Над головами мощных великанов Холодный обелиск венчает небосвод. Вода, клубясь, гудит из трех фонтанов, Вокруг домов старинный хоровод. Над гулкой площадью спит тишина немая, И храм торжественный, весь – каменный полет, Колонны канделябрами вздымая, Громадой стройной к облаку плывет… Карабинеры медленно и чинно Пришли, закинув плащ, и скрылись в щель опять. О Господи! Душа твоя невинна, Перед тобой мне нечего скрывать! Я восхищен Твоим прекрасным Домом, И этой площадью, и пеньем светлых вод. Не порази меня за дерзновенье громом, Пошли мне чудо сладкое, как мед… Здесь все пленяет: стены цвета тигра, Колонны, небо… Но услышь мой зов: Перенеси сюда за три версты от Тибра Мой старенький, мой ненаглядный Псков!
1925
«…По форуму Траяна…»
По форуму Траяна Гуляют вяло кошки. Сквозь тусклые румяна Дрожит лимонный зной… Стволом гигантской свечки Колонна вьется к небу. Вверху, как на крылечке, — Стоит апостол Петр. Колонна? Пусть колонна. Под пологом харчевни Шальные мухи сонно Садятся на ладонь… Из чрева темной лавки Чеснок ударил в ноздри. В бутылке на прилавке Запрыгал алый луч… В автомобилях мимо, Косясь в лорнет на форум, Плывут с утра вдоль Рима Презрительные мисс. Плывут от Колизея, По воле сонных гидов, Вдоль каждого музея Свершить свой моцион… А я сижу сегодня У форума Траяна, И синева Господня Ликует надо мной, И голуби картавят, Раскачивая шейки, И вспышки солнца плавят Немую высоту… Нанес я все визиты Всем римским Аполлонам. У каждой Афродиты Я дважды побывал… О старина седая! Пусть это некультурно, — Сегодня никуда я, Ей-Богу, не пойду… Так ласково барашек Ворчит в прованском масле… А аромат фисташек В жаровне у стены? А мерное качанье Пузатого брезента И пестрых ног мельканье За пыльной бахромой? Смотрю в поднос из жести. Обломов, брат мой добрый! Как хорошо бы вместе С тобой здесь помолчать… Эй, воробьи, не драться! Мне триста лет сегодня, А может быть, и двадцать, А может быть, и пять.
1928
Шесть
Из фабрики корзин и гнутых стульев Выходят крутобокие Кармен… Дрожат платки, вздымаясь у колен, И болтовня, как гомон пчел близ ульев. Покачиваясь, топчутся в обнимку… В покачиванье бедер – гибкость саламандр. Одни глядят на облачную дымку, Другие обрывают олеандр.
Денщик-сосед, юнец провинциальный, Встал у калитки и потупил взгляд: У всех шести походка – сладкий яд, У всех шести румянец – цвет миндальный! Лукаво-равнодушными глазами Все шесть посмотрят мимо головы, — Над крышею червонными тузами Алеет перец в блеске синевы.
Лишь каменщики опытный народ, — На них Кармен не действует нимало. Взлетает песенка, ликующее жало, Глазастый ухарь штукатурит свод, На пальцах известковая насечка… Посмотрит вниз – шесть девушек на дне, — Метнет в корзинщиц острое словечко И ляпнет штукатуркой по стене.
А вечером, когда сойдет прохлада, И вспыхнет аметистом дальний кряж, И лунный рог, свершая свой вояж, Плывет к звезде, как тихая наяда, Когда сгустеют тени вдоль платанов, И арка лавочки нальется янтарем, И камыши нырнут в волну туманов, — Все шесть сойдутся вновь под фонарем.
И под руку пойдут вдоль переулка, Как шесть сестер, в вечерней тишине. Латания бормочет в полусне, Стук каблучков средь стен дробится гулко… О римский вечер, тихая беспечность! Поет фонтан, свирель незримых слез. Там в небесах – мимозы, звезды, вечность, Здесь на земле – харчевня между лоз.
Сел на крыльцо мечтающий аптекарь. На стук шагов сомкнулись тени в ряд: Шесть мандолин заговорили в лад — Три маляра, два шорника и пекарь. Кому мольбы лукавых переливов? О чем они? Кому журчанье струн? Все шире плеск рокочущих мотивов, Все громче звон – вскипающий бурун…
И оборвали… Тишина, прохлада. Но шесть Кармен запели вдруг в ответ: Все та же песнь, но через слово: «Нет!» Лукавое, задорное «не надо»… И снова струны молят все нежнее, И все покорней отвечают голоса. Смолк поединок. В глубине аллеи Темнеют пары. Дремлют небеса…
Ушел к себе продрогнувший аптекарь. Шипит бамбук. В харчевне спор затих. Как маляры, и шорники, и пекарь Сумели выбрать каждую из них? По-моему, – одна другой желанней. Но… нет седьмой. Я запер свой балкон. Спят облака, как стадо белых ланей. В ушах звенит лукавый перезвон.
‹1928›
«Школа Дианы»
Ты видел ли «Школу Дианы» На вилле Боргезе, мой друг? Девчонок взволнованных станы, Стремительность бедер и рук… Стрела, зазвенев, пролетела, Свергается горлинка ниц, — Еще в напряжении тело И жаден восторг учениц… Диана застыла в сторонке, Над строгим челом – полукруг. Вдали на холме две девчонки Борьбой услаждают досуг. Внизу беззаботные дети В потоке, прозрачней стекла, О всем позабывши на свете, Полощут нагие тела.
В сбоку сквозь пышную зелень Крестьянская жмется чета: Прокрались из горных расщелин, Приникли и смотрят… Мечта? Под вечер в далекой деревне Средь круга неверящих глаз Польется в притихшей харчевне Взволнованный, странный рассказ.
1928
Из цикла «Из дневника поэта»
Из дневника поэта
Безмерно жутко в полночь на погосте Внимать унылому шипению ольхи… Еще страшнее в зале на помосте Читать на вечерах свои стихи.
Стоит столбом испуганная Муза, Волнуясь, комкает интимные слова, А перед ней, как страшная Медуза, Стоглазая чужая голова…
Такое чувство ощущает кролик, Когда над ним удав раскроет пасть, Как хорошо, когда поставят столик: Хоть ноги спрячешь – и нельзя упасть…
А по рядам, всей ощущаешь кожей, Порхает мысль в зловещей тишине: «Ах, Боже мой, какой он непохожий На образ тот, что рисовался мне!»
У Музы спазма подступает к глотке, Застыло время, в сердце алый свет. Какие-то разряженные тетки Наводят, щурясь, на тебя лорнет…
Как подчеркнуть курсивом слова шутку? Как расцветить волненьем тона боль? И, как суфлер, запрятавшийся в будку, Дубовым голосом бубнишь чужую роль.
А лишь вчера, когда вот эти строки Качались в беззаботной голове, Когда у Музы разгорались щеки, А за окном плыл голубь в синеве,
И чай дымился в солнечном стакане, И папироса тлела над рукой, — Мгновенья плыли в ласковом тумане И так был тих задумчивый покой…
Скорей, скорей… Еще четыре строчки. Зал потонул в сверкающем чаду. На берег выйду у последней точки И полной грудью дух переведу!
1925
Предвесеннее
Ты ждешь весны? Я тоже жду… Она приходит раз в году. Зеленый пух завьет весь сквер, И на подъезде тощий сэр, Пронзая мартовскую ночь, Во всю мяукнет мочь…
Ручей вдоль края мостовой, Звеня полоскою живой, Сверкнет на перекрестке вдруг, Потом нырнет в прохладный люк И унесет в подземный край Кораблик твой… Пускай!
День стал длиннее чуть-чуть-чуть… Еще февраль свистит в окно, Еще туман взбивает муть, — Нам, право, все равно: На всех кустах, – пойди-ка в сад, — Живые почки чутко спят.
И в снежной чаще спит медведь, Он чует, лапу в пасть зажав, Что скоро солнечная медь Заткет луга узором трав… И в дальнем Конго журавли Уже готовят корабли.
Приди ж, дружок-весна, скорей Из-за лазоревых морей… Твой первый листик я сорву, К губам притисну в старом рву И звонко щелкну в тишине, Как белка на сосне!..
1926
Из цикла «Утешение»
Мой роман
Кто любит прачку, кто любит маркизу, У каждого свой дурман, — А я люблю консьержкину Лизу, У нас – осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, — Смешна любовь напоказ! Но все ж тайком от матери строгой Она прибегает не раз.
Свою мандолу снимаю со стенки, Кручу залихватски ус… Я отдал ей все: портрет Короленки И нитку зеленых бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу, Грызем соленый миндаль. Нам ветер играет ноябрьскую фугу, Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею, Обходит и нюхает пол. И вдруг, насмешливо выгнувши шею, Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки, И чайник ворчит, как шмель… У Лизы чудесные теплые ручки И в каждом глазу – газель.
Для нас уже нет двадцатого века, И прошлого нам не жаль: Мы два Робинзона, мы два человека, Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы, Раскрылась створка дверей… И Лиза уходит, потупив ресницы, За матерью строгой своей.
На старом столе перевернуты книги, Платочек лежит на полу. На шляпе валяются липкие фиги, И стол опрокинут в углу.
Для ясности, после ее ухода, Я все-таки должен сказать, Что Лизе – три с половиной года… Зачем нам правду скрывать?
1927, Париж
Щенок
В углу сидит в корзинке фокс — Пятинедельный гномик. На лбу пятно блестит, как кокс. Корзинка – теплый домик. С любой туфлей вступает в бокс Отважный этот комик.
В корзинку маленький апаш Зарыл свои игрушки: Каблук, чернильный карандаш, Кусок сухой ватрушки, И, свесив лапки за шалаш, Сидит, развесив ушки.
Понять не может он никак, — Притих и кротко дышит: Там у окна сидит чудак И третий час все пишет. Старался фокс и так и сяк, Но человек не слышит…
Рычал, визжал, плясал у ног И теребил за брюки, Унес перчатку за порог И даже выл от скуки, Но человек молчит, как дог, К столу приклеив руки.
Как глупо палочкой водить По беленькой тетрадке! Во всю помчался лучше б прыть До кухонной площадки… Над печкой солнечная нить, Полы вокруг так гладки…
Блестит солидный, темный шкаф. Сиди и жди. Ни звука. На печке бронзовый жираф — Таинственная штука. Фокс взвизгнул с болью в сердце: «Тяф!» Молчать – такая мука…
И вдруг серьезный господин Вскочил, как на резинке, Швырнул тетрадку на камин И подошел к корзинке… И фокс, куда девался сплин, Вмиг оседлал ботинки…
Как дети оба на ковре, За лапы рвут друг дружку. Фокс лезет в яростной игре На самую макушку… На лай, как эхо, во дворе Дог гулко рявкнул в пушку.
Лучи сползаются в пучки. Стрекочет сердце глухо… Щенок устал. Закрыл зрачки, Лизнул партнера в ухо… Застыли строгие очки, Трамвай жужжит, как муха.
Щенок в корзинке так похож На карлика-лошадку… По тельцу пробегает дрожь, Врозь лапки, нос – в лопатку… А человек вздохнул: «Ну что ж…» И снова за тетрадку.
1928
Прогулки по Парижу
Пятилетняя девчонка В рыжем клетчатом пальто Посреди пустой панели Едет в крошечном авто.
Нос и руль сияют лаком, Щеки – розовый коралл, А в глазах мелькает гордость И восторженный опал.
Только женщины умеют Так божественно сиять! В небе почки зеленеют. Псам и детям – благодать.
Вдруг навстречу валким шагом Надвигается ажан: Он, как морж, усат и плотен, Он, как девочка, румян.
С высоты своей гигантской, Закрутивши ус в кольцо, Он взглянул на пухлый носик, На смешное пальтецо…
Поднял руку, сдвинул брови И застыл в своем манто. Разве можно по панели Путешествовать в авто?!
И она остановилась… На щеках пунцовый цвет: Рассмеяться иль заплакать? Пошутил он или нет?
Добродушный полицейский Не хотел ее томить. Улыбнулись… оба сразу, Оборвав тугую нить.
Он дорогу уступил ей, Приложив к виску ладонь, — И заискрился в колесах Легкий мартовский огонь.
1928
Мать
(Ко дню «Голодной пятницы»)
В тесной каморке – беженский дом. Мать вышивает киевским швом. Плавно, без устали ходит рука. Мальчик у ног разбирает шелка.
В кольца завьет их, сложит в пучки, Справа и слева стены тонки, — Громко играть на чужбине нельзя… Падают нитки, беззвучно скользя.
«Кис! – говорит он. – Послушай же, Кис! Ты как из сказки прилежная мисс: Помнишь для братьев в пещере, без сна, Платье плела из крапивы она».
Мать улыбается. Мальчик вздохнул… «Кис, – говорит он, взбираясь на стул, — Летом я к морю поеду опять? Прыгать, смеяться, купаться, кричать…»
Светлое «да!» – вылетает из губ. Теплые пальцы треплют за чуб. Мальчик не видит, как милая «Кис» Смотрит, смутясь, за оконный карниз.
Мальчик не знает, что много ночей В сердце тревога все горячей: Летнее солнце, здоровье, загар, — Как раздобыть их мальчику в дар?
Дремлет мальчишка. Над ним в полусне Летние дни закачались в окне: Сосны, опушки, сотни затей, Крики приятелей – русских детей…
Странная Кис… Почему-то она Летом в Париже томиться должна. Ей и в Париже – твердит – ничего. Солнце и лес для него одного.
Разве нельзя вышивать под сосной? Спать в гамаке под листвою сквозной? Он бы ей крабов ловил на обед… Сонные глазки нырнули под плед.
Мать вышивает киевским швом. Город бездушный гудит под окном. Пламень закатный небо рассек. … Есть ли кто в поле жив человек?
1928
Беспечный день
Море – камни – сосны – шишки… Над водой крутой откос. Две девчонки, два мальчишки, Пятый – я, шестой – барбос. У заросшего колодца, Где желтел песчаный вал, Я по праву полководца Объявил войскам привал. Пили воду. Много-много! Капли вились мимо уст. Через полчаса, ей-богу, Стал колодец старый пуст. Мы сварили суп в жестянке — Из креветок и пшена. Вкус – резиновой солянки… Пес не ел, а мы – до дна. Было жарко, душно, сухо. Час валялись мы пластом. А барбос, закинув ухо, Грыз бутылку за кустом. Мы от взрослых отдыхали, — Каждый сам себе отец… Хочешь – спи, задрав педали, Хочешь – прыгай, как скворец.
Дымной лентой вьется копоть: Пароход плывет в Марсель… Хорошо по лужам шлепать И взрывать ногами мель! Крабы крохотные в страхе Удирают под утес. Младший мальчик без рубахи В щель за крабом сунул нос. Но девчонки, сдвинув шеи, Верещат, как леший в рог: «Са-ша Черный! По-ско-рее! Под скалою ось-ми-ног…» Боже мой, какая радость! Прискакавши колесом, Выдираем эту гадость Вшестером (считая с псом)… Брюхо – розовая мякоть, Лапы – вроде бороды. Вообще, не зверь, а слякоть, Отчего ж мы так горды? Мы несем его в жестянке И решаем все у пня: Пусть живет, как рыбка, в банке, Под кроватью у меня…
Как рысак, барбос наш скачет, Мы горды, – а он при чем? Красный бок далекой дачи Вспыхнул в соснах кирпичом. Подбираем по дороге Все, что выбросил прибой: Руль с неведомой пироги, Склянку с пробкой голубой… Для чего? Не знаем сами. Обошли знакомый грот. Ветер влажными крылами Подгоняет нас вперед. Из-за мыса вышла лодка, Вяло вздувши паруса. Море ласково и кротко, Словно сытая лиса. За спиной трясется склянка. У сарая сохнет сеть… Осьминог уснул в жестянке: Тише, дети. Не шуметь!..
