На миг забыть – и вновь ты дома: До неба – тучные скирды, У риги – пыльная солома, Дымятся дальние пруды, Снижаясь, аист тянет к лугу, Мужик коленом вздел подпругу, — Все до пастушьей бороды, Увы, так горестно знакомо! И бор, замкнувший круг небес, И за болотцем плеск речонки, И голосистые девчонки, С лукошком мчащиеся в лес… Строй новых изб вдаль вывел срубы. Сады пестреют в тишине. Печеным хлебом дышат трубы, И Жучка дремлет на бревне. А там под сливой, где белеют Рубахи вздернутой бока, — Смотри, под мышками алеют Два кумачовых лоскутка!
Но как забыть? На облучке Трясется ксендз с бадьей в охапке, Перед крыльцом, склонясь к луке, Гарцует стражник в желтой шапке. Литовской речи плавный строй Звенит забытою латынью… На перекрестке за горой Христос, распластанный над синью. А там, у дремлющей опушки Крестов немецких белый ряд: Здесь бой кипел, ревели пушки… Одни живут – другие спят.
Очнись. Нет дома – ты один: Чужая девочка сквозь тын Смеется, хлопая в ладони. В возах – раскормленные кони, Пылят коровы, мчатся овцы, Проходят с песнями литовцы — И месяц, строгий и чужой, Встает над дальнею межой…
1922
Могила в саду
В заглохшем саду колыхаются травы. Широкие липы в медвяном цвету Подъемлют к лазури кудрявые главы, И пчелы гудят на лету.
Под липой могила: Плита и чернеющий орденский крест. Даль – холм обнажила. Лесные опушки толпятся окрест.
От сердца живого, от глаз, напоенных цветеньем, К безвестным зарытым костям потянулась печаль… Кто он, лейтенант-здоровяк, навеки спеленутый тленьем, Принесший в чужие поля смертоносную сталь?
Над Эльбою в замке Мать дремлет в стенах опустелых, А в траурной рамке — Два глаза лучистых и смелых…
Литовское небо дрожит от пчелиного хора. Пушистый котенок лениво прижался к щеке. Осколок снаряда торчит из земли у забора — Клуб ржавых колючек сквозь маки сквозит на песке…
Вдали над оврагом Конь плугом взрывает пласты И медленным шагом Обходит густые кусты.
1923
Из цикла «Чужое солнце»
Солнце
На грязь вдоль панели Из облачной щели Упали лучи — Золотые мечи. Запрыгало солнце На прутьях балконца, Расплавилось лавой На вывеске ржавой, От глаз через рынок Столб рыжих пылинок, Бульдог на повозке Весь в блеске, весь в лоске, Отрепья старушки, Как райские стружки — Трепещут и блещут, Сквозят и горят… В окне ресторанном, Цветисты и пылки, Бенгальским фонтаном Зарделись бутылки, На шапках мальчишек Зыбь пламенных вспышек, Вдоль зеркала луж — Оранжевый уж… И даже навоз, Как клумба из роз.
А там на углу, Сквозь алую мглу, Сгибаясь дугой, На бечевке тугой Ведет собачонка Вдоль стен, как ребенка, Слепого солдата… И солнце на нем Пылает огнем. Оно ль виновато?
1923, Берлин
«…На берлинском балконе…»
На берлинском балконе Солнце греет ладони, А усатый и дикий густой виноград — Мой вишневый сегодняшний сад. Много ль надо глазам? Наклоняюсь к гудящим возам, На мальчишек румяных глазею, И потом в виноград, как в аллею, Окунаю глаза. А вверху – бирюза, Голубой, удивительный цвет, Острогранной больницы сухой силуэт, Облака И стрижей мимолетно-живая строка… Надо мной с переплета жердей Темно-рыжий комочек глядит на прохожих людей. Это белка – мой новый и радостный друг… Жадно водит усами вокруг, Глазки – черные бусы. Ветер, солнце и я – ей по вкусу…
Посидит-посидит, А потом, словно дикий бандит, Вдруг проскачет галопом по зелени крепкой, Свесит голову вниз и качается цепко Над моей головой, Как хмельной домовой… Достаю из кармана тихонько орех: Вмиг мелькнет вдоль плеча переливчатый мех, И толкает в кулак головой, как в закрытый сарай: – «Открывай!» — Солнце греет ладони… Посидим на балконе И уйдем: белка в ящик со стружками спать, Я – по комнате молча шагать.
1923
Весна в Шарлоттенбурге
Цветет миндаль вдоль каменных громад. Вишневый цвет вздымается к балкону. Трамваи быстрые грохочут и гремят, И облачный фрегат плывет по небосклону… И каждый луч, как алая струна. Весна!
Цветы в петлицах, в окнах, на углах, Собаки рвут из рук докучные цепочки, А дикий виноград, томясь в тугих узлах, До труб разбросил клейкие листочки — И молодеет старая стена… Весна!
Играют девочки. Веселый детский альт Смеется и звенит без передышки. Наполнив скрежетом наглаженный асфальт, На роликах несутся вдаль мальчишки, И воробьи дерутся у окна. Весна!
В витрине греется, раскинув лапы, фокс. Свистит маляр. Несут кули в ворота. Косматые слоны везут в телегах кокс, Кипит спокойная и бодрая работа… И скорбь растет, как темная волна. Весна?
1921
В старом Ганновере
В грудь домов вплывает речка гулко, В лабиринте тесном и чужом Улочка кружит сквозь переулки, И этаж навис над этажом. Карлики ль настроили домишек? Мыши ль грызли узкие ходы? Черепицы острогранных вышек Тянут к небу четкие ряды.
А вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью, Мостики игрушечные спят, Стены дышат сыростью и жутью, Догорает красный виноград. Вместе с сумерками тихо В переулок проскользни: Дня нелепая шумиха Сгинет в дремлющей тени… Тускло блещет позолота Над харчевней расписной, У крутого поворота Вязь пословицы резной. Переплеты балок черных, Соты окон – вверх до крыш, А внизу, в огнях узорных, Засияли стекла ниш, — Лавки – лакомее тортов: Маски, скрипки, парики, Груды кремовых ботфортов И слоновые клыки… Череп, ломаная цитра, Кант, оптический набор… Как готическая митра, В синей мгле встает собор: У церковных стен застывших — Лютер, с поднятой рукой, Будит пафос дней уплывших Перед площадью глухой…
Друга нет – он на другой планете, В сумасшедшей, горестной Москве… Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети, Рыскали в вечерней синеве. В «Золотой Олень» вошли бы чинно, Заказали сыра и вина, И молчали б с ним под треск камина У цветного, узкого окна!..
Но вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью. Мостики игрушечные спят. Стены дышат сыростью и жутью. Друга нет – и нет путей назад.
1922
Глушь
Городок, как сон средневековый: Красных кровель резкие края, В раме улиц – даль, поля, коровы И речонки синяя струя…
А октябрьский ветер реет-свищет, Завивает плащ вокруг плеча. И тоска чего-то жадно ищет Средь уютных складок кирпича.
Целый день брожу неутомимо По горбатой старой мостовой. Строй домишек проплывает мимо. Фонари кивают головой.
На порогах радостные дети. За дверями мир и тишина. Пышный плющ вдоль стен раскинул сети. Сверху девушка смеется из окна…
За углом скелет пустого храма: Кирпичи и палка с петухом. Дремлет сад – цветная панорама, Сонно бродят гуси с пастухом.
Прохожу вдоль старого погоста. Спят кресты, краснеет виноград. Жили долго – медленно и просто — Внуки их во всех дворах шумят…
Машет мельница веселыми крылами, Мелет хлеб. Вдоль рощ скрипят возы. Прохожу под серыми стволами, Сквозь гирлянды вянущей лозы.
Никого. Вокруг цветная осень. Тишина. Густой и прелый дух. Руки буков расцветили просинь. Тихо вьется паутинный пух…
Кролик вынырнул из норки под сосною. Пятна солнца. Ласковая тень. Опускаюсь, скован тишиною, И лежу, как загнанный олень.
Ветер треплет заросли ореха. Черепица рдеет за рекой. Бог, услышь! – В ответ смеется эхо. Даль зияет вечной пустотой.
1923
Мираж
С девчонками Тосей и Инной В сиреневый утренний час Мы вырыли в пляже пустынном Кривой и глубокий баркас.
Борта из песчаного крема. На скамьях пестрели кремни. Из ракушек гордое «Nemo»[4] Вдоль носа белело в тени.
Мы влезли в корабль наш пузатый. Я взял капитанскую власть. Купальный костюм полосатый На палке зареял, как снасть.
Так много чудес есть на свете! Земля – неизведанный сад… – На Яву? – Но странные дети Шепнули, склонясь: – В Петроград.
Кайма набежавшего вала Дрожала, как зыбкий опал. Команда сурово молчала, И ветер косички трепал…
По гребням запрыгали баки. Вдали над пустыней седой Сияющей шапкой Исаакий Миражем вставал над водой.
Горели прибрежные мели, И кланялся низко камыш: Мы долго в тревоге смотрели На пятна синеющих крыш.
И младшая робко спросила: «Причалим иль нет, капитан?…» Склонившись над кругом штурвала, Назад повернул я в туман.
1923
Над всем
Сквозь зеленые буки желтеют чужие поля. Черепицей немецкой покрыты высокие кровли. Рыбаки собирают у берега сети для ловли. В чаще моря застыл белокрылый хребет корабля.
Если тихо смотреть из травы, – ничего не случилось, Ничего не случилось в далекой, несчастной земле… Отчего же высокое солнце туманом затмилось, И холодные пальцы дрожат на поникшем челе?…
Лента школьников вышла из рощи к дороге лесной, Сквозь кусты, словно серны, сквозят загорелые ноги, Свист и песни, дробясь откликаются радостно в логе, Лягушонок уходит в канаву припрыжкой смешной.
Если уши закрыть и не слушать чужие слова, И поверить на миг, что за ельником русские дети — Как угрюмо потом, колыхаясь, бормочет трава, И зеленые ветви свисают, как черные плети…
Мысль, не веря, взлетает над каждым знакомым селом, И кружит вдоль дорог и звенит над родными песками… Чингисхан, содрогаясь, закрыл бы ланиты руками! Словно саван белеет газета под темным стволом.
Если чащей к обрыву уйти, – ничего не случилось… Море спит – переливы лучей на сквозном корабле. Может быть, наше черное горе нам только приснилось? Даль молчит. Облака в голубеющей мгле…
1923, Kölpinsee
«…Здравствуй, Муза! Хочешь финик?…»
Здравствуй, Муза! Хочешь финик? Или рюмку марсалы? Я сегодня именинник… Что глядишь во все углы?
Не сердись: давай ладошку, Я к глазам ее прижму… Современную окрошку, Как и ты, я не пойму.
Одуванчик бесполезный, Факел нежной красоты! Грохот дьявола над бездной Надоел до тошноты…
Подари мне час беспечный! Будет время – все уснем. Пусть волною быстротечной Хлещет в сердце день за днем.
Перед меркнущим камином Лирой вмиг спугнем тоску! Хочешь хлеба с маргарином? Хочешь рюмку коньяку?
И улыбка молодая Загорелась мне в ответ: «Голова твоя седая, А глазам – шестнадцать лет!»
1923
Из цикла «Русская Помпея»
«…Прокуроров было слишком много!..»
Прокуроров было слишком много! Кто грехов Твоих не осуждал?… А теперь, когда темна дорога, И гудит-ревет девятый вал, О Тебе, волнуясь, вспоминаем, — Это все, что здесь мы сберегли… И встает былое светлым раем, Словно детство в солнечной пыли…
1923
Невский
Здесь в Александровском саду Весной – пустой скамьи не сыщешь: В ленивом солнечном чаду Вдоль по дорожкам рыщешь-свищешь. Сквозь дымку почек вьется люд. Горит газон огнем бенгальским, И отдыхающий верблюд Прилег на камень под Пржевальским… Жуковский, голову склоня, Грустит на узком постаменте. Снует штабная солдатня, И Невский вдаль струится лентой. У «Александра» за стеклом Пестрят японские игрушки. Внезапно рявкнул за углом Веселый рев полдневной пушки. Мелькнуло алое манто… Весенний день – отрада взору. В толпе шинелей и пальто Плывешь к Казанскому собору: Многоколонный полукруг Колеблет мглу под темным сводом, Цветник, как пестротканый луг, Цветет и дышит перед входом… Карнизы банков и дворцов Румяным солнцем перевиты. На глади шахматных торцов Протяжно цокают копыта. У кучеров-бородачей Зады подбиты плотной ватой, А вдоль панелей гул речей И восклицаний плеск крылатый… Гостиный двор раскрыл фасад: Купить засахаренной клюквы?… Над белизной сквозных аркад На солнце золотятся буквы. Идешь-плывешь. Домой? Грешно. В канале бот мелькнул дельфином, Горит аптечное окно Пузатым голубым графином. Вот и знакомый, милый мост: С боков темнеют силуэты — Опять встают во весь свой рост Все те же кони и атлеты… К граниту жмется строй садков, Фонтанка даль осеребрила. Смотри – и слушай гул подков, Облокотившись на перила… Гремят трамвайные звонки, Протяжно цокают копыта, — Раскинув ноги, рысаки Летят и фыркают сердито.
1922
Гостиный двор
Как прохладно в гостиных рядах! Пахнет нефтью, и кожей, И сырою рогожей… Цепи пыльною грудой темнеют на ржавых пудах, У железной литой полосы Зеленеют весы Стонут толстые голуби глухо, Выбирают из щелей овес… Под откос, Спотыкаясь, плетется слепая старуха, А у лавок, под низкими сводами стен У икон янтареют лампадные чашки, И купцы с бородами до самых колен Забавляются в шашки.
1921, Псков
В Одессе
Вдоль деревянной длинной дамбы Хвосты товарных поездов. Тюки в брезенте, словно ямбы, Пленяют четкостью рядов. Дымят гиганты-пароходы, Снуют матросы и купцы. Арбузной коркой пахнут воды — И зыбь, и блеск во все концы.
На волнорезе так пустынно… Чудак в крылатке парусинной Снимает медленно с крючка Вертляво-скользкого бычка.
Всю гавань тихо и лениво Под солнцем добрым обойдешь… Воркуют голуби учтиво, Босяк храпит в тени рогож. Кадит корицей воздух летний… Глазеешь на лихой народ И выбираешь, как трехлетний, Себе по вкусу пароход.
Вперед по лестнице гигантской! Жара бросает в пот цыганский, Акаций пыльные ряды С боков свергаются в сады.
Дополз до памятника «Дюку»… День добрый, герцог Ришелье! Щитком к глазам подносишь руку: Спит море – синее колье… В ребре средь памятника – бомба, Жужжит кольцом цветник детей, И грек, исполненный апломба, Раскрыл, пыхтя, лоток сластей.
Сажусь у лестницы на кладку, — Мороженщик снял с круга кадку. Сквозь Николаевский бульвар Плывет змея беспечных пар.
Голландский шкипер белоснежный Склонил к Кармен одесской лоб. Взлетает смех, как жемчуг нежный, Играет палкой местный сноб, Горит над жирным турком феска, Студент гарцует средь девиц… Внизу среди морского блеска Чернь пароходных верениц…
Казаки, статные, как кони, Кружком расселись в павильоне… Урядник грузен, как бугай. Запели… Эх, не вспоминай!