом в центре Кливленда, Джон, часто в сапогах, запачканных нефтью своего нового завода, заезжал и забирал Сетти прокатиться на своей коляске, а она с восторгом слушала подробности о его предприятии. «Ее суждение всегда оказывалось лучше моего, – говорил Рокфеллер. – Она была женщиной значительной прозорливости. Без ее чутких советов я остался бы бедняком»68. Здесь имело место преувеличение влюбленного, но в первые дни брака он приносил домой бухгалтерские книги и проверял их вместе с ней.
Несмотря на ее постоянные сомнения, Рокфеллер добивался ее с молчаливой настойчивостью; в любви, как и в бизнесе, он задавал более длительные сроки, более устойчивое намерение, чем другие люди. К началу 1864 года потекли первые доходы от очистки нефти, он стал заметным человеком в Кливленде и в своем сюртуке, цилиндре и полосатых брюках производил впечатление. Он был красивым молодым человеком с тонким прямым носом, скорее несмеющимся ртом и слегка скорбным выражением лица. Его усы переходили в пышные бакенбарды, но волосы на висках уже начали редеть. Глаза смотрели спокойно и ясно, как будто уверенно выглядывали на горизонте коммерческие возможности.
Позже Рокфеллер, что любопытно, отказывался раскрыть детям подробности своего ухаживания, ссылаясь на деликатность ситуации. Как говорят, другой мужчина, более опытный в искусстве любви, интересовался Лорой, и к марту 1864 года Джон опасался, что соперник может обойти его. Пришло время пересилить ситуацию. По воспоминаниям одного человека, услышавшего историю из вторых рук, «Джон Д. хотел жениться на ней, поэтому пришел к ней однажды и сделал предложение по-деловому, как предлагают сделку. Она согласилась в такой же деловой манере»69. Можно представить, с каким облегчением они стеснительно улыбались. Вскоре после этого аскетичный Рокфеллер сделал нечто совершенно для него не характерное, потратив сто восемнадцать долларов на кольцо с бриллиантом для помолвки. Транжирство, как можно заподозрить, имело цель: он хотел показать Спелманам, что он уже не неопытный сельский мальчик, а преуспевающий молодой бизнесмен, способный обеспечить им жизнь, к какой они привыкли.
После помолвки, тактично продлившейся полгода, 8 сентября 1864 года сразу после вступления Шермана в Атланту, Джон Д. Рокфеллер, двадцати пяти лет, взял в жены Лору Селестию Спелман, двадцати четырех лет, в гостиной дома Спелманов на Хьюрон-стрит. Это было маленькое семейное торжество, на котором присутствовали только две семьи. Как многое в жизни Рокфеллера, событие прошло втайне, и газеты Кливленда так ничего и не напечатали об этом – что странно, учитывая положение Спелманов. Маловероятно, чтобы Большой Билл присутствовал на свадьбе, и, возможно, Джон беспокоился о том, что его отсутствие вызовет любопытство. Заявив о своем материальном положении, Рокфеллер вновь вернулся к типичному образу действий и потратил всего пятнадцать долларов и семьдесят пять центов на обручальное кольцо, что было должным образом записано в «Книге счетов В» в разделе «Прочие расходы»70. Нашедшие конфессиональный компромисс пасторы из Плимутской конгрегациональной церкви Лоры и Церкви баптистской миссии на Эри-стрит Джона вместе совершили богослужение, но Лора с того момента перешла к баптистам.
Не желая отступать от привычного распорядка, Джон работал утром в день свадьбы, посетил свою контору в центре города и бондарню на очистительном заводе. Он договорился о специальном обеде для двадцати шести сотрудников, не раскрывая поначалу причину торжества. Отбывая на свадьбу, радостный жених в шутку сказал старшему рабочему: «Обращайтесь с ними хорошо, но смотрите, пусть работают»71. Со швейцарской точностью, которая управляла всей его жизнью, Рокфеллер отвел ровно месяц – с 8 сентября по 8 октября 1864 года – на свадебное путешествие, которое следовало традиционным маршрутом. Новобрачные отправились к Ниагарскому водопаду, затем поселились в отеле «Сент-Лоренс Холл» в Монреале и в «Саммит-Хаус» в Маунт-Вашингтон, штат Нью-Гемпшир. По дороге домой они остановились в Институте Орид и встретились с двумя учительницами, Софией Б. Паккард и Гарриет Э. Джайлз, которые в будущем будут играть важную роль в их жизни.
До медового месяца Рокфеллер почти никуда не ездил, и все путешествие этот провинциальный молодой человек в высоком цилиндре демонстрировал жадное любопытство. Во время осмотра Ниагарского водопада он засыпал гида таким количеством вопросов, что тот отвлекся, направил коляску к канаве и разбил колесо. В другой день они встретили на дороге старика, которого Джон так упорно и подробно расспрашивал о местных традициях, что тот наконец устало взмолился: «Бога ради, пойдемте со мной вон в тот амбар, я присяду и расскажу все, что знаю»72. Это был все тот же нудно любознательный молодой человек, которого в Нефтяном регионе прозвали «Губкой».
Первые полгода брака Джон и Лора жили с Элизой в доме 33 на Чешир-стрит; затем переехали в представительный двухэтажный кирпичный дом по адресу Чешир-стрит, 29. Дом, окруженный белым забором, украшали высокие изящные окна, но впечатление все равно портил уродливый портик. Хотя теперь Рокфеллер управлял и частично владел крупнейшим нефтеперегонным заводом Кливленда, они с Лорой жили экономно, без прислуги. Рокфеллер всегда нежно любил невинную простоту этого раннего периода и сохранил их первый набор посуды, в более поздние годы будораживший его ностальгические воспоминания. Так, к концу Гражданской войны, Джон Д. Рокфеллер заложил основы своей личной и профессиональной жизни и был готов воспользоваться невероятными возможностями, манящими его в послевоенной Америке. С этого момента и далее не будет больше внезапных перемен или пустой траты сил, только нерушимая сосредоточенность на целях, которая сделает его и чудом, и ужасом американского бизнеса.
Глава 6
Поэзия века
Период после Гражданской войны породил больше всего авантюристов и мечтателей, пронырливых людей и умеющих уболтать торгашей, шарлатанов и жуликов за всю историю Америки. Страну смела настоящая мания на патенты и изобретения, все возились с какими-то новыми приспособлениями. Это было время громких речей и завышенных ожиданий. Как всегда в условиях затянувшейся войны, миллионы людей отложили свои жизни до завершения ужасающего кровопролития, а затем вернулись к личной жизни с новым рвением. Неожиданное богатство молодого бизнесмена, такого как Рокфеллера, подпитывало зависть у возвращающихся солдат, которые хотели сравняться с ним в удаче. Денежная лихорадка стала, отчасти, реакцией на войну, которая взвывала и к худшему, и к лучшему в национальном характере, и в результате благородство крестового похода Линкольна часто принижалось корыстными подрядчиками, действовавшими под вывеской патриотизма. Для многих на Севере высокая драма сохранения союза и освобождения рабов исчерпала их способность к альтруизму и оставила после себя осадок жадности.
Вот как описал эти годы несдерживаемого роста банкир Томас Меллон:
«Такие времена редко приходят, и вряд ли чаще, чем раз в жизни. В период между 1863 и 1873 годами легко было разбогатеть. Постоянно и устойчиво росла стоимость собственности и товаров, активного рынка. Достаточно было купить что-то и подождать, а потом продать с прибылью; иногда, как, к примеру, в недвижимости, с очень большой прибылью за короткое время»1.
Возник новый культ возможностей, породивший поколение предпринимателей лидеров, для которых работа являлась величайшим приключением, какое только могла дать жизнь. Как Марк Твен и Чарльз Дадли Уорнер написали в книге «Позолоченный век»: «…перед молодым американцем открываются бесчисленные пути к обогащению; в самом воздухе и в широких горизонтах страны звучит призыв к действию и обещание успеха»2. Или, по словам персонажа романа Уильяма Дина Хауэллса «Возвышение Сайласа Лэфема», «Несомненно, деньги сейчас – главное. В них – романтика и поэзия нашего века»3. Новыми полубогами стали предприниматели, самостоятельно добившиеся успеха, и обильная литература по работе над собой проповедовала, что молодые люди, которые много трудятся и откладывают деньги, могут войти в пантеон миллионеров. Этот новый промышленный бум принизил власть старой аристократии и сельской элиты, заменив их новой породой людей, выбившихся из низов: экономные хищники, слишком занятые зарабатыванием денег, чтобы заботиться о традициях. В эпоху Великого пикника – меткое название, введенное историком литературы Верноном Паррингтоном – господствовали бесцеремонные предприимчивые люди на железных дорогах, в транспортных компаниях и в управлении акциями: Джей Кук, «Коммодор» Вандербильт, Джей Гулд, Дэниел Дрю, Джим Фиск и многие другие. В эту эпоху страну возглавлял беспомощный президент, генерал Улисс С. Грант, бывший до войны предпринимателем из маленького городка, влюбленный в богатых, сколько бы они ни обдирали его.
Мнение общества об этих грандиозных событиях разделилось. Жажда наживы растила новые состояния и выстраивала промышленную инфраструктуру, подготавливая сцену для индустриального превосходства Америки, но одновременно выбивала людей из привычной жизненной колеи предчувствием чего-то пугающего, огромного и непонятного, что кардинальным образом трансформировало их невинную страну. Гражданская война побуждала людей, начиная новую жизнь, отречься от прошлого. Как выразил это Грант в своих мемуарах: «Война породила дух независимости и предприимчивости. Сегодня чувство такое, что молодой человек, чтобы иметь возможность подняться выше, должен вырваться из своего старого окружения»4. Пока люди искали неэтичный короткий путь к успеху, всеобщая гонка за богатствами угрожала захлестнуть существующие моральные нормы и низвергнуть авторитет церкви и государства.
Триумф Севера означал рост господства урбанизации, иммиграции, промышленного капитализма и наемного труда над аграрной экономикой Юга, призванной стагнировать десятилетиями. Война резко ускорила экономическое развитие, способствуя росту заводов, фабрик и железных дорог. Стимулируя технологические инновации и стандартизацию продуктов, она возвестила о приходе более регламентированной экономики. Мир мелких фермеров и коммерсантов начал увядать, отодвинутый на задний план исполинским новым миром массового потребления и производства. По мере того как развитие железных дорог набирало обороты, населяло Запад и завершилось кульминацией пуска первой трансконтинентальной железной дороги в 1869 году, оно породило сопутствующую манию земельных сделок, размещения акций и разработки недр. Люди поспешили использовать миллионы акров природных ресурсов, которые впервые можно было расчетливо выставить на рынок.
Иными словами, к концу Гражданской войны возникли условия для индустриальной экономики впечатляющих новых пропорций. Перед войной в федеральном правительстве числилось всего двадцать тысяч служащих, и оно сторонилось попыток регулировать бизнес. В отличие от Европы, у Америки не было традиций политического абсолютизма или главенства церкви, которые могли бы охладить дух предпринимательства, слабая фрагментированная политическая система позволяла коммерсантам процветать. В то же время Америка имела законодательный и административный аппарат, необходимый для поддержания современной промышленности. Существовало уважение к частной собственности и контрактам; люди могли зарегистрировать компанию с ограниченной ответственностью или объявить банкротство; а банковский кредит, пусть еще и не такой обильный и пусть при очень фрагментированной банковской системе, был доступен везде. Со временем правительство переписало правила капиталистической игры, усмирило тресты и сохранило конкуренцию, но, когда Джон Д. Рокфеллер взялся создавать свое состояние, отсутствие четких правил, видимо, способствовало творческому напору новой индустриальной экономики.
Вероятно, ни одна отрасль так не завлекала ветеранов Гражданской войны обещаниями разбогатеть за ночь, как нефтяная. Невероятное множество разношерстных демобилизованных солдат, многие все еще в форме и с ранцами и ружьями мигрировали в северо-западную Пенсильванию. Невозможно было устоять перед потенциальными барышами, будь то в бурении или во вспомогательных услугах; люди могли потребовать в два или в три раза больше денег, чем они осмелились бы просить в городе. Ида Тарбелл размышляла о том, что «этот уголок Пенсильвании собрал больше мужчин, чем, вероятно, любое другое место в Соединенных Штатах. По всему месторождению были разбросаны лейтенанты, и капитаны, и майоры – и даже генералы»5. Они принесли с собой военный подход к организации и воинствующий дух конкуренции, но они жаждали быстрой добычи и почти не демонстрировали намерений сформировать стабильное длительное предприятие, оставляя лазейку для ориентированного на систему Рокфеллера.
Война отрезала поставки с Юга скипидара, из которого делали конкурирующий осветительный продукт, камфин, тем самым простимулировав рост спроса на керосин. Война нарушила и китобойный промысел, и цены на китовый жир выросли вдвое. Керосин заполнил образовавшуюся пустоту, выдвинулся как основной продукт экономики и был готов к сумасшедшему послевоенному буму. Эта горючая жидкость продлила день в городах и разредила безлюдную тьму в селах. Нефть обеспечила смазочные материалы для колес тяжелой промышленности. Хотя вся нефтяная промышленность мира была втиснута в западную Пенсильванию, последствия ощущались везде. В 1865 году в письме бывшему офицеру штаба конгрессмен Джеймс Гарфилд ссылался на нефтяное помешательство: «Я беседовал о нефти с некоторыми представителями, занятыми в этом деле, так как вам известно, что лихорадка не на шутку захватила Конгресс… Нефть, не хлопок, теперь король в мире коммерции»6. Вскоре Джон Д. Рокфеллер будет править в этом мире, как абсолютный монарх.
Во многом Рокфеллер казался инструментом, тонко настроенным на дыхание времени, чистейшим воплощением динамичного, захватнического духа послевоенной эпохи. Как других магнатов Позолоченного века, его сформировала собственная вера в экономический прогресс, в применение науки в промышленности и в судьбу Америки как экономического лидера. Он приучил себя добиваться своего, подчиняя каждый импульс мотиву прибыли, работая над неуправляемыми эмоциями и стремясь почти к буддистской отрешенности от своих желаний и страстей. «Я имел скверный характер, – говорил Рокфеллер. – Думаю, можно сказать – отвратительный, если сильно меня рассердить»7. Поэтому он учил себя контролировать нрав и старался никогда не поддаваться возмущенным импульсам задетого самолюбия.
К концу Гражданской войны бледный элегантный молодой человек двадцати шести лет, с рыжеватыми золотистыми волосами и бакенбардами держался, как важная персона. Не успев создать с Сэмом Эндрюсом новую фирму, он уже принялся ее расширять. В декабре 1865 года они с Эндрюсом торжественно открыли второй нефтеперегонный завод, «Стандард Уоркс», номинальной главой которого был назначен брат Уильям. «Эксельсиор» и «Стандард Уоркс» подтвердили статус Рокфеллера как первого нефтепереработчика Кливленда в то время, когда город входил в число ведущих центров нефтеперегонки. Фотографии его первых очистительных заводов показывают малопривлекательную горстку строений, что-то вроде больших сараев, неравномерно разбросанных по склону холма. Сложив руки за спиной, Рокфеллер мерил шагами эти мастерские, заглядывая повсюду и, как перфекционист, замечая мельчайшие детали. Когда он увидел, как кто-то принялся разбирать неубранный угол, он улыбнулся и сказал: «Верно, всегда надо быть настороже!»8 Бригадиром он нанял Эмброуза Мак-Грегора, который, по описанию Рокфеллера, был «точным въедливым человеком, очень открытым, но, возможно, не склонным воспитывать людей»9. Импозантный человек, с усами, Мак-Грегор пользовался абсолютным доверием Рокфеллера по всем техническим вопросам. Так как заводы стояли в некотором отдалении от делового центра, Рокфеллер и Мак-Грегор часто обедали в пансионе миссис Джонс; обычно их изгоняли на крыльцо, так как в своих пропитанных нефтью сапогах мужчины постоянно оскорбляли нюх других посетителей.
Рокфеллера, человека, самостоятельно добившегося успеха в новой индустрии, не сдерживали прецеденты или традиции, и ему было не так сложно вводить новшества. Он продолжал ценить независимость от внешних поставщиков. Поначалу он платил мелким бондарям до двух с половиной долларов за бочку из белого дуба, потом, одним из первых применив эффект масштаба, решил, что самому изготовить сухие плотные бочонки дешевле; вскоре его фирма выпускала тысячи бочек, выкрашенных голубой краской, стоивших меньше доллара за штуку. Кливлендские бондари покупали и отправляли в свои мастерские сырой пиломатериал, а Рокфеллер спиливал лес и сушил в печах, чтобы уменьшить вес, и тем самым урезал транспортные расходы вдвое. И он постоянно расширял рынок побочных продуктов нефти и продавал кроме керосина эфир, парафин и вазелин.
В этот начальный период Рокфеллер испытывал хроническое беспокойство, работал в значительном стрессе, который создал себе сам. Хотя он не вникал в научную сторону переработки, он часто выполнял роль управляющего завода. При неустойчивых ценах ему иногда спешно требовалось отправить партию в Нью-Йорк, и он лично торопился к железной дороге, чтобы подбодрить людей, занимавшихся его грузом. «Никогда не забуду, как голоден я был в те дни. Я оставался на улице днем и ночью; я бегал вперед и назад по грузовым вагонам, если требовалось; я поторапливал ребят»10.
Нефтепереработчиков в те времена терзал страх, что пары загорятся и вспыхнет разрушительный пожар, который невозможно будет потушить. Пожары уже унесли многие жизни в отрасли – скважина Эдвина Дрейка, например, была уничтожена огнем осенью 1859 года. Во время Гражданской войны вдоль Ойл-Крик пылало так много губительных зарев, что нефтедобытчики вывешивали предупреждения «Курящие будут застрелены»11. Марк Ханна, впоследствии возглавлявший предвыборную кампанию президента Маккинли, вспоминал, как однажды утром в 1867 году он проснулся и обнаружил, что его кливлендский очистительный завод сгорел дотла, а вместе с ним его инвестиции, и от таких страхов люди круглосуточно жили, как на иголках. «Я ожидал, и ночью, и днем, знак о пожаре со стороны наших мастерских, – рассказывал Рокфеллер. – Затем там вдруг появлялось облако темного дыма, и мы мчались на место, как безумные. Мы, как пожарные, с их лошадьми и шлангами, постоянно были готовы действовать незамедлительно»12.
Новые предприятия несли столь серьезную и постоянную угрозу возгораний, что вскоре нефтеперерабатывающие заводы выдворили за пределы Кливленда, что ускорило развитие Кингсбери-Ран. В те годы нефтехранилища не окружали земляными насыпями, как начали делать впоследствии, поэтому если начинался пожар, все соседние цистерны превращались в пылающий ад. До появления автомобиля никто не знал, что делать с легкой фракцией сырой нефти, известной как бензин, и многие переработчики, под покровом ночи спускали эти отходы в реку. «Мы обычно сжигали его, как топливо, при перегонке нефти, – вспоминал Рокфеллер, – тысячи и сотни тысяч баррелей текли по ручьям и рекам, и земля пропиталась им из-за постоянных стараний избавиться от него»13. Из-за вредных отходов река Кайахога стала такой огнеопасной, что, когда капитаны пароходов кидали за борт тлеющие угли, вода вспыхивала пламенем. Каждый раз, когда в небе начинал клубиться черный дым, люди думали, что взорвался очередной завод, и цены на керосин взлетали. По крайней мере, задним числом слова Рокфеллера об этой вездесущей опасности звучат философски: «В те дни, когда звонил пожарный колокол, мы все бежали на завод и помогали тушить. Пока бушевал пожар, я доставал карандаш и планировал, как перестроить наши мастерские»14.
Даже ужас пожара тускнел в сравнении с возобновляющимися страхами, что скважины Пенсильвании иссякнут, а замены им не появятся. Как отметил Рокфеллер: «Сегодня она находилась здесь и завтра там же, и ни один из нас не имел уверенности, сколько продлятся поставки, без которых вложения эти не имели ценности»15. Уже к концу 1860-х послышались суровые пророчества о надвигающемся крахе промышленности. Нефтяники делились на два типа: тех, кто считал внезапный бум зыбким миражом и стремился забрать прибыль как можно скорее; и тех, кто подобно Рокфеллеру, видел в нефти основы длительной экономической революции. Во время оздоровительных проповедей, которые он каждую ночь служил сам себе в постели, Рокфеллер часто размышлял о недолговечности земного богатства, особенно нефти, и напутствовал себя: «У тебя изрядное состояние. У тебя хороший дом – теперь. Но предположим, что нефтяные скважины иссякли!»16 И все же будущее нефтяного дела стало для него предметом религиозной веры, как и чувство, что Господь благословил его и его предприятие. В конце 1867 году, за несколько дней до Рождества, он опоздал на поезд, который сошел с рельсов, и в ужасном крушении погибло много пассажиров. Рокфеллер сразу же написал Сетти: «Я рассматриваю это (и рассматривал, когда узнал об уходе первого поезда) как Провидение Божие»17.