Сергей Николаевич Прокопьев
Сага о цензоре
Замша-атаман
Наиболее колоритной фигурой в управлении была Екатерина Михайловна Божко – заместитель начальника управления, секретарь парторганизации. Термоядерный реактор в юбке, правда, юбки не любила. Ммея много в характере мужского, препочитала брючные костюмы. Громкая, деятельная. Невысокого роста, хорошо сложена. И ноги были красивые, можно и не паковать в брюки. На одиннадцать лет меня старше, но энергии на пятерых.
Настоящая казачка, родом с донской станицы. С какой конницей занесло в Сибирь – не знаю. Характерный южный говор с мягким «г». Словечки исторической родины в речи. Спрашивая про мою дочь, обязательно говорила:
– Как твоя доню?
Любимое словечко, характеризующее «плохую» женщину – лярва, а мужчину, любителя женщин – парень кобелястый.
Чёрные густые волосы. Карие глаза, целеустремлённый взгляд. И заточенность на большие должности. Образованием не блистала. Заочным макаром окончила географический факультет пединститута. Это в плане повышения интеллектуального уровня мало Екатерине дало, брала напором. Скорее всего, вариант карьеры в школе сразу отбросила. Для её амбиций школа – это слишком мелко плавать. Как-то разоткровенничалась в частном разговоре.
– Понимаешь, Роман, – призналась, – у меня к руководству с детства огромная тяга. Всей улицей командовала. Меня так и звали: Катька-атаман.
Поднимая трубку телефона, отвечала:
– С вами говорит заместитель начальника управления по охране государственных тайн в печати при Омском облисполкоме Божко Екатерина Михайловна.
Только так. Никаких «алё». Мечтала совершить однажды прыжок в обком партии. Или сделаться начальником нашего управления. Это её вполне бы удовлетворило. Начинала в комсомоле. Не могу утверждать с фактами в руках, но не исключаю, могла через постель двигаться к цели.
Несколько раз мы Обллитом выезжали на природу с работниками обкома, облисполкома. На базы отдыха в Красноярку или Чернолучье. Ездили с компанией, где были должности не выше заместителей начальников отделов. Средненький уровень, как раз нам по чину. Гуляли знатно. Как-то сидим рядом с Екатериной, она мужичка из обкома приметила, шепнула мне:
– Этот будет мой!
Мужичок окультуренный, с некоторым лоском, без наглости. По виду не обвинишь в отчаянной «кобелястости». Екатерина пару рюмашек замахнула и отвалила к нему, подсела вначале рядом, а потом они исчезли в каком-то коттеджике.
Однажды я стал невольным свидетелем фантасмагорической картины. Тот памятный выезд устраивали строители. Шикарный дом отдыха, полный пансион, столы ломились от закуски и выпивки. И пили все по-чёрному. Даже драки были. Я, чтобы себя контролировать, не доходить до полной зюзи, периодически вылезал из-за стола на воздух. Освежиться и лишнюю стопку пропустить, не брать, так сказать, очередную высоту. Один раз сквозонул от стола, выбрался подышать. Стояла зима… Собираясь в поездку, я лыжи прихватил. Какое там катание… Даже из чехла их не вынимал… Вышел из корпуса, а уже поздно было. Отбой давно миновал. Тишина загородная, в тёмное небо сосны высоченные уходят, редкий снежок пролетает. Мимо корпуса аллея проходила, освещённая фонарями. В их свете снежинки падают… Лепота… И вдруг вижу своим пьяным взором – свора собак в конце аллеи. С первого взгляда показалось – собаки. Присмотрелся, крупные какие-то. Идут не спеша. Но слишком крупные. После яркого света не могу разобрать сразу… Может, волки? Ведь лес вокруг… Потом пригляделся, вот те раз… Ни волки, ни собаки, это люди на четвереньках перемещаются. Человек семь. Воют для убедительности. Один голову задерёт, в тёмное небо пустит жуткую песню, другой подхватит:
– У-у-у-у!
Третий ногу задерёт, как пёс на столбик. Приспичило, будто бы собачке… Одеты кто во что. В куртках, дублёнках, один в свитере, но в шапке с длинными ушами. Он всё норовил трясти ими из стороны в сторону, изображал длинноухого спаниеля.
Это был пьяный театр. Когда ближе подошли, я похолодел, впереди стаи вышагивала на четвереньках Екатерина Михайловна. В красной лыжной шапочке, меховой курточке, лицо совершенно окосевшее. Не воет, вышагивает королевой бала, а за ней пять или шесть мужиков. Конечно, все с образованием, должностями, положением… Других на том мероприятии не было. И не пацаны желторотые, матёрые мужики… Они разыгрывали собачью свадьбу. Я в тень от корпуса шагнул и замер. Пьяный-пьяный, а понял, если Екатерина меня увидит и узнает – со свету сживёт свидетеля её непотребства, её сучьей роли. Столбом стою и жду, когда проследуют мимо. Шли собачьим строем в сторону бани… Миновали меня, я скоренько нырк в корпус и никому ничего не сказал.
Екатерина любила выпить, громко попеть песни. Как затянет, голосище отличный, густое сильное меццо-сопрано… Как затянет: «Чёрный ворон, что ж ты вьёшься над моею головой? Ты добычи не добьёшься, чёрный ворон, я не твой!..» Или: «Черноглазая казачка подковала мне коня…» Рассказывала, что сама может запросто коня подковать, дед был кузнецом. Думаю, не только коня, и тигра могла подковать при надобности… Домой часто к себе приглашала. В рестораны ходили под её чутким руководством. Любила шумные компании. Она всегда в центре, всегда распорядитель, всегда тамада. Меня заставляла стихи читать:
– Ну-ка Есенина! «Белая берёза под моим окном…»
За столом была раскованная, свободная. На работе ничего подобного. На работе на сто восемьдесят градусов другой человек. То и дело впадала в состояние административного восторга, начинала, как глухарь, токовать, сама не слыша, что поёт: дисциплина, бдительность… Периодически затевала борьбу с опозданиями. Дверь в управление в девять приказывала закрывать. Дверь в кабинет начальника, где мы собирались на совещание, тоже на ключ. Я обязательно ухитрялся опоздать в проверочный период. Дочь в садик отводил, там провозишься, потом пока доедешь… Поднимусь на этаж, а дверь в управление закрыта… Открывала Мария Игнатьевна, начальник спецчасти, наш чекист, наш солдат КГБ. Позже расскажу о ней. Она на совещания не ходила, если не было вопросов по спецчасти. Пройдёшь одни двери, затем стучишься в кабинет начальника и проходишь под осуждающим взглядом Екатерины Михайловны на своё место… Следовала нравоучительная речь о дисциплине… Шабаров молчал, она распекала…
Если на партсобраниях я что-то начинал говорить против шерсти, она стучала карандашиком:
– Роман Анатольевич, вы не забыли, с чем и каким вы к нам пришли? Напоминаю: со строгим выговором!
Как я ждал, когда снимут выговорёшник. Сняли и… уже на следующем собрании прозвучало:
– Роман Анатольевич, вы не забыли, что с вас строгий выговор только-только недавно снят?
Любила обличающее возвысить голос:
– Вы личное ставите выше общественного!
Один посетитель, Екатерина отказала ему в публикации, ссылаясь на указание обкома КПСС, бросил:
– Это слепое решение!
Екатерина аж побледнела:
– Как вы смеете называть решение обкома слепым?! Это контрреволюция!
Такая была замша.
Однажды мы сидели в ресторане, я оказался рядом с Шабаровым. Приняли крепко, он наклонился ко мне и вдруг говорит:
– Знаешь, Роман Анатольевич, я сейчас пойду к Екатерине, вот так её обниму, – Шабаров руку мне на плечо положил, – и всё завертится-завертится, – он даже мечтательно глаза закрыл, – завертится… Но нельзя.
Он прекрасно понимал, с Екатериной завертится… Она для Шабарова была клад. Спихивал на неё добрую часть своей работы, она с удовольствием и рвением бралась за любые поручения. Всякие организационные мероприятия: ремонты, субботники, демонстрации… Частенько Шабаров отправлял её на всевозможные совещания, туда, где разрешалось представительствовать управлению не первым лицом. Екатерина ходила с превеликим удовольствием. Всех знала, все её знали… Купалась в партийной или профсоюзной тусовке…
С мужем у Екатерины не ладилось. Когда ей было лет сорок пять, он ушёл к молодой. Преподавал в автодорожном институте и присмотрел студентку. Не совсем молодняк. С вечернего отделения, лет на десять моложе себя. Дочь у Екатерины выросла непутёвая. Поучилась в институте, бросила, один раз вышла замуж, второй… Сама Екатерина, это уже Обллит закрыли, вышла замуж за армянина, на «маршрутке», на «газели» работал. Говорят, поколачивал Екатерину, однако она стоически терпела и даже благоговела перед ним:
– Гарик мужчина настоящий.
То есть, не какой-то «парень кобелястый». После смерти «настоящего мужчины» очень его оплакивала…
Я и генеральный секретарь
Год был этак восьмидесятый или восемьдесят второй. У генсека ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева чуть ли не последняя поездка по стране. Ветхий старец он, как потом выяснилось, просился на покой, но окружение боялось резких перемен на свои головы и задницы. За пару месяцев до этого я слушал по западным голосам репортаж о его поездке в Берлин. Говорили: Брежнев совсем стар, трясутся руки, подрагивает голова, но ещё ездит в открытой машине, приветствует толпу. Шёл период его заключительной активности. В Казахстане собрали партийно-хозяйственный актив, на партийном сленге – партхозактив. Туда съехались первые секретари сибирских и казахских обкомов партии, директора крупнейших заводов региона, весь коммунистический бомонд… Возможно, товарищи по партии убедили генсека: надо показаться народу, советская общественность жаждет вас видеть и слышать.
Мне повезло, как тому утопленнику, на моё дежурство выпал номер «Омской правды», посвящённый партхозактиву в Казахстане. Обычно газета выходила на четырёх полосах А2 формата, тут разразилась восемью, и до последней точки всё отдано материалам по эпохальному событию с участием генсека. Речь Брежнева, речи других партийных деятелей, экономические выкладки с массой цифр. В девять вечера принесли оттиски. Уже хорошо для меня – не ночью. Я принялся читать, и мороз пошёл по коже: одну ошибку поймал в речи Брежнева, вторую… Не орфографические, это не моего ума дело, среди большого количества названных генсеком предприятий было двенадцать оборонных заводов, которые ни в коем случае нельзя упоминать в открытой печати… Среди них пять из нашего города, все «Перечнем» запрещены к публикации…
Однажды первый секретарь обкома КПСС на профсоюзной конференции в своей речи назвал завод «Полет». Пусть не раскрыл профиль предприятия. Не заявил во всеуслышание, что «Полет» выпускает не только стиральные машины, ещё ракеты и спутники. Так не сказал, но назвал предприятие, которого для открытой печати не существовало. И раскрыл его дислокацию, дал привязку к нашему городу. Я отказался подписывать газету. На меня напустился ответственный секретарь «Омской праввды». Был такой Георгий Петрович, маленький, кудрявенький, задиристый. Мы не раз бодались с ним по поводу «подписывать не подписывать», и возникал между нами диалог глухого с немым. Он говорил раздосадованным голосом на мои претензии:
– Ребята…
Я был перед ним один, но его обращение обязательно звучало во множественном числе.
– Ребята, – устало произносил он, – вы не понимаете, у нас завод, у нас конвейер, у нас процесс, а вы подсыпаете песок в отлаженный механизм.
– Это надо убрать, – «подсыпал» я песок.
– Ребята, это невозможно, – настаивал он.
– Это надо убрать, – не слышал я его доводов, – с этим заводом подписывать не буду.
Звоню Шабарову, тот командует:
– Не подписывай, жди!
Сам летит в обком. И пытается пробиться к первому секретарю. Тем временем на меня давят уже и главный редактор, и директор типографии, и ответственный секретарь с его «прекратите подсыпать песок». Им надо печатать тираж, а тут мешок «песка». По их разумению: первый секретарь сказал, значит, правильно. Первый так и влепил Шабарову, даже не ему лично, не удосужился начальника какого-то Обллита допустить к себе, через помощников передал: «Как у меня в речи есть, так и печатайте». Шабаров позвонил мне с половинчатым решением, тоже гусь тёртый, нашёл решение:
– Подписывай всё, кроме той полосы, где упоминается завод.
Беспрецедентный случай, я так и сделал. Газета вышла. Шабаров написал объяснительную в Главлит и, говорят, из ЦК КПСС нашему первому секретарю было внушение: подобные оговорки впредь не допускать.
Казус случился на закате Советской власти, тогда уже были кой-какие послабления, я же с набором вопиющих ошибок и нарушений столкнулся, когда Советская власть высилась вселенским колоссом, мысли не было, что может рухнуть в одночасье. Я газетчикам заявляю:
– В таком виде подписывать не буду!
Что тут началось:
– Ты понимаешь, на кого ты руку поднимаешь? Это речь Генерального секретаря, Председателя Верховного Совета, это слова Леонида Ильича, а ты рубишь своё тупое «нельзя». Кто ты такой? Ты, вообще, в своём уме? Подумай хорошо, что ты несёшь? Официальные материалы, а ты…
Пойди у них на поводу, страшно подумать, что могло быть. И с ними тоже. Конечно, не тридцать седьмой год. К стенке не поставили… Но меня бы попёрли однозначно из Обллита, главному редактору областной газеты тоже бы не поздоровилось, как и Шабарову…
Как все мы трепетали перед обкомовскими материалами. Например, «Омская правда» печатает доклад первого секретаря обкома КПСС. Все встают на уши. Читает главный редактор, затем цензор, после него отсылают в обком на перечитку, оттуда снова цензору несут. Ночь-полночь, а мы все как настёганные… Здесь же материалы, выше которых не бывает…
В материалах из Казахстана имелось одно «но». Пришли они в Омск не из Телеграфного Агентства Советского Союза, знаменитого ТАСС, присланы в обком партии напрямую из Казахстана.
А что такое ошибиться даже с тассовским материалом (с Тасей, как ласково называли журналисты) я знал. Был на памяти прокол. У Татьяны Викторовны Нежной, коллеге по цензорству, которой, кстати, больше подходила фамилия Жёсткая.
Из себя видная, даже красивая. К каждому празднику обязательно новое платье. Своя портниха. Умела носить многочисленные наряды. Статная фигура, стройные ноги. Непременно маникюр, обязательно причёска. Всё к месту и со вкусом. На три года была старше меня. Филолог. Какое-то время работала в школе. Умная, ироничная, хорошо знала поэзию начала двадцатого века. Но внутри у Нежной бушевали бури истеричности, её разрывали противоречия, и не всегда она с ними справлялась. В отдельные моменты эмоциональность брала верх. Могла кому-нибудь подлянку сделать, тонко унизить. Видимо, внутренняя потребность была, хотя старалась сдержать её. Часто мы с ней работали на «Омской правде». Это жуткий поток, газеты идут и идут, идут и идут. «Омская правда», «Вечёрка», молодёжка, многотиражки… Надо зад прижать и читать, читать, читать. Она сидит, уткнувшись в газету, сидит. Столы наши друг напротив друга… И вдруг как зарычит львицей, отбросит газету:
– А-а-а-а-а… Я сейчас закричу, я уже не могу! Я уже ничего не могу сделать с собой, я начну сейчас орать! А-а-а-а…
По натуре, кстати, была дотошной, скрупулёзной. В документах у неё всегда образцовый порядок. Записи аккуратные. Не то, что у меня… И читала газеты всегда внимательно… И вдруг как заорёт–:
– Не могу!
Она страдала аллергиями. Как весна, листва вылезет, у неё нос, что у выпивохи – красный, распухнет, течёт из него. Каково ей утончённой моднице, когда сопли ручьём. Носовых платков штук по семь носила с собой… Комплексовала и срывала недовольство на посетителях… Особенно над женщинами измывалась, гоняла из-за какой-нибудь ерунды. Заставляла выполнять все наши инструкции. А это ужас, если им следовать от «а» до «я», можно человека до сумасшествия довести. И доводила. Редакторы её ненавидели в периоды аллергий. Как вцепится в какую-нибудь мелочь, разбабашит её до вселенских размеров…
Муж у Татьяны Викторовны работал на оборонном заводе главным технологом. Интересный мужчина. Но как-то на одном нашем праздничном междусобойчике Татьяна меня удивила. Сидим рядом, несколько рюмок опростали, она начала сетовать:
– Ну, скажи, Роман, только честно, что у меня плохая фигура? Ноги плохие?
Я вполне искренне говорю:
– Хорошие, – говорю, – ноги, фигура классная!
Она продолжает изумлять меня дальше, уже постельные откровенности пошли:
– На меня муж не реагирует. Понимаешь? Он со мной этим не занимается. Даже раз в неделю не занимается.
Тупо слушаю, что тут скажешь.
– А я-то знаю, – продолжает, – по его темпераменту ему надо… Значит, ходит куда-то на сторону…
Чуть подол не задрала, показывая свои достоинства:
– Ты разве бы игнорировал такую женщину, как я?
Проигнорировал…
Поехал на проверку в сельский район. Обычно на два дня ездили. Я, чтобы не ночевать в сельской гостинице, в один день всё провернул, командировочное удостоверение оформил с открытой датой убытия и вечером домой, следующий день свободный. Сижу дома, один, жена в отпуске, с дочерью на море уехала. Татьяна это знала, и что я собирался раньше вернуться из командировки – тоже. Вдруг звонок в дверь. На всякий случай, я ведь в командировке, тихонько подхожу, смотрю в глазок – Татьяна. Я сразу сообразил, зачем она припёрлась. И не открыл. Отсиделся. Человек неуравновешенный до истеричности, неизвестно, чем могло кончиться, закрути с ней интрижку…
У неё имелась ещё одна особенность – мёрзлячка. Чуть что, начинает кутаться. Как говорил, мы часто вместе дежурили на газетах в Доме печати. Какой кабинет могут выделить цензорам? Самый-самый. Первый этаж, окно на северную сторону, в сумрачный двор, ограниченный стенами с четырёх сторон. Кабинет мрачный, холодный, сырой. Нежная держала в сейфе валенки. Мощные пимы до колен. Надевала их даже в мае-июне. Не на голые ноги, сначала носки шерстяные натягивала. В платье (пусть что-то и накинет на плечи), вся утончённая и вдруг встаёт, а на ногах… Когда сидит, сама элегантность – зимняя крестьянская обувь не видна из-за стола…
– Мне всё равно, – говорила, – главное комфорт.
Но, конечно, при посетителях элегантные ножки, обезображенные грубыми пимами, не демонстрировала… Если кто-то из посетителей сидел у неё или у меня, а ей надо было выйти, она строго просила:
– Покиньте, пожалуйста, помещение, необходимо сделать конфиденциальный звонок в Главлит.
Выпроводив посторонних, выныривала из валенок, переобувалась…
Нежная прокололась с тассовским материалом. «Вечёрка» затыкая дырку, поставила Тасю. Её присылали в виде готовой формы. В тот злополучный день форма была некачественной, давала слепой оттиск, ответсек газеты скомандовал: набрать самим. Перебрать текст. В материале говорилось, что в Китае большие перемены в руководстве партии и арестована группа китайских руководителей, членов ЦК КПК. Линотипист вместо «все они члены ЦК КПК», набрал «все они члены ЦК КПСС». Он тысячу раз за год набирал ЦК КПСС, и вместо ЦК КПК пальцы порхнули по привычным кнопкам клавиатуры линотипа. Татьяна читать тассовский материал не стала. По принципу, что на нём глаза ломать, Москвой проверен. Не знала, что Тасю перебирали. Ответсек заметил опечатку, когда тираж в сто пятьдесят тысяч экземпляров был изготовлен. Что делать? Если тираж под нож – номер будет сорван, не успеют новый вовремя сделать. И решил на свой страх и риск («кто там будет про Китай читать») оставить всё как есть.
Газета вышла, и начались звонки в обком, горком, КГБ, к нам в Обллит. В основном звонили пенсионеры, которые всё читают от корки до корки. Началась страшная свистопляска. Собралось бюро горкома. Главному редактору «Вечёрки» по партийной линии вкатили строгач (может, по этой причине и умер вскоре), ответсека уволили, исключили из партии. К нам предъявили претензии на местном уровне (до Москвы дело не дошло): как это ваш цензор пропустил? Шабаров слукавил:
– По нашим правилам мы не смотрим тассовский материал, он проверен цензорами Москвы.
Хотя мы должны были смотреть. Горкомовские проявили настойчивое желание своими глазами взглянуть на «правила». На что им Шабаров указал: вы не тот уровень, чтобы Обллит имел право показать вам данный документ. Так оно и было на самом деле. На этом горком умылся. Нежной Шабаров вкатил устный втык. Тянула на более серьёзное наказание, но тогда бы мы признавали и за собой ошибку. В нашу пользу играло обстоятельство: для последующего контроля в Москву, в Главлит, отправляли «Омскую правду» и молодёжку. Но не «Вечёрку». Для её последующего контроля, а также для контроля многотиражек и районок москвичи регулярно приезжали в Омск с проверками. И читали на месте. Прокол Нежной не выявили. Плохой цензор читал.
Материал из Казахстана с речью Брежнева не прошёл гребёнку ТАСС. Девственный. Кроме секретных заводов было несколько цифр из экономических выкладок, которые я подчеркнул, мне они тоже казались не для открытой печати. Вообще в работе цензора приходилось сталкиваться с нюансами политическими, идеологическими, которые не были чётко прописаны в инструкциях, тут сам должен интуицию проявлять. Когда я поступал на работу, Шабаров мне заявил:
– Чем больше на вас редакторы жалуются, тем лучше вы в моих глазах работаете, тем выше у вас будет зарплата, тем чаще у вас будут премии.
У меня в трудовой книжке есть несколько записей-благодарностей за политическую бдительность. Книжка уникальная. Когда переворот произошёл в стране, и коммунистическое руководство отменили, думал: меня с этой книжкой посадят как апологета режима. А если не посадят, на работу никуда не возьмут.
Наделав вычерков в оттисках и отказавшись подписывать, я позвонил Шабарову:
– Что делать? Они со мной не соглашаются.
Начальник запаниковал. Имелось строжайшее правило, согласно «Инструкции цензора» и «Перечня», что органы цензуры не имеют права вмешиваться в речи членов политбюро. Они были вознесены, судя по нашим закрытым документам, на сакральную высоту. Я уже говорил, что их называли там не личностями, а образами: «…показывать образы членов политбюро», «…не дискредитировать образы членов политбюро…» В речи членов ЦК КПСС мы имели право вмешиваться, но не членов политбюро…
В моём случае не просто член политбюро – генеральный секретарь. На его образ я не посягал, но речь правил… Не зря газетчики кипятились: «На кого ты руку поднимаешь?» Но после нас речь пойдёт по стране. И если мы допустим роковой промах… Страшно подумать… Шабаров понимал: на местном уровне решать такой вопрос не с кем, нужно звонить в Москву. Я сообщаю газетчикам:
– Вопрос решается, будем ждать.
Что тут началось. Потом мне передали, газетчики, получив материалы совещания, злорадствовали: «Ну, на этот раз наши милые цензоры хвосты подожмут». А я влепил: «Печатать нельзя».
– Да вы вообще что-нибудь соображаете? – кричали они. – Нас всех вместе посадят за срыв номера. Вы, понимаете, на что покушаетесь?
Пытаюсь им объяснить:
– Нельзя, указаны секретные заводы.
Сую им под нос наш «Перечень». Они с пеной у рта:
– Раз у генерального секретаря в речи, значит, никакие они не секретные. Кончилась секретность!
Пытаюсь до их здравомыслия достучаться:
– Вы же понимаете, наш «Полет» никогда, нигде не упоминается. Вы ни разу о нём строчки, полстрочки не писали за всю вашу историю. Или о нашем танковом заводе «Октябрьской революции»…»
У Брежнева в речи и «Полёт» упоминается, и «Октябрьской революции», и оборонные заводы Новосибирска, Томска… Кроме того Генеральный секретарь говорил, какую гражданскую продукцию выпускают данные предприятия. Не надо быть разведчиком, чтобы понять: если завод отдельно выпускает гражданскую продукцию, значит, он и не гражданскую производит… Мы не могли говорить не только о ракетах и спутниках «Полета», но и о стиральных машинах «Полета»… Только туманно: стиральные машины, производимые на одном из заводов Сибири. Убийственная конкретика…
Мои оппоненты орут, человек пять на меня давят, то по очереди бегают ко мне в кабинет, то толпой нагрянут, хором кричат…
В один момент все схлынули, сижу и думаю: «Господи, какой я идиот! Зачем пошёл работать в Обллит? Зачем?»
Пожалуй, впервые охватило такое отчаяние. «Я настолько маленькая песчинка, а тут генеральный секретарь. За простенькое несогласие с райкомом партии меня топтали, не брали на работу даже грузчиком, сживали со света, а здесь дело государственной важности, политическое, которое может обернуться уголовным».
Но и пропустить не могу. Ведь это гостайна. И я пособничаю в её разглашении, если подписываю газету.
И не подписать нельзя.
– Вы срываете важнейшую газету, может, самую главную за всю историю «Омской правды»! – шумел на меня главный редактор.
На самом деле так. Подобного номера на моей цензорской памяти не было ни до, ни после. Мы первыми в стране печатали ту речь генерального секретаря.
Шабаров сорвался с постели и полетел в обком, оттуда звонит в Москву. Но облом. Главлит прикинулся валенком: ничем помочь не в состоянии, все ответственные лица из ЦК КПСС уехали в Казахстан. Хотя могли бы по своим каналам связаться с Алма-Атой. Нет, включили дурочку, зачем им этот геморрой. Свалили на нас. Сами, дескать, ищите концы в Казахстане, вы ближе к месту событий.
Шабаров звонит мне и командует:
– Ничего не подписывай!
Обычно обращался ко мне исключительно на «вы», в ситуациях неординарных, переходил на «ты». Подобная метаморфоза была красноречивым сигналом.
Легко сказать «не подписывай». Поздняя ночь, производство стоит, тираж огромный… Под газетчиками земля горит, если сорвут номер такой значимости, кранты – полетят шапки. Надо срочно запускать машину, да несговорчивый цензор «подсыпает песок». Глотки рвут:
– Подписывай, иначе будем на вас жаловаться в обком, в Москву, в ЦК.
В том числе обещает писать жалобу главный редактор «Омской правды», а он член обкома партии…
– Вы хуже Занозиной! – влепил он комплимент…
Мне не довелось работать с легендарным цензором Антониной Савельевной Занозиной. В журналистских кругах её звали Сталинская Заноза. Экземпляр из того революционного поколения, которое добрую часть жизни ходило в шинельках, гимнастёрках. При крайней невежественности была пропитана до мозга костей коммунистической идеологией. Будучи на пенсии, ходила в Обллит на все партсобрания. Обязательно выступала и поучала. Меня однажды заклеймила:
– Вы оппортунист.
Я делал доклад и чем-то её не удовлетворил. Разоблачила как оппортуниста.
– Вы разве не знаете, что на десятом съезде партии говорилось…
У неё было что-то с ногами, ходила с палочкой. Пристукивает палочкой об пол и поучает. Татьяна Нежная своими издевательскими придирками доводила до сумасшествия газетчиков, Сталинская Заноза – непробиваемым интеллектом. Когда работала на газетах, упорно до конца своей цензорской карьеры вычёркивала в заводских многотиражках всех револьверщиц и автоматчиков. И было бесполезно взывать к здравому смыслу, объяснять, что револьверщицы – это токари, как и автоматчики – не воины с автоматами в руках, что каким-то образом оказались в заводском цехе. Антонина Савельевна тупо твердила:
– Вы выдаёте направление производственной деятельности предприятия.
И выкорчёвывала своей рукой с газетных полос крамолу.
– Да вы что, – возмущались ретивые газетчики, – ведь есть такое понятие «токарно-револьверный станок». Возьмите любой справочник, энциклопедию.
– Не надо мне энциклопедию, дайте мне акт экспертизы, что у вас на заводе это является станком, а не огнестрельным револьвером.
В конце концов, было проще вычеркнуть, чем смешить людей, организовывая акт экспертизы. Если ей было что-то непонятно, а при её кругозоре и образовании, это было нередким явлением, тупо душила, требуя «убрать», «заменить» и так далее…
Вот такой комплимент получил я в ту памятную ночь, сравнили со Сталинской Занозой…
Звоню Шабарову, вызываю подмогу, тяжёлую артиллерию:
– Они меня разорвут, приезжайте! Случай нерядовой, нужно ваше присутствие!»
Шабаров принимает решение:
– Запирайся, выключай свет, сиди в темноте, ни на какие стуки, звонки не отвечай. Я буду тебе звонить так: три звонка, отбой, снова набираю и жду три звонка, снова отбой с третьего набора после трёх звонков бери трубку. А они пусть думают, что ты ушёл.
Короче, даёт команду переходить на нелегальное положение.
Кабинет дежурных цензоров располагался в Доме печати на первом этаже, окном во двор. Железная дверь, на окне решётка. Я свет выключил, закрылся… Сижу тихой мышью. Стук в дверь – молчу. Звонит телефон, но трезвонит без пауз – значит, не Шабаров – не беру. Слышу, голоса под окном, кто-то пытается подтянуться за решётку, заглянуть в кабинет… Потом принялись колотить в дверь:
– Открой, мы знаем, ты здесь!
Но я ни мур-мур. Время уже четыре часа ночи.
Вдруг пошли кодовые звонки… Трын-трын-трын, прекратились, трын-трын-трын, отбой…. на девятый «трын» поднимаю трубку. В ней счастливый Шабаров:
– Дозвонился до Алма-Аты, до помощника Брежнева (потом мне сказал, что помощник был со сна и пьяный, может, и хорошо, что пьяный, так бы где-нибудь шарашился, не спал в номере), больше никого не мог найти.
Брежнева увезли куда-то на отдых. Помощник (может, он как раз и писал статью, не сам же Брежнев, он только читал готовое) спросонья и спьяну сказал:
– Что у вас там? Заводы секретные? Ну, убирайте, что вам надо. Чё вы нас беспокоите? Положено по инструкции, значит, убирайте. Ничего сами решить не в состоянии!
Какая тяжесть упала с моих плеч. Кто бы только знал. Просто крылья за спиной орлиные выросли. Тогда ещё строгий выговор с меня не сняли, а тут корячилось похуже выговорёшника в случае прокола. Камень стопудовый свалился с души. Я встал и с таким удовольствием включил свет, с такой радостью распахнул дверь… Мои мучители стояли разъярённой толпой на лестнице и решали меж собой: что делать? Где искать меня, где Шабарова? И вообще – дальше ждать некуда, надо печатать… Но боязно без нас…
Я выхожу в коридор и громко с пафосом обращаюсь к газетчикам, почти как с трибуны:
– Товарищи, мы сейчас разговаривали с Леонидом Ильичом, он разрешил исключить из речи все заводы, которые я просил убрать. Генеральный секретарь безоговорочно согласился: раз запрещено «Перечнем» и инструкциями, значит, в газете быть не должно.
Директор типографии засомневался:
– Вы что с самим Брежневым говорили?
Но спросил полушёпотом.
– А с кем ещё я мог обсуждать содержание статьи генерального секретаря? – влепил ему под дых.
– А вы не врёте? – не мог он поверить факту моей личной беседы с генеральным секретарём, для него – небожителем.
– Знаете что, дорогой товарищ, – сказал я с негодованием (сам того и гляди расхохочусь), – я такими вещами не бросаюсь всуе!
Вся их ярость в мой адрес бесследно улетучилась. Без эмоций попросили ещё раз показать, что надо убрать. Я заодно с оборонными заводами пару цифр сомнительных зачеркнул… Все вычерки мои оперативно изъяли, принесли оттиск с исправлениями, я поставил свой штамп, расписался и пошёл домой. От их машины отказался, иду по городу, светает, от Иртыша ветерок тянет… Душа поёт, жить можно…
