Сергей Николаевич Прокопьев
Кулай – остров несвободы
В Ачаире в Успенском соборе на вечерней службе владыка позвал Андрея Ивановича в алтарь и спрашивает:
– Ты почему без подрясника?
Вопрос, конечно, интересный, зачем, спрашивается, ему подрясник. Не имел его никогда, в алтарь впервые попал. Можно сказать, с бухты-барахты. Андрей Иванович эти тонкости объяснять не стал. Доложил, что нет подрясника. Владыке ответ не понравился, приказал взять подрясник у Ивана Хмелёва. Последнего позже рукоположит в диаконы и иереи. Здесь были свои сложности. Отец у Ивана из серьёзных предпринимателей, не к церковной службе готовил сына, да смирился с выбором чада. Однако пускать на самотёк церковную карьеру сына не хотел, вышел к владыке с предложением: он на свои средства возводит храм в городе, но с единственным условием – сын будет в нём настоятелем. Владыке идея не понравилась, не одобрил:
– Храм для сына – не полезно. Моё дело определять, где кому служить.
Иван из себя щупленький, Андрей Иванович тоже не богатырь, однако подрясник Хмелёва едва-едва налез на него. Андрей Иванович в первый момент не понял, зачем владыка устроил сцену с облачением в подрясник. Однако тут же наступил второй момент, который всё прояснил. Сказали: «Выходи». Он из алтаря вышел, перед иконостасом встал, раздался возглас: «Повели!» Взяли его под руки и повели в алтарь.
Ехал в Ачаир мирским человеком, вернулся дьяконом.
– Присягу зачитывать, – рассказывал батюшка, – а текста нет в храме. Владыка крякнул от недовольства. Да с его феноменальной памятью разве это преграда. Скомандовал отцу Владимиру взять бумагу и ручку, начал диктовать. Дали мне присягу, я её зачитал и диакон готов. Все поздравляют, владыка тут же даёт наказ: утром быть на службе в Христорождественском соборе.
Новоиспечённый диакон думал, на стажировку, а ничего подобного, владыка взял сумасшедший темп. Всего одну ночку пал отец Андрей в сане диакона. В воскресенье на литургии был рукоположен в священники. После чего вывел митрополит новоиспечённого иерея на амвон… Храм, само собой полон, как же – архиерейская служба.
– Сегодня мы рукоположили в священники отца Андрея, – объявил владыка, – отправляем его на Кулай, к Поклонному кресту. Там будет сооружён монашеский скит. Край далёкий, безлюдный, большая надежда на отца Андрея. В скиту будет возноситься молитва о загубленных душах, безвинных жертвах Кулая.
Лестно было Андрею Ивановичу стоять на амвоне рядом с владыкой, слушать напутственные слова.
Благословил владыка ехать в Васисс, открывать храм, создавать приход.
Андрей Иванович, теперь уже отец Андрей, решил не срываться с низкого старта в край далёкий, поднатореть в Омске в службе, опыта поднабраться, настоятель Христорождественского собора предложил:
– Поможешь мне недельки две-три, на дорогу подзаработаешь. У меня как раз один священник в отпуск просится.
Недели не прошло, Андрей Иванович попался на глаза владыке. Тот возмутился:
– Тебя в Васиссе ждут не дождутся – ты здесь прохлаждаешься.
Отец Андрей честно признался, с деньгами туго. Не на что ехать!
Владыка хмыкнул, диалог начальника и подчинённого состоялся накануне Радоницы.
– Дам тебе иеродиакона, – сказал преосвященный, – в родительский день езжай на кладбище, послужите панихиды, литии…
Васисс
Не слишком вдохновил батюшку Васисс, когда приехал к месту своего служения. Умирающую деревню сразу видно. Улицы, зияющие пустотами на месте когда-то стоявших домов. Немало из тех, что остались, доживало свой век. Ветшали, кособочились без нужного догляда, крепкой мужской руки. Скорее всего, хозяева и сами из племени доживающих.
Васисс, приличной площади село, стояло с проплешинами на окраинах и в самом центре. Первый удар по селу нанесли реформаторы в начале шестидесятых. В хрущёвскую перестройку потерял Васисс статус районного центра. В нём стояли геологи, работал мощный лесхоз, сотни детей бежали каждое утро со всех улиц к двухэтажной школе, а двухэтажный интернат вбирал в себя ребятишек со всего района. Три тысячи жителей насчитывал Васисс. Проблема была картошку посадить, сено накосить. Тайга кругом, болота – земли мало, лугов недостаточно. Сейчас – сади, не хочу, коси – сколько душе угодно, но пустуют угодья – некому раззудить плечо с косой да граблями. В хрущевские времена поубавился Васисс, но ещё крепко стоял. Горбачёвская перестройка, с ельцинской переломкой и последующей оптимизацией добили сельское хозяйство, а сельское оно потому и сельское, что сельчане ведут. Работы не стало. Лесхоз ещё дышит, не сказать, на ладан, да всех работой обеспечить не в состоянии. И полутысячи жителей не наберёт Васисс. Да и те, кто в силе, кто не махнул на себя рукой, норовят в Тару уехать.
Владыка Феодосий считал, отправляя отца Андрея в Васисс, не на пустое место едет новоиспечённый иерей – из села в епархию пришло прошение от главы администрации с просьбой прислать священника. Однако никто его не ждал. Приехал, а жить негде, с помещением под храм никакой определённости. Всё пришлось самому выбивать. Главой посёлка была в то время Тамара Павловна, это она писала прошение митрополиту.
С ней приключился знаменательный случай. Поставил батюшка колокольню. Колокол в Таре презентовали. Отчасти по пословице: на тебе, Боже, что нам негоже. Тарской обители колокол не подходил, трещина шла по боку, а для деревни и такой куда с добром. Колокол не в комплекте – без языка. Да это мелочи, тем более в Васиссе нашёлся мастер, выточил за двести рублей. На Пасху Господню к колокольне, как и полагается, свободный доступ. Звонницу батюшка сам построил во дворе церкви – четыре высоких столба, площадка в двух метрах от земли, а над ней под крышей колокол. Звонарям-добровольцам батюшка облегчил жизнь, детям ничего не стоило взлететь на звонницу по приставной лестнице, взрослому не так-то просто. Батюшка нашёл выход: привязал длинную верёвку к колоколу – дёргай и никуда залазить не надо, можно управлять громкой музыкой прямо с земли. Всем весело и радостно: беспрерывный звон над селом во славу Воскресения Господня. Пасха Христова во всей своей красе пришла в Васисс – с ночной службой, колокольным звоном, освящением яиц и куличей. Детишки в очередь выстраивались к колокольне, вовсю старались, дёргая за верёвку, и взрослые впадали в детство. Подошла глава администрации, два раза дёрнула и оторвала язык колокола.
Казалось бы – с кем не бывает. Но если подумать – многозначительный факт, человек написал прошение в епархию, слёзно просил прислать священника, он прибыл и что? А ничего – крутись батюшка, как знаешь.
Приехал отец Андрей в Васисс, вышел из автобуса, попутчики разошлись, один остался посреди деревни, обставленный сумками – рук не хватит унести. Понятно, не на неделю прибыл, навсегда приехал. Время вечернее, вот-вот ночь опустится со всеми вытекающими последствиями. А куда идти? Это не город, на вокзале не переночуешь. Начал крутить головой, искать, где дом с государственным флагом. Где тут власть, его призвавшая в село, гнездится.
Хорошо, мир не без добрых людей – директор лесхоза, Вениамин Петрович, проходя по улице, не прошёл мимо одиноко стоящего священника. Остановился, спросил, в чём загвоздка. Узнал и за сразу сотовый телефон. Вызвал свою машину и повёз батюшку в лесхоз. В его ведомстве имелась гостевая комната. В ней батюшка первые два месяца жил, пока с огромным трудом не определился с домиком. А с Вениамином Петровичем они сдружились, много раз батюшке помогал.
– Плохой я поп, – сокрушается отец Андрей. – Не сумел собрать село вокруг себя. Да и мыслями был на Кулае. Считал, я должен в Васиссе подготовить место для своего приемника. Переберусь в скит на Кулай, на смену владыка нового священника пришлёт, тому не с нуля, как я, начинать. Домик подготовлю, церковь доведу до ума… Всё сделал, но по домам не ходил, до каждого жителя не пытался достучаться. Лишь в церкви говорил о спасении души, о покаянии…
Возможно, Бог, отправляя батюшку в Васисс, давал последнюю зацепку его жителям. Преобразитесь сами – преобразится село, не скатится в свой апокалипсис. Покайтесь в грехах, посмотрите на свою жизнь. С церковью даётся вам шанс: будет служиться Божественная литургия, будет Святой Дух нисходить на Святые Дары, а значит, и на стоящих в храме. Будут причащаться сельчане, а причастник и сам освящается, и окружающих освящает.
Единицы пришли в церковь. Не шли сельчане к Святой Чаше, избегали исповеди. Закостенело село в безверии, в равнодушии. Первое время даже те, кто приходил на службу, отказывались от исповеди. Дошло до того, что батюшка, со всей своей горячностью, пригрозил вообще не служить литургию.
По-настоящему за шесть лет, что служил отец Андрей в Васиссе, покаялось всего несколько человек.
Следователь Балашенко, взрывник и другие
Дед Балашенко, в далёком прошлом следователь и даже прокурор, ходил по селу с прямой спиной, как балетный танцор. Весной, летом, осенью неизменный серый пиджак, на голове фуражка защитного цвета. Такие фуражки выпускала одно время советская промышленность в качестве ширпотреба. Защитного цвета верх, такого же околышек с козырьком, без кокарды. Не военная, верх поменьше, околышек уже, чем на форменных, небольшой козырёк. Среди молодёжи вообще не пользовались такой фасон спросом, если и носили – деды. Под девяносто годков было Балашенко в то время. Воевал. О военном прошлом, как говорили односельчане, не любил рассказывать. Мол, на фронте был недолго, ранили, а пока в госпитале лежал и войне конец. В церковь несколько раз заходил в будни, когда службы не было, батюшка по своему обыкновению что-нибудь ремонтировал. Фуражку снимет, постоит, посмотрит. Говорил скупо. На заданный отцом Андреем однажды вопрос – крещён или нет, ответил, что в детстве крестили.
– Бабка по отцу сильно верующая была, – добавил к ответу, не пояснив, каким образом она участвовала в его крещении.
В Васиссе до войны храм был в честь иконы Казанской Божьей Матери.
– Там, где сейчас магазин, – рассказал Балашенко, – поповский дом стоял. Это я помню.
В Бога не верил.
– Какой Бог? – возмущался. – Какая загробная жизнь? Брехня на постном масле. Помрём, и черви сожрут за милую душу! Вот вам и вся загробная жизнь с раем и адом вместе взятыми.
В тот вечер монахиня Евдокия с двумя клирошанками репетицию проводила, батюшка в алтаре полку делал. Вдруг раздались в сенях-веранде топающие шаги, вбежал внук Балашенко, он в школе физику и математику преподавал.
– Батюшка Андрей, дед зовёт, умирать собрался! – выпалил с порога. – Пойдёмте быстрее.
Монахиня на всякий случай тоже пошла, помочь батюшке, если вдруг умирающий пособороваться захочет. Идут по селу, навстречу фельдшер. Доложила, что Балашенко совсем плохой.
– Да и пора уже, – добавила бесстрастно.
Дом у Балашенко добротный. Крытый двор. Тут же стайка для коровы, свиней, в дальнем углу баня. Высокое крыльцо, бордовым цветом крашено, застеклённая веранда. Батюшка с монахиней зашли, Балашенко лежал в дальней комнате на кровати поверх одеяла. При виде батюшки начал садиться.
– Лежите-лежите! – попытался остановить батюшка.
– Нет, – с трудом сел на кровати. Посидел и сказал хриплым голосом: – Исповедоваться буду.
Домашних выгнал:
– Идите во двор, там подождите.
Внука спровадил, жену его.
Монахиня собралась за ними уходить.
– Ты сиди, – скомандовал.
И начал рассказывать, как расстрельные статьи подписывал. В синих кальсонах, лысый, седая щетина на впалых щеках, тонкая шея.
– Сволочь я, сволочь. Витька Самсонов, в школу вместе ходили, а я его… Умный был, мне так наука не давалась… Сгинул в лагерях. Если бы люди знали, что я творил… Никого не щадил. Наоборот, удовольствие доставляло. Разорвать меня на куски мало…
Заплакал:
– Надька соседка, двое детей, мужа лесиной придавило, и её не пожалел… Двоюродный дядька в ногах у меня валялся, просил за зятя Игната… Мог я отвести Игната от статьи… Не захотел, не любил меня Игнат, чувствовал мою гадскую сущность. Надсмехался: «Говнистый ты, Миша, мужик!» Раз я говнистый, пусть тебе говнисто будет. Ему в Таре следователи-костоломы почки отбили, на этапе умер. В Тарской тюряге звери подсобрались в те годы, потом и сами по 58-й статье пошли.
Хоть и говорил Балашенко «черви сожрут», а совесть была, мучила всю жизнь, кровенило сердце. Не только червей загробных боялся. Всю исповедь слёзы, сопли на кулак мотал.
– Я после той исповеди всю ночь заснуть не могла, – говорила монахиня. – Большую часть жизни он кровавую грязь в душе носил. Получается, саднило сердце.
Не умер Балашенко после исповеди. На предложение батюшки причаститься, подумал и согласился. Стакан с запивочкой дрожал в руке, но держал сам, всё выпил. И обессиленно лёг, вытянувшись во всю длину.
И прожил ещё два года. Всё также ходил по селу с прямой спиной, в неизменной фуражке. В церковь больше ни разу не заходил и батюшку с монахиней сторонился. Молча кивнёт при встрече. Но попросил перед смертью внука, чтобы «поп отпел».
Однажды пришла в церковь женщина, Светлана Петровна. До пенсии была воспитательницей в детском саду, заведующей. Из сельской интеллигенции. Жила, то в Васиссе, то в Таре, где у неё дочь была замужем. На службы заходила изредка, не исповедовалась, не причащалась. Миловидная женщина, из тех, кто и в шестьдесят стройны и симпатичны.
Батюшка достраивал дровяник в церковном дворе, зашёл в храм за гвоздями, она следом. Перекрестилась, поздоровалась. Потом говорит:
– Батюшка, мне в последнее время один и тот же сон снится. Мальчишка лет двенадцати. Хорошенький такой.
Сказала, посмотрела испытывающим взглядом на батюшку. Тот ждал продолжения. Явно не сном поделиться пришла Светлана Петровна.
– А вы знаете, отец Андрей, – сменила тему прихожанка, – в этом здании роддом был?
Батюшка знал.
Здание относилось к больничному городку. В нём размещался роддом, потом стационар.
– А вот там, – Светлана Петровна показала на дверь в ризницу, – абортарий находился. Знаете?
Этого он не знал.
– Подруга у меня в этом роддоме работала, – сказала Светлана Петровна и показала на печь. – Стою на службе, и вдруг придёт в голову – сколько после абортов детей сожгли в этой печке.
Сказала и вдруг разревелась:
– Можно прямо сейчас исповедоваться? Иначе не решусь. Забеременела я в девушках, – начала Светлана Петровна, – дотянула, что никакой аборт делать нельзя. Подруга-акушер вызвала искусственные роды, ну и в этой печке мы его… И вот снится постоянно мальчик, почему-то думаю тот ребёнок. Простит мне Бог?
Батюшка задал несколько вопросов, прочитал разрешительную молитву, наказал вычитать каноны, прийти в воскресенье к причастию.
Не пришла.
В то будничное утро батюшка красил окно внутри церкви, стукнула входная дверь, зашёл мужчина. Постарше батюшки, за шестьдесят. В чёрных резиновых сапогах до колен, брезентовой куртке. Подвыпивши. Подал руку, здороваясь, одновременно представился:
– Борис.
Батюшка видел его в селе, у Бориса был самодельный трактор, без кабины, с кузовом. Жил на дальнем от церкви краю в хорошем доме. Мужчина постоял, потом попросил у батюшки кисть, скупыми уверенными движениями докрасил раму, подоконник. Получалось хорошо.
– В стройбате служил, – прокомментировал профессиональное наличие навыков маляра. – До тошноты помахал кистью. Да и лопатой пришлось.
После чего сказал:
– Прости меня, отец, болит душа. Иногда до того плохо. Сестра моя ходит к вам, Татьяна. Ну да я не о том. По молодости охоч был до баб. Зверски охоч. Первая жена Лида… Потом ещё два раза женился, всё не то. Лучше её не было. Поначалу хорошо с Лидой жили, да мне всё мало. Куролесил. Особо не прятался. Ей стыдно, обидно! Хозяйка была настоящая, у неё и мать такая, с Украины они, из переселенцев. Скотину мы держали, а в доме ни соринки. Чистота везде. Ничего не замечал, одно было на уме… В тот раз закрутил с медсестрой, а работал взрывником у геологов… Лида обмотала себя взрывчаткой и… Я же ей и рассказывал, дурак, что и как делается… Дескать, вот какая у меня ответственная и опасная работа. Не могу её забыть. Хочу, а не могу. В последнее время тянет к ней на могилку. Что мне делать?
Эту историю батюшка рассказал, когда мы проехали поворот на Большеречье.
– У отца Андрея в Большеречье двенадцать детей, – сказала монахиня Евдокия, – одиннадцать своих, один приёмный. Сейчас строит храм в честь Успения Пресвятой Богородицы.
– У настоятеля нашего храма отца Дионисия, – не смог я лишний раз не выразить восхищения, – десять детей!
– Какой у вас храм? – спросила матушка.
– Ефрема Сирина.
– Детки – самое светлое в васисской эпопее, – произнёс батюшка, глядя на дорогу. – Приехал в Васисс, из автобуса вышел, стою. В подряснике, с крестом, всё как полагается. Куда идти не представляю. Ко мне мальчик подходит. Апрель. Развезло. Пять сумок. Одежда, облачение, кое-какая церковная утварь. Священники помогли. Один кадило дал, другой требник. Владыка распорядился выдать с епархиального склада евхаристический набор. Ехал ничего не знал, как и где буду устраиваться. Зато было благословение владыки. С ним ничего не боялся. Ни в тайге, нигде.
Подходит мальчишка, лет двенадцати. Поздоровался.
– А вы кто? – спрашивает.
– Священник.
– Вы меня покрестить можете?
– Церковь, – говорю, – откроем, принесёшь разрешение от родителей, окрещу обязательно.
Что вы думаете, крест на фронтоне прибиваю, залез на сени-веранду, прибиваю, он снизу кричит:
– Батюшка я разрешение принёс.
– Двести двенадцать человек за шесть лет окрестил, – приводит отец Андрей церковную статистику. – В храм единицы пришли… Был случай, по сей день жалею… С год прошло, как приехал в Васисс, слышу, в калитку кто-то стучится, открываю – девочка. Славная, шапочка помпоном, розовая курточка, глазёнки большие, ясные. Потом узнал, в первом классе училась. Бойко заявляет:
– Меня Алисой зовут! Хочу креститься!
Правило – крестить исключительно с письменного согласия родителей неукоснительно соблюдал. Сказал, чтобы несла разрешение. И получаса не прошло, снова стук в калитку. Снова Алиса.
– Вот, – говорит и протягивает листок бумаги. Из блокнота вырван, край один неровный
На нём деткой рукой, большими буквами написано: «Разрешение».
Мне бы взять да и окрестить. Пусть несовершеннолетняя, пусть взгрели бы меня. Могли и в епархию нажаловаться. Ну и что? Дальше Васисса владыка не отправил бы. Да и понялтбы всё. Мог отругать при свидетелях, потом наедине сказать: «Должен был я отреагировать, а ты правильно сделал». Я снова отправил Алису за разрешением:
– Мама или папа должны написать.
Мама, как потом узнал, беспутная. В школе русский и литературу преподавала. По натуре из блудливых. С мужем на этой почве разошлись, после этого понеслось – с одним сойдётся, поживёт, разбегутся, следом другой появится. В деревне всё на виду. Одно время едва не шведской семьёй жила с двумя мужиками. Обращалась к ней Алиса за разрешением креститься или нет – не знаю, но больше ко мне не приходила. По сей день корю себя – не окрестил ребёнка.
Воскресная школа
– Детки были очень хорошие, – подключается к разговору монахиня. – Родители, бывало, беспутные, а детки хорошие. Перед Рождеством наряжали ёлку в храме. Допоздна провозились. Выходим на крыльцо, небо звёздное. Полюбовались. Вон, говорю, Большая Медведица, а там Северная звезда. Начала рассказывать про Вифлемскую звезду, как засверкала она в таком же бархатно тёмном небе необыкновенным светом, привлекая внимание пастухов. И повела их к святому семейству.
Так идём по селу, Маринка Некрасова руку в карман сунула, растерянным голосом говорит:
– Матушка, – а я варежку в церкви забыла.
– Может, – спрашиваю, – по дороге потеряла?
Жмёт плечиками:
– Не знаю.
Не холодно в тот вечер, градусов десять.
– Ищи, – говорю, – по всем карманам. Смотри, вдруг дырка в подкладке, туда провалилась.
Ребятишки давай помогать. Все карманы у неё обшарили. Нет. Надо возвращаться. Шеренгой выстроились на дороге, идём под ноги смотрим. Подошли к храму, а он открытый. Оставили дверь незапертой. У меня похолодело на сердце. Были в селе хулиганы, могли залезть, нагадить. Мы на звёзды залюбовались, я, тетеря, забыла про замок. Достала ключи, начала закрывать, Маринка радостно воскликнула:
– Матушка, нашла варежку!
Если бы не эта пропажа, оставили церковь открытой.
Марина нашла варежку в кармане.
Для них это было чудом. Из ряда вон. Все вместе искали варежку, во всех карманах у Марины. И вдруг она в кармане. Несколько дней только и разговоров было о варежке, пропавшей и чудесным образом снова оказавшейся на месте.
В тот год они тайком от меня вертеп слепили. Договорились между собой, пришли и слепили во дворе церкви. За день до Рождества прихожу в церковь, а во дворе вертеп. Да так старательно сделали. И коровка, и две овечки, святое семейство…
Оля Петрова хорошо лепила, она заводилой была, когда делали вертеп. А весной она повесилась.
В тот вечер пришла в церковь, принесла рисунок. Три девушки за столом… В манере Модильяни, тонкие линии, шеи длинные. На столе перед девушками блюдо с монетами. В воскресной школе двое хорошо рисовали – Вова Новичков и Оля. Мальчик как мальчик, по вдохновению, десять раз напомню, может вообще не сделать, Оля – надёжная. Мы рукописный журнал выпускали. Я сразу отказалась от компьютерных картинок. Дети пусть и сельские, а продвинутые: давайте, говорят, из интернета будем брать. Нет, говорю, лучше сами, так интереснее. В церкви завели ящик для вопросов. В журнале на них отвечали. Про святых писали, о церковных праздниках. Помню, Оля нарисовала преподобного Герасима со львом. Лев грустный-грустный, это когда он осла прокараулил, а караванщики укради животинку, что бесхозно паслась. Преподобный Герасим посчитал, лев проголодавшись, ничего умнее не придумал, как животинкой голод утолить.
В тот роковой день Оля рисунок с девушками принесла, я спрашиваю, к чему?
– Помните, – говорит, – вы читали житие Николая Чудотворца, как святитель золото тайком подкинул отцу трёх дочерей, от панели их спас.
Похвалила Олю, хорошо нарисовала.
Она вдруг говорит, вдвоём сидели в церкви. Не с кем ей было поделиться. Одинокой росла. Страшно одинокой.
– Вы ведь знаете, – говорит, – моя мама отца убила. Как мне жить?
Случилось это задолго до церкви. Пока мать сидела, Оля с сестрой и братом у бабушки с дедушкой жила. Мать после отсидки сошлась с одним местным мужиком, на десять лет младше, и от него ещё троих родила. Сына от первого брака машина сбила. Как раз напротив церкви. Я клирос собрала на репетицию, поём «Свете тихий», вдруг дверь распахивается, отчим заносит тельце мальчишки… Было такое…
Оле говорю на её вопрос «как жить»:
– Мама за свой поступок сама ответит перед Богом, а ты молись за неё.
Она расплакалась:
– Мне так, матушка, тяжело, такие разговоры по селу.
Перед этим в школу пришла фельдшер, тоже какая-то без царя в голове, и говорит Оле: «Ты беременная». Оля ей: «Ничего я не беременная». Та: «Нет, беременная». Начали девчонку клевать. Дым откуда пошёл? Отчим начал домогаться падчерицы. Жуткая деградация в селе. Был случай – дядя изнасиловал племянницу. Пьянство среди детей… Сколько самоубийств при нас произошло. Олин отчим мужикам по пьянке брякнул, мол, у меня ещё одна жена подросла. Олиной матери выгнать бы такую скотину в три шеи.
Оля приходила ко мне с рисунком первого мая, а второго смотрю в окно, по улице идёт в сторону церкви. Какое-то время миновало, глядь, второй раз в том же направлении прошествовала. У меня стол у окна, нет-нет да брошу взгляд на улицу. Ещё подумала, что это Оля туда-сюда курсирует? Кольнуло во мне и тут же угасло – ну, ходит и ходит, мало ли что. Ночью Оля в бане повесилась. Может, решалась на дороге к церкви. Утром подружка её Оксана прибегает вся в слезах… Оля завела на три ночи будильник, поднялась, и пошла в баню…
Как показала вскрытие, беременной она не была. Всё сошлось в одно: отчим, фельдшер, и моя интуиция ничего не подсказала.
Хорошие были детки. С некоторыми переписываемся по интернету. У некоторых уже свои дети имеются. Мы Олю похоронили, прошло месяцев пять, уже учебный год начался, говорю: «Надо сходить к Оле на могилку». В воскресенье после службы отправились. «Давайте, – говорю, – приберёмся. Могила – это святое место. Раз крест стоит – место святое. А здесь столько веток, листвы…» С собой грабли прихватили, метелочку. Убрали могилу, крест протёрли.
Не могу без слёз вспоминать те похороны. Лежит в гробу рыженькая девочка. И себя корю, нет бы, форточку открыть да окликнуть, позвать к себе. Не заметила её, когда в первый раз обратно от церкви прошла, потом гляжу, снова в направлении церкви идёт. Всего-то и подумала: что это Оля туда-сюда ходит?
Убрали мы Олину могилку в тот раз, поплакала я с девчонками. Потом, смотрю, они пошли к могилкам бабушек, детушек, давай прибираться. Светлые души…
***
Читая газеты, документы
Часто требовали из деревни подводы, чтобы везти из Тары кулаков за болото. В феврале 1931 года пришлось и мне везти этих людей в дальний путь. Мне тогда шёл семнадцатый год. Дело к весне и дорога часто портилась. В Таре собралось более 100 подвод. Загрузили их людьми и имуществом, и обоз наш тронулся. Сундуки с одеждой, железные кровати, швейные машины, и некоторая домашняя утварь – вот вещи, которые разрешалось брать.
В мою подводу посадили девушку. Хорошо одетая, культурная. Ехали через Пологрудово на Литковку и Петровку. Всё чаще стали останавливаться: то завёртка порвётся, то копыл выпадет, то оглобля сломается. Ехали около месяца. Кончился корм для лошадей, иссякли продукты. Нас кормили в деревнях, через которые мы проезжали… Ну а после этих деревень начались настоящие страдания. Поехали по болоту, а затем лесом. Начали умирать дети и старики, хоронили их рядом с дорогой, в снегу. Страшный случай произошёл на речке Кулай, где мы заночевали. Там повесилась моя пассажирка. Двадцать один год ей был. Схоронили её здесь же, в глубоком снегу.
В. Зайцев. Газета «Ленинский путь» № 8, 9 февраля 1991 года, г. Тара
