Саша Чёрный
Хочу отдохнуть от сатиры…
«…Крутя рембрандтовской фигурой…»
Крутя рембрандтовской фигурой,
Она по берегу идет.
Слежу, расстроенный и хмурый,
А безобразники-амуры
Хохочут в уши: «Идиот!»
Ее лицо белее репы,
У ней трагичные глаза…
Зачем меня каприз нелепый
Завлек в любовные вертепы —
Увы, не смыслю ни аза!
Она жена, – и муж в отлучке.
При ней четыре рамоли,
По одному подходят к ручке —
Я не причастный к этой кучке,
Томлюсь, как барка на мели.
О лоботряс! Еще недавно
Я дерзко женщин презирал,
Не раз вставал в борьбе неравной,
Но здесь, на даче, слишком явно —
Я пал, я пал, я низко пал!
Она зовет меня глазами…
Презреть ли глупый ритуал?
А вдруг она, как в модной драме,
Всплеснет атласными руками
И крикнет: Хлыщ! Щенок! Нахал!!
Но пусть… Хочу узнать воочью:
«Люблю тебя и так и сяк,
Люблю тебя и днем и ночью…»
Потом прибегну к многоточью,
Чтоб мой источник не иссяк.
Крутя рембрандтовской фигурой,
Она прошла, как злая рысь…
И, молчаливый и понурый,
Стою на месте, а амуры
Хохочут в уши: обернись!
1908, Гунгербург
Книги
Есть бездонный ящик мира —
От Гомера вплоть до нас.
Чтоб узнать хотя б Шекспира,
Надо год для умных глаз.
Как осилить этот ящик? Лишних книг он не хранит.
Но ведь мы сейчас читаем всех, кто будет позабыт.
Каждый день выходят книги:
Драмы, повести, стихи —
Напомаженные миги
Из житейской чепухи.
Урываем на одежде, расстаемся с табаком
И любуемся на полке каждым новым корешком.
Пыль грязнит пуды бумаги.
Книги жмутся и растут.
Вот они, антропофаги
Человеческих минут!
Заполняют коридоры, спальни, сени, чердаки,
Подоконники, и стулья, и столы, и сундуки.
Из двухсот нужна одна лишь —
Перероешь, не найдешь
И на полки грузно свалишь
Драгоценное и ложь.
Мирно тлеющая каша фраз, заглавий и имен:
Резонерство, смех и глупость, нудный случай, яркий стон…
Ах, от чтенья сих консервов
Горе нашим головам!
Не хватает бедных нервов,
И чутье трещит по швам.
Переполненная память топит мысли в вихре слов…
Даже критики устали разрубать пуды узлов.
Всю читательскую лигу
Опросите: кто сейчас
Перечитывает книгу,
Как когда-то… много раз?
Перечтите, если сотни быстрой очереди ждут!
Написали – значит, надо. Уважайте всякий труд!
Можно ль в тысячном гареме
Всех красавиц полюбить?
Нет, нельзя. Зато со всеми
Можно мило пошалить.
Кто «Онегина» сегодня прочитает наизусть?
Рукавишников торопит. «Том двадцатый». Смех и грусть!
Кто меня за эти строки
Митрофаном назовет,
Понял соль их так глубоко,
Как хотя бы… кашалот.
Нам легко… Что будет дальше? Будут вместо городов
Неразрезанною массой мокнуть штабели томов.
1910
Бездарность
Где скользну по Мопассану,
Где по Пушкину пройдусь.
Закажите! От романа
До стихов за все берусь.
Не заметите, ей-богу.
Нынче я совсем не та:
Спрячу ноль в любую тогу,
Слог, как бисер… Красота!
Научилась: что угодно?
Со смешком иль со слезой,
По старинке или модно,
С гимном свету иль с козой?
От меня всех больше проку:
На Шекспирах не уйти, —
Если надо выжму к сроку
Строк пудов до десяти.
Я несложный путь избрала,
Цех мой прост, как огурец:
«Оглавление – начало,
Продолжение – конец».
У меня одних известных
В прейскуранте сто страниц:
Есть отдел мастито-пресных,
Есть марк-твены из тупиц.
Бойко-ровно-безмятежно…
Потрафляют и живут.
Сотни тысяч их прилежно
Вместо семечек грызут.
Храма нет-с, и музы – глупость,
Пот и ловкость – весь багаж:
С ним успех, забывши скупость,
Дал мне «имя» и тираж.
Научилась. Без обмана:
Пол-народ-смерть-юмор-Русь…
Закажите! От романа
До стихов за все берусь.
1912
Художнику
Если ты еще наивен,
Если ты еще живой,
Уходи от тех, кто в цехе,
Чтобы был ты только свой.
Там, где шьют за книгой книгу,
Оскопят твой дерзкий дух, —
Скормишь сердце псу успеха
И охрипнешь, как петух…
Убегай от мутных споров.
Чтó тебе в чужих речах
О теченьях, направленьях
И артельных мелочах?
Реализм ли? Мистицизм ли?
Много «измов». Ты – есть ты.
Пусть кто хочет ставит штемпель
На чело своей мечты.
Да и нынче, что за споры?
Ось одна, уклон один:
Что берет за лист Андреев?
Ест ли ящериц Куприн?
Если ж станет слишком трудно
И захочется живых,
Заведи себе знакомых
Средь пожарных и портных.
Там по крайней мере можно
Не томиться, не мельчать,
Добродушно улыбаться
И сочувственно молчать.
1913
«…Мы сжились с богами и сказками…»
Мы сжились с богами и сказками,
Мы верим в красивые сны,
Мы мир разукрасили сказками
И душу нашли у волны,
И ветру мы дали страдание,
И звездам немой разговор,
Все лучшее – наше создание
Еще с незапамятных пор.
Аскеты, слепцы ли, безбожники —
Мы ищем иных берегов,
Мы все фантазеры-художники
И верим в гармонию слов.
В них нежность тоски обаятельна,
В них первого творчества дрожь…
Но если отвлечься сознательно
И вспомнить, что все это ложь,
Что наша действительность хилая —
Сырая, безглазая мгла,
Где мечется тупость бескрылая
В хаóсе сторукого зла,
Что боги и яркие сказки
И миф воскресенья Христа —
Тончайшие, светлые краски,
Где прячется наша мечта, —
Тогда б мы увидели ясно,
Что дальше немыслимо жить…
Так будем же смело и страстно
Прекрасные сказки творить!
1908
Весенние слова
У поэта только два веленья:
Ненависть – любовь,
Но у ненависти больше впечатлений,
Но у ненависти больше диких слов!
Минус к минусу цепляется ревниво,
Злой итог бессмысленно растет.
Что с ним делать? Прятаться трусливо?
Или к тучам предъявлять безумный счет?
Тучи, хаос, госпожа Первопричина!
Черт бы вас побрал.
Я, лишенный радости и чина,
Ненавидеть бешено устал.
Есть в груди так называемое сердце,
И оно вопит, а пищи нет.
Пища ль сердцу желчь и уксус с перцем?
Кто украл мой нéктар и шербет?!
Эй, душа, в трамвайной потной туше,
Ты, что строчки эти медленно жуешь!
Помнишь, как мы в детстве крали груши
И сияли, словно новый грош?
Папа с мамой нам дарили деньги,
Девушки – «догробную любовь»,
Мы смотрели в небо (к черту рифму)
И для нас горели облака!..
О, закройся серою газетой,
Брось Гучкова, тихо унесись,
Отзовись на острый зов поэта
И в перчатку крепко прослезись…
Пусть меня зовут сентиментальным
(Не имею ложного стыда),
Я хочу любви жестоко и печально,
Я боюсь тупого «никогда».
Я хочу хоть самой куцей веры…
Но для нас уж дважды два – не пять,
Правда ткет бесстрастно невод серый
И спускается на голову опять.
Лезет в рот и в нос, в глаза и в уши
(У поэта – сто ушей и глаз) —
В утешенье можешь бить баклуши
И возить возы бескрылых фраз:
«Отчужденность», «переходная эпоха» —
Отчего, к чему, бухгалтеры тоски?!
Ах, еще во времена Еноха
Эту мудрость знали до доски.
Знали. Что ж – иль меньше стало глупых?
Иль не мучат лучших и детей?!
О, не прячьте истину в скорлупы,
Не высиживайте тусклых штемпелей!
Вот сейчас весна румянит стены.
Стоит жить. Не ради ваших фраз —
Ради лета, леса и вербены,
Ради Пушкина и пары женских глаз,
Ради пестрых перемен и настроений,
Дальних встреч и бледных звезд ночей.
Ради пройденных с проклятием ступеней,
Ради воска тающих свечей —
Вот рецепт мой старый и хваленый,
Годный для людей и лошадей…
В чем виновен тот, кто любит клены
И не мучит лучших и детей?
1910
Глаза!
У моей любимой Любы
Удивительные зубы,
Поразительные губы
И точеный, гордый нос.
Я борюсь с точеным носом,
Зубы ставлю под вопросом,
Губы мучу частым спросом
И целую их взасос.
Защищаюсь зло и грубо,
О, за губы и за зубы
Не отдам уютной шубы
Одиночества и сна!
Не хочу, хочу и трушу…
Вновь искать «родную душу» —
И найти чужую тушу,
Словно бочку без вина?
Но взгляну в глаза – и amen![6]
Вот он темный старый пламень…
Бедный, бедный мой экзамен!
Провалился и сдаюсь.
Вновь, как мальчик, верю маю
И над пропастью по краю
Продвигаюсь и сгораю,
И ругаюсь, и молюсь.
1910
Надо
Надо быть свободным и холодным,
Надо стиснуть зубы и смотреть,
Как, топчась в труде неблагородном,
Хамы ткут бессмысленную сеть.
Надо зло и гордо подыматься,
Чтоб любовь и жалость сохранить,
На звериный рев не откликаться
И упорно вить свою живую нить…
Надо гневно помнить, встав с постели,
Что кроты не птицы, а кроты,
Что на стоптанных, заплеванных панелях
Никогда не вырастут цветы.
Надо знать, что жизнь не вся убита,
Что она пока еще моя,
Что под щепками разбитого корыта
Спит тоскливая, ленивая змея…
Надо помнить в дни тоски и лая,
Что вовеки – то, что станет мной,
Из земли не вылезет, вздыхая,
Опьяняться солнцем и весной.
Разве видел мир наш от Адама
Хоть один свободный, полный час?
Декорации меняются, но драма
Той же плетью бьет теперь по нас.
Слишком много подло-терпеливых,
Слишком много глупых, злых, чужих,
Слишком мало чутко-справедливых,
Слишком мало умных и живых!
Только нам еще больней, чем предкам:
Мы сложней, – и жажда все растет,
Города разбили нас по клеткам,
Стон постыл и нарастает счет.
Кто покажет мне над этой свалкой волчьей
Мир и свет, сверкающий вдали?
Перед ним почтительно и молча
Преклонюсь, ликуя, до земли.
Но пророки спрятались в программы…
Закрываю уши и глаза
И, смеясь, карабкаюсь из ямы,
А в душе холодная гроза.
Надо быть свободным и победным,
Надо жадно вить живую нить…
Чтоб замученным, испуганным и бледным
Хоть цветную сказку подарить.
1910
У постели
Не тоска, о нет, не тоска —
Ведь, давно притупилась тоска
И посеяла в грудах песка
Безнадежно-бесплодный ноль.
Не тоска, о нет, не тоска!
И не гнев, не безумный гнев —
Гнев, как пламя, взволнован и жгуч,
Гнев дерется, как раненый лев,
И вздымает свой голос до туч…
Нет, не гнев, не безумный гнев!
Иль усталость? Сон тех, кто сражен?
Малокровие нищей души,
Что полезла в огне на рожон
И добыла в добычу шиши?
Но ведь ты и не лезь на рожон.
Это лень! Это мутная лень,
Словно плесень прилипнув к мозгам,
Вяло душит сегодняшний день,
Повернувшись спиною к врагам.
Это лень, это грязная лень!
«Все равно!» – не ответ, берегись!
«Жизнь без жизни» – опасный девиз.
Кто не рвется в свободную высь,
Неизбежно свергается вниз…
Берегись, берегись, берегись!
Быть живым драгоценней всего…
Пусть хоть гордость разбудит тебя.
Если спросишь меня: для кого?
Я скажу: для своих и себя.
Быть живым драгоценней всего!
1911
В немецком кабаке
Кружки, и люди, и красные столики.
Весело ль? Вдребезги – душу отдай!
Милые немцы смеются до колики,
Визги, и хохот, и лай.
Мирцли, тирольская дева! В окружности
Шире ты сосен в столетнем лесу!
Я очарован тобой до недужности.
Мирцли! Боюсь не снесу…
Песни твои добродушно-лукавые
Сердце мое растопили совсем,
Мысленно плечи твои величавые
Жадно и трепетно ем.
Цитра под сильной рукой расходилась,
Левая ножка стучит,
Где ты искусству такому училась?
Мирцли глазами сверлит…
Влезли студенты на столики парами,
Взвизгнули, подняли руки. Матчиш!
Эйа! Тирольцы взмахнули гитарами.
Крепче держись – улетишь!..
Мирцли! Спасибо, дитя, за веселие!
Поздно. Пойду. Головой не качай —
В пиво не ты ль приворотное зелие
Всыпала мне невзначай?
1910, Гейдельберг
Родной пейзаж
Умирает снег лиловый.
Видишь – сумерки пришли:
Над унылым сном земли
Сизых туч хаос суровый
Надвигается вдали.
На продрогшие осины
Ветер северный летит,
Хмуро сучья шевелит.
Тени холодны и длинны.
Сердце стынет и болит.
О печальный трепет леса,
Переполненного тьмой!
Воздух, скованный зимой…
С четырех сторон завеса
Покоренности немой…
На поляне занесенной
Пятен темные ряды —
Чьи-то бедные следы,
Заметает ветер сонный
И свистит на все лады.
Кто искал в лесу дорогу?
И нашел ли? Лес шумит.
Снег тенями перевит.
Сердце жалуется Богу…
Бог не слышит. Ночь молчит.
‹1910›
В степи
Облаков оранжевые пряди
Взволновали небо на закате.
В ароматной, наплывающей прохладе
Зазвенел в душе напев крылатый.
Все темнее никнущие травы,
Все багряней солнечное око.
Но, смиряя пыл небесной лавы,
Побежали сумерки с востока.
Я один. Поля необозримы.
В камышах реки кричат лягушки.
На холмах чертой неуловимой
Засыпают дальние опушки.
Набегает ветер за плечами.
Задымились голубые росы.
Под последними печальными лучами
Меркнет облако и голые откосы.
Скрип шагов моих чужой и странно звонкий.
В темноте теряется дорога.
И на небе, правильный и тонкий,
Смотрит месяц холодно и строго.
1910
Мороз
На деревьях и кустах
Кисти страусовых перьев.
Банда бойких подмастерьев
Лихо мчится на коньках.
Прорубь в снежной пелене.
По бокам синеют глыбы.
Как дрожат от стужи рыбы
В мертвой, черной глубине!
Пахнет снегом и зимой.
В небе дымчатый румянец.
Пятки пляшут дробный танец
И, хрустя, бегут домой.
На усах хрустальный пух,
У ресниц сквозные стрелы.
Сквозь мираж заиндевелый
Реют стаи белых мух.
Растоплю, дрожа, камин.
Как свирель к устам венгерца,
Пусть прильнет к печали сердца
Яркий, угольный кармин…
Будут яблоки шипеть
На чугунной сковородке,
А в заслонке ветер кроткий,
Отогревшись, будет петь.
И в сенях, ворвавшись в щель
Из-под мутной снежной крыши,
Засвистит октавой выше
Одуревшая метель…
Ты придешь? Приди, мой друг, —
Обратим назло природе,
Людям, року и погоде,
Зиму – в лето, север – в юг!
1911, Петербург
Осенний день
I
Какая кротость умиранья!
На грядках иней, словно пух.
В саду цветное увяданье
И пышных листьев прелый дух.
Река клубится серым паром.
Хрустит промерзший старый плот.
Далеким радостным пожаром
Зарделись клены у болот.
Заржавел дуб среди площадки.
Скрутились листья, темен ствол.
Под ним столпились в беспорядке
Скамейки голые и стол.
Ель в небе легче кипариса.
Всем осень – ей зеленый взлет…
На алых зернах барбариса
Морозно-матовый налет.
Цветы поникли на дорожки,
На лепестках комки земли.
В узлах душистого горошка
Не все бутоны расцвели…
В аллеях свежий ветер пляшет.
То гнет березы, как рабов,
То, утомясь, веревкой машет
У гимнастических столбов.
В вершинах робкий шепот зова
И беспокойный смутный бег.
Как странно будет видеть снова
Пушистый белый-белый снег…
II
Всплески весел и скрипы уключин —
Еле слышные, жалкие скрипы.
Под кустами ряд черных излучин
Заткан желтыми листьями липы.
Сколько листьев… Под выгнутой ивой
Как лилово-румяные пятна,
Стынут в лоне воды сиротливой.
Небо серо, и даль непонятна.
Дымный дождик вкруг лодки запрыгал,
Ветром вскинуло пыль ледяную,
И навес из серебряных игол
Вдруг забился о гладь водяную.
За дождем чуть краснели рябины —
Вырезные поникшие духи,
И безвольно качались осины,
Как худые, немые старухи.
Проплыла вся измокшая дача.
Черный мост перекинулся четко.
Гулко в доски затопала кляча,
И, дрожа, закивала пролетка.
Под мостом сразу стало уютней:
С темных бревен вниз свесилась пакля,
Дождь гудел монотонною лютней,
Даль в пролете, как фон для спектакля.
Фокс мой, к борту прижав свои лапы,
Нюхал воздух в восторженной позе.
Я сидел неподвижно без шляпы
И молился дождю и березе.
1912
6. Конец (лат.).
