Сергей Николаевич Прокопьев
Сага о цензоре
Райка-шпионка
Упомянутая чуть ранее Раиса Чердынцева занимала в управлении особое положение. Ничего тут не попишешь и не вякнешь: её папа был не сбоку припёку – заместитель заведующего идеологическим отделом обкома КПСС. Наш непосредственный начальник. Пусть по положению нашего учреждения никакого соподчинения Обллита обкому не было, формально мы были при облисполкоме, на самом деле напрямую нами Москва командовала. Да мало что по положению – все учреждения на местах подчинялись обкому партии. Не обойдёшь эту высоту. И мы, естественно, тоже.
Раиса окончила иняз пединститута. Француженка по специализации. Но, похоже, знала язык так себе. Иногда пела французские песни на наших гульках, читала стихи Франсуа Виньона в подлиннике. Английский я, пожалуй, лучше знал, чем она. Бабёнка по жизни разбитная. В девках тоже, судя по характеру, не паинькой вела себя. В институте, как я слышал, училась через пятое на десятое.
– Чё бы я на этих дебилбоев нервы тратила, – отвечала на мой вопрос: почему в школу работать не пошла.
Папа избавил Раису от «дебилбоев» (а «дебилбоев» от такого учителя), определил к нам.
Раиса практически безвылазно работала на радио. Самый необременительный по трудозатратам фронт деятельности цензора. Чердынцева хвасталась:
– Я работаю как при коммунизме». И ей было наплевать, что мы-то пашем не как при коммунизме.
Все остальные редакторы меняли участки. Участок газет был: «Омская правда», «Вечёрка», молодёжная газета, многотиражки. Кто был на «Омской правде», тот параллельно читал молодёжку. Кто читал «Вечёрку», тот ещё и читал все многотиражки. Редактор, очередь которого подошла сидеть в управлении на приёме, в частности, занимался мелочёвкой: театральные программки, постановление партийного органа, план выставки, абонемент театра и т.д. и т.п. – двух строк нельзя было тиражировать без благословения цензуры. Он мог сразу подписывать «мелочёвку» «в печать» или «в свет». Но главное его занятие – просматривать издаваемую в области печатную продукцию и распределять по редакторам – кому что проверять. Диссертации разного рода, брошюры, книги из издательства… Очередную пачку всего этого нам доставят, дежурный раскладывает по столам редакторов… У редакторов по очереди была так называемая проверочная неделя, когда делали проверки, одновременно читали эту самую литературу. В первой половине дня проверки, во второй – чтение литературы. Мы нередко лукавили, брали целый день на проверку, но быстренько за пару-тройку часов проводишь её и свободен как птица, не возвращаешься в управление.
Огромное количество макулатуры перерабатывали каждый день. Кроме всего прочего, за каждым редактором закреплялся отдельный участок. Скажем, все ходили с проверками в библиотеки, но один редактор был главным по этому направлению. Я отвечал за музеи и выставки. Смотрел и разрешал все выставки: художников, фотографов, детских рисунков, народных ремёсел, новые экспозиции в музеях… Лет семь был на музеях и выставках. По диссертациям в моём ведении были классический университет, ветеринарный институт, сельхозинститут и автодорожный. А ещё наша цензура накрывала своим недремлющим взором все районы области (за мной было закреплено три района), куда мы с чёткой регулярностью обрушивались с проверками и шуровали типографии, редакции газет, библиотеки. На районные газеты, ввиду их удалённости от нашего ведомства, не распространялся предварительный контроль, мы читали их после выхода в свет последующим контролем.
Страшно интересно было читать диссертации ветеринарного института. Скажем, про цепней, что паразитировали в желудках животных. С души воротило от таких текстов. Зато сердце пело от диссертации математиков. Прочитал преамбулу, всенепременно идеями марксизма-ленинизма нашпигованную. Вступления такого рода имели место хоть в исторической научной работе, хоть про свиных цепней, хоть про алгебру. Но у математиков всего-то текста – преамбула с марксизмом-ленинизмом, заключение с тем же идеологическим восторгом, а основная часть – формулы. Запретных формул в нашем «Перечне» не было, я преамбулу и заключение читаю, остальное пролистываю и штампую. Ненавидел общественные темы. Диссертаций по ним приходило много. Сразу вспоминал Васька-Трубачка и дебилизм его предмета. Шабаров требовал особого внимания к таким диссертациям, чтобы крамола не пролезла, не случилось «воспевания патриархальщины» или «космополитизма». Этого мне не попадалось, зато словоблудия, идиотизма в таких работах встречалось предостаточно.
Были и плюсы в проверочной работе. Нам выдавали талоны на все зрелища, что проходили в городе. Якобы осуществлять последующий контроль, вплоть до кино. Кино потом отменили, а в театры и на все зрелища до закрытия Обллита талоны давали. Я ходил не с целью контроля, с целью интеллектуального развлечения. Жену приучил, по сей день ходит и меня норовит затащить. Раз в неделю театр обязательно посещали. Само собой, когда знаменитость приезжала, начальство безапелляционно накладывало лапу на талоны, само ходило или родственников облагодетельствовало, хотя по инструкции родственникам не полагалось передавать талоны – формально это не развлечение, а направление цензорской работы.
В связи с этим случались забавные эпизоды. Однажды звонок Шабарову:
– Вчера ваши работники возмутительно вели себя в драмтеатре, устроили дебош в буфете!
Михаил Ильич едва с кресла не сверзился:
– Кто? Что?
Через секунду пришёл в себя:
– Нет, вы ошиблись, вчера, не наш день был.
Очерёдность устанавливалась следующая: один день в неделю наш, другой за КГБ.
– Нет, ваш! – твёрдо говорят на другом конце провода.
Шабаров позже сознался, что грешным делом на меня подумал. Знал, я часто хожу. Перепуганный вызвал Екатерину Михайловну, та талонами распоряжалась. И отлегло от души, Екатерина по устной договорённости поменяла на ту неделю день с КГБ. Офицеры или их родственники накушались, устроили дебош в знаменитом театральном буфете, разбили несколько бокалов. Отметились на премьере. Мы-то вели себя скромно.
Раиса Чердынцева не занималась ни газетами, ни диссертациями, она безвылазно сидела на радио. Приходила утром в управление, поторчит на совещании, послушает токование Екатерины Михайловны, узнает последние новости, после совещания мы расходились по участкам, она помается в управлении с часок, посплетничает и «до свидания». На радио появлялась после обеда, часам к двум. Когда Раиса уходила в отпуск или болела, желающих заменить её на радио было предостаточно, только скажи. Читать там особо не приходилось. Принесут дикторских текстов листков пять-десять… На радио за нами был закреплён громаднейший кабинет, длинный, как кишка. В одном его конце дверь, в другом у окна стол. Между этими рубежами пролегала красная ковровая дорожка, добавляющая мрачные тона помещению. Заходит посетитель, а ты восседаешь за столом, как большой начальник. Кабинет, особенно во второй половине дня, тёмный, сидишь и щуришься, что там за букашка пришла? Она издалека начинает движение к тебе… Идёт-идёт, идёт-идёт… В кабинете стоял грандиозный сейф. Просто безразмерный железный шкаф.
Конечно, с разрешения Шабарова Раиса окопалась на радио. Папа Раисы намекнул, Шабаров сделал «под козырёк». До меня Чердынцева года два держала оборону на радио и при мне лет восемь.
Кроме радио, Раиса также курировала телевидение. Всё рядом, через дорогу. На телевидении, можно сказать, самая ответственная работа в году – две демонстрации: 1 Мая и 7 Ноября. Дикторский текст репортажа с демонстрации чуть не за месяц до всенародного события писался, до последней буквы выверялся. Майская и ноябрьская демонстрации – самая загрузочная работа была для нас на телевидении…
Короче, Раиса не перетруждалась, наши тётки завидовали этой лафе…
– Вот же мокрохвостка, – сквозь зубы говорила Нежная, – покрутит задом и на радио, а ты сатаней над газетами да дурацкими диссертациями.
Народ на радио и телевидении подобрался молодой. Раиса человек компанейский, пришлась ко двору, влилась в коллектив… Квасила с ними… Что там говорить, как при коммунизме работала. Была она не без самоиронии, могла выдать:
– Да! Я – плохая дочь, плохая жена, плохая мать, но для себя-то я хорошая! Я себя люблю очень!
Была ещё одна отличительная особенность у Раисы: каждый отпуск проводила не где-нибудь на Черноморском или Балтийском побережье – Раиса совершала вояжи заграницу. И не в отдельные страны, каталась в дорогостоящие круизы. По Средиземному морю с заходом в Грецию, Италию и Испанию с Португалией. По Скандинавии… Или по центральной Европе проедется: Франция, Германия, Бельгия. То на Кубу слетает. В крайнем случае – отправится в Польшу, Югославию, Венгрию. Как отпуск – она за рубеж. Конечно, папа в обкоме, не наш уровень зарплаты, и всё же… Такие поездки стоили приличных денег. Круиз мог обойтись в тысячи полторы, это треть автомобиля. А она получала сто сорок, ну, сто шестьдесят рублей. Было удивление и подозрение, странно как-то. На одной из наших вечеринок Раиса проболталась.
Ни один праздник мы не пропускали без отмечания. Шабаров редко когда принимал полноценное застольное участие, но не препятствовал. Его замша, Екатерина Михайловна, любила устраивать корпоративные застолья… Если мы не шли в ресторан или к кому-нибудь домой, накрывали столы прямо в управлении. После работы двери на замок и дым коромыслом. Шабаров посидит с нами полчасика, пару рюмашек намахнёт, скажет на прощание свою коронную шутку:
– Так, товарищи, чтобы никаких демонстраций с матерными частушками по улице Ленина.
И уйдёт. Демонстраций мы не устраивали ни с матерными, ни с идеологически выдержанными частушками, но гуляли от души. Место было тихое, лишних людей на этаже не водилось.
Раиса в подпитии обязательно в какой-то момент «захватывала микрофон». Или французскую песню затянет своим не очень музыкальным голосом, курение не на пользу шло. Или что-то начинала рассказывать. В тот раз она только-только вернулась из Скандинавии. Побывала в Копенгагене, Стокгольме, Хельсинки, Осло… Начала делиться восторгами от заграничной экзотики, а потом вдруг ляпнула, вихляя задницей:
– А вы, думаете, я там так просто была? Я выполняла ответственное поручение.
Подпитая уже прилично, и все мы к тому времени хорошо загрузились. Думаю, какое эта свиристелка могла поручение выполнять?
– Какое такое поручение? – спрашиваю.
Она аж подпрыгнула, так распирало поделиться сокровенным.
– Захожу в парк, не буду говорить, в какой это было стране, не имеет значения – отсчитываю на одной аллее пятую лавочку, сажусь, нащупываю третью плашечку, в ней снизу такая маленькая дырочка, а у меня в руке такая маленькая штучка, такой пистончик. Я его в дырочку раз и сунула. Посидела пять минуток, встала и пошла как ни в чём ни бывало.
Шабаров к тому моменту отвалил домой, Екатерина Михайловна поначалу не врубилась, что Раиса выдаёт гостайну. А когда сигнал бедствия вспыхнул в голове, затуманенной винными парами, через стол прыгнула, захлопнула шпионке ладонью болтливый рот и зашептала:
– Молчи, дура!
А нам всё также шёпотом:
– Вы ничего не слышали! Она нализалась, несёт всякую чушь!
Мы подозревали, что у нас есть прослушка. По крайней мере, в комнате спецчасти. Рядом со спецчастью находилась комната редакторов. И было подозрение стол в спецчасти и столы редакторов были связаны. Стоило постучать по какому-нибудь нашему, в столе спецчасти отдавалось – бум-бум-бум. Мы иногда дурачились, постукивая по своим столам. Не исключено – в розетках тоже стояли микрофоны. Наши бабёнки в подпитии кричали в розетки:
– Я живу хорошо, я всем довольна!
Короче, Раиса проболталась о своей тайной деятельности. Но без последствий. На следующий год как ни в чём ни бывало покатила в Англию. Как такой обалдуйке могли доверить закладку тайника? Неужели толковее агентов не нашлось? Или из соображений: засыпется – не жалко? Наличие «ответственных поручений» объясняет ежегодные дорогостоящие поездки. За государственный счёт моталась. И не только в деньгах дело. В Советском Союзе поставлено было так, что просто не проскочишь: запоносилось тебе за рубеж – плати за путёвку и дуй. Сначала решала пускать, не пускать родная парторганизация, потом райком, тот запрашивал мнение УВД, КГБ. Тем более, если собрался в капстрану. К идеологическому противнику в пасть простых смертных каждый год не пускали. У подруги жены муж зубной техник. Поехал во Францию, его так обшмонали на границе. Проковыряли весь тюбик с зубной пастой, кремом для бритья. Перемяли всю одежду. Думали, раз зубной техник, обязательно золотишко контрабандой пытается протащить. А Раиса ездила запросто.
С мужем она то сходилась, то расходилась. Могла по пьяне со мной запросто поделиться интимными подробностями:
– Мы с ним только познакомились, сели в парке рядышком, а он сразу за титьку хвать. Не поцеловал, не погладил, сразу щупать.
Наши бабёнки злословили: Раиса не больно блюла честь мужа, расслабляясь с радио и тележурналистами.
Кончилась её карьера цензора тем, что она стала поддавать.
Пик пагубной страсти пришёлся на ветры горбачёвских перемен, которые не просто коснулись папы Раисы, сквозняком выдуло его из обкома. Отправили Чердынцева на пенсию, как замшелого представителя застойных времён, как отжившего своё идеологического кадра. По инерции Раиса не поняла, что лафа её кончается, свободная жизнь ушла в прошлое и уже не будет так, как раньше, когда всё сходило с рук: опоздания на работу, срыв сроков сдачи отчётов, другие нарушения. Стал расширяться диапазон обязанностей, кроме радио стали её на газеты бросать. Коммунизм кончился. Раиса этого не заметила.
Как-то в девять вечера мне звонит домой Шабаров:
– Срочно приезжай в управление!
Пытаюсь что-то выяснить, не объясняет:
– Приезжай!
Приезжаю. Оказывается, номер «Омской правды» под угрозой срыва. Подписывали её вечером. Раиса приехала в таком состоянии, что одну полосу с трудом подписала, а дальше не только что не могла вникнуть в смысл текста, уже не отличала газету от стола, на котором та лежала. Кореша на радио её покрывали, газетчики со злорадством позвонили Шабарову и доложили о невменяемом состоянии цензора и, что самое страшное, срыве газеты.
Мы взяли в управлении мой штамп и я поехал в «Омскую правду».
– Перечитай и ту полосу, что она прочитала, – наказал Шабаров.
Ничего серьёзного в газете не было, я быстро её прочитал, полосы проштамповал. Закрыли вопрос.
На следующее утро в управлении все дела по боку, Екатерина Михайловна, объявляет партсобрание. И как навалились всем гамбузом на Раису, как начали все подряд клеймить её. Неорганизованная, так и не научилась работать, дурака валяет, панибратство с журналистами ведёт, постоянно с ними застольничает, тем самым дискредитирует нашу службу… Я уже говорил: нам запрещалось водить дружбу с пишущей братией. Это оговаривалось при приёме на работу. Распекали Раису со всех сторон. Замаячило увольнение по статье. Я встал и сказал:
– Вы знаете, давайте часть вины на себя возьмём, пока Чердынцев был начальником, мы молчали. Пошепчемся между собой и на этом ша. Что мы сами трезвенники? Тоже не проносим мимо рта. Раиса Александровна, безусловно, виновата, наверное, ей здесь трудно будет работать, но увольняться ей надо по своей воле, а не гнать её как злостного нарушителя дисциплины.
Нежная поначалу вместе со всеми поливала Раису после моей речи, попросила слова и поддержала меня:
– Раиса Александровна наш товарищ, нехорошо будет испортить ей трудовую книжку.
Народ у нас был не злой.
С Раисой мы, бывает, перебрасываемся по электронной почте. Она меня разыскала и прислала весточку. Уволившись из Обллита, Раиса уехала в Адлер и устроилась поварихой на туристический теплоход, что ходил по Чёрному морю. Дочь Раисы окончила университет с красным дипломом, не в маму пошла по учёбе, и вышла замуж за американского адвоката, уехала в Калифорнию. Раиса стала четырежды бабушкой и раз в год месяцев на пять ездит в США. Американцы, поди, и не знают, что бывшей разведчице визу дают…
Сверхсекретка
Каждый месяц нам, цензорам, выдавался план проверок библиотек, типографий, организаций, эксплуатирующих множительную технику. Последняя стояла на строгом учёте. Работа типографий, использование множительной техники подпадали под «Единые правила печатания несекретных изданий». Документ имел гриф ДСП и строжайшим порядком регламентировал учёт любой печатной продукции. Всё было зарегулировано, строчки не тиснешь… Однако народ у нас любопытный, ему всегда надо то, что в дефиците. Поэтому множительную технику эксплуатировали на бытовые нужды. Кому стихи отпечатать, кому анекдоты, кому эротические рассказики. Антисоветчины в нашем городе ни разу не застукивали, другое шло: гимнастика йогов, рецепты, гороскопы, Кама-сутра… Это ещё не проникло в открытую печать, а народу хочется запретного плода… Была возможность подхалтурить тем, кто работал с множительными аппаратами, в основном – ротаторами… Но вся эта техника, до единой штуки, стояла на строгом учёте. Снял копию с бумажки, сделай запись в специальную книгу о проделанной работе, распишись. Были организации, где не проскочишь – множительная техника стояла за железной дверью, в специальной, опечатываемой комнате, начальник сам строго следил за эксплуатацией техники. Где-то был полнейший бардак… В том числе и за железными дверями…
Прихожу в проектный институт на плановую проверку, деликатно стучу в дверь, за которой комната с ротатором – никакой реакции. Тарабаню что есть силы – тишина. Куда ты, собака серая, запропастился? Я ведь сделал предварительно звонок, мне сказали днём всегда на месте ответственный. Второй раз прихожу, снова в разгар рабочего времени, и снова нет доступа к ротатору. Месяц заканчивается, надо отчёт писать о проверке, у меня пробел. Хорошо (добрые люди везде есть), донесли-шепнули: парнишка, в ведении которого множительный аппарат, как завидит меня, сразу в окно шасть, и нет хитрована, утёк. Отлично устроился, первый этаж, окно решёткой не забрано. Ну, да мы тоже кое-что кумекаем. В следующий раз на проверку беру коллегу из управления, Нежную. Мы с ней, как оперативники, соблюдая осторожность, подходим к зданию с другой стороны, я подкрадываюсь к окну, пусть без пистолета, но с удостоверением, замираю под ним, а Нежную отправляю стучать в дверь.
Парнишка по отработанной схеме (похоже, стук условный имелся, а Нежная колотила без всякого пароля) распахивает окно и прыгает мне в объятия.
– Здравствуйте, – говорю, – как мы удачно столкнулись, вы мне как раз и нужны. Пойдёмте-ка на проверку.
Детектив да и только.
Рыльце у него, видимо, было в пушку, не зря с нами не хотел встречаться. Но в тот раз кроме нарушений в ведении документации, ещё некоторой мелочёвки (кажется, рецепты нашли, три или четыре копии) ничего не обнаружили.
Раз едва сам на криминал не попался. Прихожу в проектный институт… Первый этаж. Длинный коридор, низкий фальш-потолок, в проходе всякая ерунда, видимо, на списание приготовлена. Комната, где интересующая меня техника, тоже загромождена… Шкафы железные, стеллажи, столы, кресло большое в углу. Мощный ротатор стоит… Девица лет до тридцати… Пышет бабской силой. Крашеные хной волосы, развитые бёдра, на груди под блузкой прёт…
– Может кофейку, – предлагает.
Я ей по-деловому:
– Делу время, потеху на потом.
Мои действия в такой ситуации сродни обыску. Предупреждаю девицу, что буду смотреть везде, прошу открыть шкафы. Два металлических шкафа-сейфа. В первых отделах, что с секретами работали, обычно стояли метра два высотой, шириной больше метра, полвагона туда влезет. Она:
– От шкафов ключей нет.
Держится уверенно, даже с наглецой.
– Мне, – говорю, – всё равно: есть ключи, нет. Не можете вы открыть, я иду к директору, он найдёт, как миленький.
Я проверки проводил напористо. Не размазывал по тарелке. Она заискивающе:
– Ой-ой, не надо директора, я открою, только, пожалуйста, пожалуйста, не губите меня.
Что, значит, не губите? Интересный поворот. Открывает один шкаф, второй, оба забиты под потолок продукцией… Не чертежами и техдокументацией. Сонники, гороскопы, Кама-сутра и даже какая-то порнография. Дешёвенькая, но конкретная…
Производство у девицы стояло на потоке. Трудилась не на институт, а на себя. Я увидел эти масштабы и подрастерялся. С таким объёмом не сталкивался ни разу. Что делать? Составлением акта не обойтись. Всё подлежит изъятию. Надо вызывать милицию. Что касается оформления изъятия – это моя задача, но физическое изымание должны проводить они. Дело уже не административное – не дохленькая брошюрка с рецептами пирогов. Тут углом, то бишь, уголовщиной пахнет.
Заявляю:
– Для начала всё опечатаем.
Ух, она заметалась.
– Ой-ой-ой-ой! Не надо, не надо! Не губите! Хотите на колени встану?
И падает на колени… Я хватаю её за руку, которую ко мне умоляюще тянула.
– Да вы что, – говорю, – в своём уме?
За руку её дёрнул, поднимая. Она, будто повинуясь, ко мне подалась и резко тактику от коленопреклонных просьб поменяла… Ногу тесно между моих ног поставила, прижимается бедром… У блузки три верхних пуговицы расстёгнуты, под блузкой ничего, только два мощных шара… Мне тогда и тридцати пяти не было… И такой напор огня… В ухо мне выдохнула:
– Может, договоримся? Вы же видите, здесь нет антисоветчины! Я тихонечко всё вывезу! Договоримся…
Жмётся ко мне и подталкивает к креслу, я делаю на автопилоте шаг… Хорошо, сторож в голове не спал, вовремя, пока я брюки не успел расстегнуть, подсказал: эта подлюка может под статью подвести. Изнасилование изобразит. Задравши юбку, заорёт, на помощь начнёт звать. Это не выговорёшник по партийной линии… Оттолкнул её:
– Вы что себе позволяете?
Хватаю за руку и тащу к директору института. Оставлять одну нельзя. Такая халда тут же смоется. Потом концов не найдёшь. Директора не оказалось, но застал секретаря парторганизации. Рассказал про использование множительной техники не по назначению. И резюмирую:
– Милицию вызывать не буду, составляю подробный акт, а вы сами разбирайтесь! Сами допустили, сами распустили, сами и решайте.
Она стоит злая, губы кусает…
Перед моим уходом, уже без неё, секретарь парторганизации сказал:
– Её давно надо было выгонять за аморалку. Она сначала с одним начальником отдела крутила, тот уволился от греха подальше, сейчас с хозяйственником нашим шурымурничает, обнаглела вконец…
С множительной техникой чего только не случалось. В какой-то месяц одним из пунктов плана проверки у меня организация с буквенно-цифровым обозначением. Режимное предприятие обычно имело закрытое наименование – почтовый ящик, скажем, п/я В-8091, и открытое, скажем, КБ «Взлет». По картотеке смотрю, у организации кроме буквенно-цифрового обозначения лишь телефон указан. Дальше чистое поле. Ни адреса, ни открытого наименования, ничего. В карточки мы заносили данные о проверках: тогда-то проводились, такие-то акты составлены. Тут девственная чистота. Хотя случалось того круче – номер в карточке даже без телефона.
В данном случае проще, накручиваю телефон, представляюсь:
– Вас беспокоит управление по охране государственных тайн в печати, старший редактор Кожухин, в соответствии с графиком необходимо проверить вашу множительную технику. Пожалуйста, назовите ваш адрес, подскажите, как вас найти, у нас по картотеке нет вашего адреса.
На другом конце провода некоторое замешательство, но затем мужской голос говорит:
– Вы знаете, у нас адреса точного нет, вам придётся проехать до такой-то остановки, сойдёте, перейдёте дорогу, увидите три жилые пятиэтажки, обойдёте крайнюю левую, с обратной стороны здания подъезд, он как бы к жилому дому не относится. Никаких вывесок и надписей нет, зайдёте, пройдёте по коридору, увидите дверь, за ней комната, где за столом сидит человек, предъявите удостоверение… Обязательно возьмите удостоверение и паспорт.
Подробнейшим образом объяснил. Хотя, конечно, дурота, что значит «у нас адреса точного нет». Это ведь не казахстанские степи… Быстро нашёл по описанию дом, дверь заветную. Открываю, глухой коридор, стены в зелёный цвет выкрашены, в дальнем конце коридора одна-единственная дверь виднеется. За ней комнатка без окон. Скупо обставлена: стол стандартный, лампа дневного света на потолке. За столом мужчина в гражданском костюме, с красной повязкой на рукаве. Прямо как в штабе добровольной народной дружины. Повязкой напомнил мне мою студенческую молодость, когда я командовал добровольной народной дружиной, той самой ДНД, в институте.
Чувствую, не ДНД здесь пахнет. Официально представляюсь, протягиваю документы – удостоверение, паспорт. Дежурный тщательно ознакомился, внимательно сличил меня с фото, убедился, что соответствую фотоизображению, затем кнопку на стене нажимает… Открывается дверь, выходит человек, я бы сказал с армейской выправкой.
– Следуйте, пожалуйста, за мной, – пригласил.
Поднимаемся по лестнице на второй этаж и попадаем в широкий коридор, а стены, справа и слева, стеклянные. До самого потолка стеклянные. Но не оконной прозрачности, а полупрозрачные. И охранник по коридору ходит. Какая-то полуштатская одежда на нём, а на боку кобура с наганом. Вдоль стеклянных стен медленно прохаживается. Коридор абсолютно голый, ни стула, ни стола, ни скамейки. Я с провожатым иду и глаза кошу по сторонам. Помещения за стёклами разбиты на секции (кабинки ли сказать), в каждой перед аппаратурой кто-то сидит. Стекло полупрозрачное, толком не видно – магнитофоны у них или что, но все в наушниках. Что уж там слушают, прослушивают, подслушивают… Никто из наших про эту контору никогда не рассказывал. Думаю, вернусь в управление, поспрошаю… Интересное кино… Поводырю, конечно, не будешь задавать вопросы, не тот случай, да и по лицу его видно, не расположен к проведению экскурсии. Подходим к металлической двери в конце коридора, она вела в комнату, где стоял ксерокс. Тогда это была страшная редкость. Приступаю к проверке и обнаруживаю полный беспорядок в ведении документации. Ничего не соблюдается. Совершенно. Ни книг для записей о производстве копий, ни наших правил, как вести учёт. Я составил акт о нарушениях, мой сопровождающий вызвал какого-то клерка, тот сбегал куда-то, подписал… Обратным порядком меня вывели на первый этаж, любезно распрощались… Час-полтора проверял, не больше.
На следующее утро только заявился на рабочее место, Шабаров вызывает. Захожу, он носится по кабинету, рукой ёршик свой ото лба к затылку трёт, верный признак – взведён.
– Ты чего наделал?! – ко мне подскочил. – Ты куда влез?! Ты знаешь, где ты был вчера?
Лихорадочно соображаю, где я был? Водку не пил, по женщинам не ходил. Или Шабаров взбеленился, что я домой сразу смотался после проверки? Не поленился и позвонил в странно-таинственную контору, узнал, когда я от них отбыл? Хотя само собой предполагалось, что возвращаться в управление не буду.
– Проверку, – говорю, – делал, вот составил акт. Там нарушений куча.
– Какой акт?! Что ты мне суёшь?! – отталкивает листки с актом. Причём грубо это делает, будто липу ему подсовываю. – Зачем туда пошёл?! Кто тебя просил?! Ты вообще соображаешь, что делаешь?
У меня глаз выпал. Тут уж я на него попёр… Есть у меня слабость, когда на меня буром катят, всё равно кто – жена, мама, начальник – завожусь с пол искры.
– Как это «кто просил»? У меня в плане, вами подписанном, эта проверка!
– Где?
– В картотеке!
– Тащи ящик.
Приношу. Он смотрит, глазами хлопает. План составляла Екатерина Михайловна, он, не вникая, подмахнул.
– Ты, знаешь, в какую организацию ты попал? А как ты прошёл? – спрашивает. Но тон поубавил. Подпись его стоит.
– Удостоверение показал, паспорт, – объясняю. – По телефону сказали, как проехать.
– Забудь и даже в страшном сне не вспоминай об этом! Никому не рассказывай, ни нашим, никому ни слова! Мне вчера такое вкатили, вспоминать не хочу! Всё, иди!
Ему видимо, позвонили и сказали, что вы рассекретили сверхсекретную организацию…
В принципе мне было наплевать: какое начальство. Смело всегда шёл.
Раз проверял партком. Большой завод, партком на правах райкома партии. Третий секретарь весь пружинистый, энергичный. Этакий колобок в дорогом костюме и блестящих туфлях, золотая печатка на левой руке. Позже стал крутым бизнесменом. У них я нашёл кучу нарушений. Как по множительной технике, так и в библиотеке. В библиотеке масса книг отсутствует. Разворовали. Акт составляю, он прибежал – я без него проверку делал – прибежал и такую бочку покатил, цистерну железнодорожную, на «ты» главное:
– Ты что партию вздумал контролировать?
Глаза выпучил, дескать, ты букашка мелкотравчатая на кого замахиваешься?
– Кто тебе давал такие права? – на повышенных тонах продолжает допрос.
Я говорю:
– А мне-то что – партия или профсоюз! Есть установленный порядок. Не нарушайте его! Где книги из библиотеки? Дефицитные, скажу вам, книги! Куда делись? Предъявите и никаких к вам претензий не будет. Множительную технику используете не по назначению!
Он:
– Ах, ты так?! Да я тебя…
Возмущался, будто я основы марксизма-ленинизма раскачивал.
– Мне, – говорю, – положено, я контролирую. Подпишите, пожалуйста, акт и я вас покину.
– Никаких, – орёт, – филькиных грамот подписывать не буду.
И нажаловался Шабарову. Тот на меня напустился:
– Ты почему так ведёшь себя?! Это ведь партком крупнейшего в городе завода! Это не кроватная мастерская! Директор в обком партии дверь ногой открывает, а ты об них ноги вытирать вздумал…
Меня это взъело, говорю:
– Если вы так будете себя вести, перед всеми прогибаться, я буду на вас жаловаться. Чё я буду лебезить перед ними, делаю своё дело, ничего сверх того не потребовал, мне положено по инструкции… А они развели бардак… Какие-то анекдоты размножают, лунные календари. Книги разбазарили! Если они неприкасаемые, уберите из проверок! Что я буду кланяться перед нарушителями?
У Шабарова была привычка в заведённом состоянии, на носки встаёт, в твою сторону наклонится, а потом на пятки обрушивается. Прыгает так и кричит:
– Да ты что наглеешь?! Да я тебя уволю!
– Не уволите, – я на него голос поднимаю, – я тогда пойду в прокуратуру и всё напишу.
– Ты? На меня? В прокуратуру?! Не забывайся, с тебя ещё строгий выговор не снят!
Даже затрясся. Я ушёл, дверью шарахнул.
Но без последствий. Он понял, что я прав и железобетонно буду на своём стоять.
Мужик был нормальный. Не сволочь. Понимал, если что-то сделает, это будет бессовестно. В тот раз в первый и последний напомнил о выговорёшнике. Не то, что Екатерина Михайловна. Та чуть ли не на каждом партсобрании считала своим долгом постучать карандашиком по вазочке, у неё на столе стояла, как лягушка зелёная, керамическая несуразица, и произнести сокровенное:
