Сергей Николаевич Прокопьев
Сага о цензоре
Ликвидация
Но пришли и к нам перемены, даже посыпались. Кардинальные причём. Вдруг Шабарова отправили на пенсию. Начальником прислали Василия Васильевича Титарева. В обкоме он имел хорошую поддержку, когда возникла проблема с его трудоустройством, выбор пал на место Шабарова.
Екатерина Михайловна ходила туча тучей, её мечта со стула замши впрыгнуть в кресло начальника приобретала перманентный характер, Титареву до пенсии пять долгих лет. До прихода Титарева Екатерина полтора месяца ревностно исполняла обязанности начальника управления, попривыкла к своему положению, начала покрикивать на нас. И снова собирай вещи и пересаживайся из удобного кресла Шабарова на жёсткий стул замши.
Новый начальник до Обллита занимался культурой. Звали мы его за глаза Вась Вась. Маленький, крепенький. По утрам бегал от инфаркта. Трусцой тюх-тюх, тюх-тюх, тюх-тюх по набережной. Лысина на ширину лба во всю голову. Лишь по бокам кустилась растительность да на затылке полоска – остатки прежней шевелюры. Лысина, лицо в спокойном состоянии имели стойкий красный цвет (незнающий мог подумать: Вась Вась постоянно под градусом), при волнении обширная безволосая часть головы вспыхивала багровым. По натуре скрытный. Когда-то нашёл удобную форму скромности. Скромность бывает от скромности, а есть от незнания. Вась Вась ухитрялся скрывать свои неказистые интеллектуальные способности. В номенклатуру попал по культурной линии. По молодости занимался фольклором, даже выпустил книжку, первая часть которой претендовала на исследовательский пафос, вторая – сборник частушек, которые насобирал в фольклорных экспедициях. Частушки вялые, беззубые. Частушка хороша, когда в ней удаль, размах, ядрёные повороты, игра словом… А тут размазня…
Он долго вместо «Обллит» говорил «Облит». Потешно было слушать на наших совещаниях, когда он многократно «обливал».
Шабаров не допускал «воспевание патриархальщины» и «распространение космополитизма», для Титарева красной тряпкой были декаденты. Он поражался, до какого произвола дошла свобода перестройки.
– Как это можно печатать писателей-декадентов?! – в ужасе загорался Вась Вась. – Они же белогвардейцы!
Вспыхивал красным светофором и грозил кому-то пальцем:
– Белогвардейцы!!!
Любая новизна его пугала, настораживала. По возможности старался такие вопросы отложить, отодвинуть. Чиновничьи сферы научили семь раз мерить и не резать. Часто звонил в Главлит, узнать своё мнение по той или иной неясности. Чем раздражал москвичей. Для них лишний раз напрячься – это убийство.
Отношения у меня с ним сложились нормальные. Екатерину Михайловну Вась Вась побаивался. Соперник как-никак. Я таковым не являлся. Титарев, пытаясь учиться, ходил со мной на проверки. В работе Обллита ничего не соображал. И крайне туго шло освоение специфики профессии. Ездил в Москву на стажировку, но профессиональнее не стал. Сталинский солдат Занозина искореняла револьверщиц из газет, Вась Вась пошёл того дальше. Однажды вызывает. Уже месяца три сидел в кресле Шабарова. Захожу, Вась Вась ходит из угла в угол, пунцовый, как пионерский галстук. У него в кабинете стоял длинный стол для заседаний. Хорошо помню, сам эту мебель таскал, двадцать четыре стула размещалось по сторонам стола. Захожу в кабинет, весь стол покрыт газетами, в каждой пламенеют подчеркивания красным карандашом. На столе, за которым сидел Вась Вась, такая же газетная картина. Багровый Вась Вась испуганным голосом шепчет:
– Что ж мы наделали? Что ж мы натворили?
Его повышенная краснота ввергла меня в беспокойство. Думаю: где это умудрились вляпаться? И столько газет, значит, не один прокол. Возможно, и я приложил руку.
– Что такое, Василий Васильевич?» – спрашиваю.
Он тычет пальцем в наш «Перечень», что лежал на его столе:
– В «Перечне» написано: запрещено разглашать дислокацию воинских частей, а у нас, смотрите! Во всех этих газетах мы говорим о местоположении медико-санитарных частей. МСЧ-2, МСЧ-1 в Октябрьском районе, МСЧ-10 в Центральном. В газетах фигурируют МСЧ в Куйбышевском, Первомайском районах. Даже улицы, на которых стоят указаны.
Я остолбенел. Он даже из контекста не понял, что подчеркнутые им части не те, где пушки, ракеты, танки с истребительной авиацией.
– Василий Васильевич, – объясняю доходчиво, – медико-санитарная часть или МСЧ, это вовсе не воинское подразделение, это часть от целого. Есть общая система здравоохранения, а это её часть. Только в этом смысле часть, не более того. Ничего военно-секретно-огнестрельного.
Вась Вась не возразил, молча выслушал меня, но я понял: не поверил.
Месяца за два до этого прошёл День медицинского работника, журналисты не пожалели своих талантов на праздничную тему, написали про многие МСЧ… Представляю, как он мучился, терзался несколько недель, обнаружив МСЧ, это подсудное «нарушение» в какой-то статье. Полез в другие газеты (мы их хранили год, после того как подписали «в печать» и «в свет»). Накопал несколько десятков номеров с крамолой. Они вышли в период его руководства Обллитом. Но не отважился сразу спросить у кого-нибудь из нас, боялся показать себя дураком, расписаться в собственной некомпетентности. И в то же время мозги сверлила страшная мысль: а вдруг допустили криминальный ляп? Не исключаю, после разговора со мной, набрался храбрости и позвонил в Москву в Главлит. Вот уж там похохотали.
Вскоре после этого потрясения произошло ещё одно, не менее экстремальное. Наше здание строилось до революции, изначально было трёхэтажным, но в двадцатые годы «подросло» на этаж. До Обллита в нём располагались квартиры больших начальников, в частности, жил прокурор области. Наверное, он не выдержал дырявой крыши (как это так – на прокурора и вдруг капает!) и сбежал. Кровлю над Обллитом латали каждое лето, герметичнее от этого не становилась. Потолки сырели, трескались. Их тоже с завидной периодичностью подмазывали, подштукатуривали. Когда штукатурку в каком-нибудь месте раздалбливали, были видны реечки дранки… Историческое здание, с исторической технологией штукатурки.
Кабинет начальника располагался в угловой части, одно окно выходило на Омку, второе – на памятник Ленину.
Перед этим происшествием у нас прошёл ремонт, очередных слоёв штукатурки намазали, и вот сижу я на приёме, и вдруг чудовищный грохот за стеной. Впечатление – гранату бросили в кабинет начальника. Я вскакиваю. У нас было принято стучаться к шефу. Пренебрегаю правилами хорошего тона, без стука врываюсь и вижу чудовищную картину… Столешница стола заседаний, того самого на двадцать четыре стула, столешница из длинной горизонтальной плоскости превратилась в огромную букву «V». Края стола вздыблены, середина провалена, а во впадине огромный кусок штукатурки. Гигантский пласт оторвался от потолка и рухнул с пятиметровой высоты.
Стол Вась Вася примыкал к столу заседаний. Камни штукатурки не долетели него, но падение породило облако белой пыли. Оно накрыло Вась Вася. Он контужено сидел в кресле за белым от пыли столом. Сам весь белый – лысина, лицо, ресницы. Пиджак (грудь, лацканы, плечи, рукава), галстук – всё будто мукой запорошено. Глаза уставились в одну точку. Памятник и памятник. Я даже подумал: а жив ли? Говорю:
– Василий Васильевич, что случилось?
Он, не поворачивая головы ко мне, показал пальцем на сломанный стол:
– Это надо убрать.
Был натурально контужен. Среди тишины (толщина стен не пропускала уличного шума) вдруг в миллиметре от тебя пролетает потолок и со страшным грохотом обрушивается на полированную поверхность стола.
После этого каждый раз, заходя в свой кабинет, Вась Вась с опаской смотрел на потолок.
Он не расстроился, когда пришлось отпускать в свободное плавание газеты. Рассчитывал: побалуются свободой, а потом всё вернётся на круги своя. А так меньше хлопот и волнений. Сиди и жди пенсию, ни за что не отвечая. Мы отпускали газеты одну за другой. По их заявлению. Писали, к примеру: «Просим освободить газету «Заводская жизнь» от предварительного контроля с такого-то числа». Начальник накладывал резолюцию: «Освободить». Вот это свобода: сам выбираешь – нужна цензура или нет. Некоторые газеты до последнего цеплялись за цензуру, боялись брать на себя ответственность. Редактор многотиражки сельхозинститута, в возрасте дама, хваталась за голову: «Нельзя молодёжи без контроля, они скатятся до похабщины в газете, порнографии!» В конце концов осталась только «Омская правда», «Вечёрка» и молодёжка. Потом и их отпустили. Последующий контроль оставался, но выходили без предварительного.
Первыми выставили нас радио и телевидение. Где-то весной девяносто первого года. Приезжаю на радио, иду по коридору, на ходу достаю ключ от нашего кабинета, думаю: сейчас быстренько здесь справлюсь и слиняю в видеосалон, посмотрю «Пролетая над гнездом кукушки» Милоша Формана. Видеосалонов, как грязи, наоткрывалось на волне той самой «свободы»: в подвалах, в красных уголках общежитий, во Дворцах культуры. Чаще гнали боевики, пошленькую эротику и другую импортную шнягу. Изредка попадалась западная классика Феллини, Бергман, Поллак. В предвкушении отличного фильма я с ключом наготове подхожу к нашему кабинету… А ключ можно выбрасывать. На двери висячий замок. Натуральный амбарный. Радийные журналисты скрутили любимым цензорам пудовую фигушку. Получите, дескать, за всё хорошее… Могли бы позвонить, сообщить, нет, не поленились – нашли килограммовый замок (можно вместо кистеня использовать) и шарахнули нам по кумполу: нате. Стою, размышляю, то ли идти к их главному начальнику, то ли возвращаться в Обллит. Смотрю, чешет по коридору зав информационным отделом, был такой Аркадий Михайлович, увидел меня, оживился.
– Всё, – радостно помахал руками, – порулили и хватит. Теперь мы сами управимся.
Сами так сами. Я позвонил с вахты Титареву, доложил, как нас радио обломало. Он бодреньким голосом:
– Не хотят и ладно.
Прозвучало как баба с возу и нам с кобылой легче. Меня такое зло взяло: а иди оно всё по кочкам.
– Василий Васильевич, – говорю открытым текстом, – я тогда пойду в кино.
Он в некоторой растерянности:
– Ну, идите.
И я двинул, плюнув на рабочий день, смотреть Милоша Формана.
Радио волевым замочным решением упразднило цензуру, однако из Москвы указаний по отмене контроля не было. Значит, Обллит должен его осуществлять. Дежурство на радио и телевидении превратилось в сплошной кайф. Выпадает тебе, берёшь его на дом и неделю смотришь местные программы телевидения и слушаешь областное радио. Цензорская задача все ошибки зафиксировать, сделать вычерки, затем внести их в отчёт. Ничего мы не находили. Слушали вполуха, смотрели вполглаза. Одним словом, дурака валяли.
Мне попало такое дежурство на дни, когда вдруг образовался в Москве беззубый ГКЧП – государственный комитет по чрезвычайному положению. Захотели товарищи взять власть в свои руки. Но потенции не хватило. Весь переворот-недоворот просидел я дома и был счастлив. Екатерина Михайловна попала в переплёт, в «Омской правде» дежурила.
– Запрусь, – рассказывала отчаянная казачка, – на «Омской правде» в нашем кабинете и плачу: что делать?
Материалы прислали и революционеры ГКЧП, и контрреволюционеры под командованием Ельцина. Редактор «Омской» не знал к кому примкнуть. В «Вечёрке» редактор подрался с ответственным секретарём, оказались по разные стороны баррикад. Потом мне рассказывали: директор одного Омского завода быстренько провёл два совещания с фиксацией своих речей на магнитофон. Одно в горячую поддержку ГКЧП. Другое – с горячим осуждением действий путчистов. Подготовился к любому повороту событий. Редактору «Омской правды» впору было рубить себя на две части. Да не выпустишь два взаимоисключающих номера. И наверху не спросишь совета. Каждый выживал в одиночку. Екатерина Михайловна встала нараскоряку. Редактор и без её штампа, без её подписи выпустил бы газету. Штамп жизненно важен был ей самой. Поставить на единственно правильный вариант газеты и не штамповать другой. А кто скажет: какой вариант победный? ГКЧП, конечно, за прежний порядок. Значит, будет жива цензура. Но вдруг они проиграют. Екатерина попыталась посоветоваться у Вась Вась: чьей стороны держаться? Он сначала брякнул:
– Ставь штамп хоть кому!
И тут же спохватился:
– Не ставь никому!
Очень конкретная позиция.
Председатель нашего областного совета нардепов принял сторону Ельцина. «Омская правда» не посмела ослушаться, вышла против ГКЧП. Екатерина Михайловна благословила её цензорским штампом. И страшно радовалась, что попала в точку.
– Роман Анатольевич, – позвонила мне на радостях, – мы выиграли!
Мы ещё не знали, что скоро не нужен будет ни штамп, ни весь Обллит.
Разделавшись с бумажным тигром ГКЧП, Ельцин закрыл компартию. Наш обком КПСС был опечатан. Я захожу к Титареву. Он бегает по кабинету, глубоко пурпурный от щёк до границы лысины на затылке, и повторяет:
– Какая беда! Какая беда!
Думаю, как человек страдает: обком партии опечатан, партию, его родную партию, которой отдал всю свою жизнь, закрыли.
– Какая беда! Какая беда! – сокрушается, только что руки не ломает.
– Василий Васильевич, – говорю, – да не убивайтесь вы так! Всё будет хорошо!
– Да где ж хорошо! – трагическим голосом, со слезой говорит. – Понимаете, обком опечатали, а у меня там охотничий билет и четыре пачки патронов. Всё опечатано. А на днях открытие охоты!
Я думал, он не находит себе места по факту отмены партии как руководящей и направляющей силы…
А вообще времена были паршивые. Редакторы тряслись: что будет завтра? Мы не знали своего будущего. Москва ни «да», ни «нет» не могла сказать. Цензоры стали подыскивать работу. Я начал подрабатывать юрисконсультом.
Ликвидировали Обллит в один день. В начале 1992 года из Москвы пришёл приказ на расформирование. Приказ я видел, его пафос был лаконичен: закрыть. Без деталей. Но игра в подполье продолжалась. План ликвидации Вась Вась получил устно. Почти как в кино про фашизм, когда немцы, убегая под натиском советских войск, уничтожали компрометирующие документы.
Года за четыре до этого Обллит обзавёлся огромной машиной для резки бумаги. Тяжеленная. Впятером с Шабаровым и ещё тремя помощниками еле затащили на четвёртый этаж, все кишки надорвали. По схеме уничтожения Обллита мы утром как включили машину, так она весь день напролёт работала без остановки. Её безжалостными ножами превратили в бумажную труху все наши документы. Секретные приказы, инструкции, личные дела, вплоть до удостоверений. Были цензоры и нет их. В тот день наша святая святых – спецчать – утратила свою секретность. Несгораемые шкафы сиротливо опустели. Ни одной бумажки, даже таблички со шкафов были переработаны. Книги, изъятые из библиотек (работы Сталина, работы Ленина, что Ильич опрометчиво написал совместно с «врагами народа» Бухариным, Каменевым, Зиновьевым) не резали, так выбросили. Кроме этого у нас хранились полные собрания сочинений Ленина и Сталина. И это на свалку истории…
Вась Вась пробежался по нашим комнатам, заглянул в каждый ящик стола:
– Всё уничтожаем до последней промокашки.
К вечеру комната посетителей была завалена мешками с результатами резки. Но даже эти мешки на ночь не оставили. Вась Вась оперативно договорился с машиной, мы с ним загрузили вчерашнее содержание Обллита, и он повёз куда-то на сжигание. Организация исчезла в один день. Просто мистика… Ничего не осталось, что называется, ни промокашки.
Вась Вась уехал с мешками, я поднимаюсь в Обллит за сумкой, захожу в комнату редакторов, слышу кто-то плачет. В спецчасти у пустых шкафов сидит начальник спецчасти Мария Игнатьевна Карпина, наш солдат невидимого фронта, и плачет.
– Вы что, Мария Игнатьевна?
Она сквозь слёзы:
– Я здесь, Роман, всю жизнь проработала.
Мария Игнатьевна небольшого роста, сухонькая, мучительно некрасивая. Будто природа дала сбой на ней. Сделала на одном дыхании Нежную или красавицу Гаранину, а тут сбой. Да не один. Всё на месте. И всё какое-то… Со сбоем. Глаза маленькие с белесыми короткими ресницами, нос наоборот большой, мужской. Длинный, острый. Лицо вытянутым книзу треугольником… Совершенно непривлекательная. Была на четыре года старше меня. Одевалась однообразно, на фоне наших женщин выглядела серой мышкой. Жёсткая в отношении документов, хотя по натуре добрая. Не один раз могла меня заложить… Первый мой серьёзный залёт… Я только-только получил допуск к секретным документам. Шабаров поручил Екатерине ввести меня в азы профессии. Выдали мне настольную книгу цензора – «Перечень сведений, запрещённых к открытой печати». С индивидуальный номером книга. У каждого цензора под отдельным номером. «Перечень» – это наш букварь, наша азбука, наши большие и малые энциклопедии. «Перечень» включал в себя сведения, которые ни под каким видом не должны попадать в печатную продукцию, звучать в электронных СМИ. Мы должны отлавливать их и калёным железом вытравлять со страниц газет, книг, журналов… Большая, характерного цвета – ярко красная – книга страниц на двести. Твёрдые корочки, добротно изданная. В чужие руки попадать ни в коем случае не должна. Всё в одной книге не учтёшь, жизнь течёт, секретов прибавляется. Каждый месяц приходили бумаги по дополнению, корректировке «Перечня». И мы прямо в него вносили все изменения параграфов и пунктов, в соответствии с поступающими документами. В сумме целая гора документов. У каждого редактора был свой комплект, в своей папке. Сдавали её в спецчасть. Когда ехали работать на участок, скажем, в «Областную правду», там для хранения папки с секретами был специальный сейф.
И вот я зелёный-зелёный редактор Обллита, ещё крупинки профессионального пороха не нюхал, с чем едят хлеб цензорства не знаю, в конце дня собираю в папку ворох записанных на меня документов. И сердце обрывается, спина холодеет, душа летит в пятки – «Перечня» нет. Ни на столе, ни под столом, ни в ящиках… Сделал скучающий вид и походил по управлению. Украдкой от коллег заглянул во все углы – вдруг лежит мой «Перечень» и молчит. Не лежит, не молчит, не мычит. В туалет с ним не ходил, в другие места тоже. За утрату секретного документа могут и к уголовной статье подвести. Мало того, что с выговором за неблагонадёжность пришёл, без году неделю проработать не успел, как вопиющий прокол. Может, кто-то украл? А вдруг КГБ таким образом решил отомстить? По «Перечню», конечно, трудно что-то конкретное шпиону узнать, но некоторые болевые точки можно предположить.
Ломаю я голову. Не было никого, когда меня Екатерина стажировала. Часа полтора учила работе. И всё. Куда ему деваться? Посидел я и решил пока не докладывать, выждать, а вдруг найдётся. По инструкции надо было сразу доложить в спецчасть, Шабарову, но тут я изменил себе, не стал лезть на рожон. Папку собрал, печатью своей опечатал, маленькая дюралюминиевая с цифрой семнадцать, сдал. Папки проверяли от случая к случаю. Раз, может, в месяц. Два последующих дня прошли в напряжении. Всё из рук валилось, в голову ничего не лезло, одна мысль: где «Перечень» и что делать? Ругал себя, что дёрнуло сунуться в эту чёртову цензуру, лучше бы к какой газете прибиться. Ночью спал урывками, жена ругалась:
– Что ты крутишься? Спать не даёшь!
Будешь крутиться, когда нары корячатся.
Потерял «Перечень» в понедельник, в четверг Мария Игнатьевна звонит:
– Зайдите в спецчасть.
Иду и думаю: вот и пришёл мне конец. Захожу, она двери за мной закрывает и говорит:
– Роман Анатольевич, где ваш «Перечень»?
У меня почему-то сразу от сердца отлегло. По тону, каким задала вопрос, по её виду, понял – нашёлся. Это главное. Ну, выговор дадут, ну, выгонят, это всё равно не тюрьма, я уже на зону собирался.
«Перечень», – говорю, – у вас!
– А как вы узнали?
– А вот такой я проницательный.
Получилось, когда Екатерина меня стажировала, она замела оба «Перечня», свой и мой себе, в папку. Торопилась куда-то и сгребла. Два дня в папку не заглядывала, пропадала на партконференции. Мария Игнатьевна, делая плановую проверку, папку замши открыла и обнаружила.
Могла бы дать ход делу, не стала. Даже начальнику не доложила. А потом мы с ней в одной группе ездили в Чехословакию, когда я уже стал выездным. Мне предложили горящую путёвку, я подумал и согласился. Надо возвращать себе реноме советского туриста. Шабаров за меня где надо слово замолвил. И я поехал. Ничем не торговал. Две бутылки водки сбыл, но это был практически официально разрешённый «бизнес» советского туриста. Водку везли все. Но я знал, что в Чехословакии есть валютные магазины «Тузексы». После неудавшейся демократической революции 1968 года миллионы чехов поехали на заработки в капстраны, стали посылать оттуда родственникам валюту – доллары, дойчмарки ФРГ, – и в Чехословакии получили распространения валютные магазины для аккумуляции этих денег государством. Где что только не продавалось: от «Мерседесов» до жвачки. И что самое интересное: кроны разрешалось менять на валюту без всяких заморочек с предъявлением документов. Бралась какая-то минимальная комиссия. Что я и сделал. И тихонько подсказал Марии Игнатьевне. Она поначалу колебалась. Но потом поняла: всё законно. Джинсы купила, кофточки. Основная часть группы по незнанию у спекулянтов брала джинсы. Вышло почти в два раза дороже, ушлые чехи товар приносили в гостиницу, мерить приходилось в нервозной обстановке. В каком-нибудь номере, толкаясь, парни и девушки поспешно раздевались для примерки штанов, не стесняясь друг друга, чего уж тут. Потом были недовольные, не то купили… Кто-то вообще в подворотнях брал…
Только парочка супругов из нашей группы знала о валютных магазинах. Они ехали целенаправленно. Чем-то, видимо, торгонули в Чехословакии, отоварились на сумму гораздо большую, чем меняли. На обратной дороге распихивали по группе, чтобы провезти через границу. Мне пытались всучить кроссовки. Наотрез отказался. Не хватало попасть в чёрный список. Лишнего ничего не вёз. Тут совершенно чист. Единственное в Чехословакии коварной сливовицы пару раз здорово напился, до упаду. В этом плане имелся прокол. Позже узнал, у Марии допытывались, как я себя вёл, она сказала: нормально. Не выдала.
По работе Мария была въедливой, придирчивой. Несколько раз мы с ней цапались. Будучи бессменным профсоюзным лидером, доставала поручениями. Кстати, выйдя из партии, я вышел и из профсоюза. В заявлении написал:
– Не желаю быть в режимно-секретном профсоюзе.
Но, в общем-то, Мария была хорошим человеком.
Года за три до перестройки сошлась с Лёней Самойленко, журналистом. Он относился к сильно пьющим. Где только не работал: в «Омской правде», в молодёжке. Выгоняли, снова брали… Писал хорошо… Работал запойно (мог за ночь на полосу отличный очерк написать) и пил азартно. Однажды я был свидетелем картины. В Дом печати захожу, поднимаюсь по лестнице, навстречу Лёня спускается, пьяный до остекленения, и вдруг падает головой вперёд, лицом вниз, как поражённый в сердце, и катится по ступенькам… Лицо в кровь, очки вдребезги… Я его пытаюсь поднять, он от меня уползает… Лёня был женат, но жена в конце концов такого главу семьи выгнала из дома. А Мария приняла. Лёня был старше её лет на десять. Любила его отчаянно. Даже внешне расцвела. Прежде ходила с маской официальности на лице, здесь появилась материнская озабоченность. В обеденный перерыв бегала по магазинам:
– Лёня так любит сочни, а в кулинарии только днём бывают, после работы придёшь – нету.
Шепталась с Екатериной, та классные салаты консервировала на зиму.
– Лёня, как маленький ребёнок, – счастливо рассказывала о слабости мужа, – может литровую банку салата из перца, морковки, лука за один присест умять…
Лёня рядом с ней остепенился. Не совсем уж отказался от бутылки. Случалось, уходил на неделю в пике, но за те два с половиной года, что жил с Марией, может, раза три срывался… Был ядовитым на язычок… Приходя к нам, мог с коридора начинать громко спрашивать, якобы читая на двери вывеску, где было начертано «Обллит».
– Кто здесь облит? Кого чем облили-окатили? Кто в мокрых штанах сидит?
Я летом ходил в тёмных очках с диоптриями. Он зайдёт:
– Ну, цензура, ты даёшь стране угля! Совсем от жизни отгородились! Очёчки-то сними, посмотри в глаза честному народу! Или совесть проснулась? Стыдно стало?
Марии неудобно, тянет его за руку:
– Лёня, ну что ты мешаешь людям работать!
– Чё они работают? Это же душители! Слова живого не дают молвить! Работнички ети их в душу!
Умер он мгновенно. Поехал в совхоз по заданию «Омской правды», материал на очерк собирал, зашёл в коровник и упал лицом в навоз… Мария страшно переживала эту смерть. У гроба сидела без слезинки и чёрная лицом… Через год после смерти Лёни забеременела, родила дочь и назвала Линой, отчество записала «Леонидовна».
Наверное, с месяц прошло после его смерти, я зашёл в спецчасть, она плачет. Стал успокаивать. Она сквозь слёзы:
– Пускай бы его парализовало, пусть бы лежал пластом, я бы его кормила, ухаживала за ним, только бы жил, почему такая несправедливость, ведь я так его люблю.
В Обллите Мария работала с восемнадцати лет. Начинала секретаршей. Приехала из глухой северной деревни, из Тевризского района, всего боялась. Когда мы были в Чехословакии, раз едем на автобусе, рядом сели, она вдруг ударилась в весёлые воспоминания. Начальник, принимая её, вчерашнюю десятиклассницу, на работу, сказал по-отечески:
– Ничего, Маша, не робей, пооботрёшься, поднатаскаешься.
Она в слёзы:
– Я не такая!
– Что, значит, «не такая»?
– Не из гулящих!
– При чём здесь гулящие?
– Вы же сами говорите «поднатаскаешься».
Велик русский язык.
Для неё закрытие Обллита было катастрофой… Двадцать пять лет проработала у этих шкафов. И вот они пустые, следа не осталось от всего…
Мы ещё месяца три после ликвидации получали деньги. Вась Вась составил график дежурств. Приходили по двое и сидели в комнате редакторов, тупо уставившись друг на друга. Не осталось ни одного стола. На шесть комнат два колченогих стула. Остальную мебель мы растащили по домам. Была роздана бесплатно. Мне досталась антресоль от шкафа, четыре стула из кабинета начальника. На дежурстве мы выдерживали максимум до обеда. Но никто не увольнялся. Деньги платили хорошие.
Как-то в это время столкнулся нос к носу с Ивановым в Доме печати.
– Ну что, – съехидничал он, – теперь всем Обллитом двинете на железную дорогу в разноску?
Даже, собака серая, знал терминологию вагона-ресторана. Я в тот раз не нашёл достойного ответа. Но жизнь нас ещё столкнёт.
Титарев палец о палец не ударил для нашего трудоустройства. Раз слышал, он кому-то докладывал наверх по телефону:
– Да-да мои все устроены, я всё сделал.
Врал беззастенчиво. Никому не помог. Все устраивались, как могли. А сам слинял в городскую администрацию, каким-то помощником.
Я пытался по юридической части найти работу, сразу не получилось.
Думаю, где-то в журналистках верхах пришла идея создания в Омске «Региональной инспекции по защите свободы печати и массовой информации», пронюхали, что в Москве создано головное ведомство, значит, надо организовывать отделения на местах. А руководителя делать не из чужаков, своего брата журналиста ставить. Выбор пал на Балабанова. Он работал в «Вечёрке». В своё время пришёл в газету с улицы. Без образования, но хватка была. Двигала мечта о писательской славе. Рассчитывал поработать в газете, разогнаться, так сказать, а дальше перейти к масштабным полотнам – романам и другим эпопеям. По молодости был тонким, звонким и бегучим, носился по Дому печати, только пиджак заворачивался, но быстро потяжелел. И фигурой разжирел, и писать стал, что камни ворочать. Женился удачно, на журналистке. Постарше, но уже с именем в городе. Балабанов заведовал информационным отелом в «Вечёрке» перед уходом в «Инспекцию…»
Задача «Инспекции…» была следить за соблюдением «Закона о средствах массовой информации». Сам закон рождался ещё в советское время при Горбачёве в недрах Главлита. Нам рассылали предварительный текст, мы давали свои замечания и предложения. Кстати, многие были внесены. А провели закон в жизнь юристы-демократы ельцинского призыва.
Балабанову кто-то насоветовал меня пригласить в «Инспекцию…» Я подготовил все документы, «Закон о средствах массовой информации…» знал, в юридических вопросах разобраться труда не составляло. С моей подачи Балабанов Нежную взял в «Инспекцию…», Марию Игнатьевну Карпину, «солдата КГБ».
Работала была не пыльная: регистрировали новые газеты, следили за соблюдением тематики газет. Были хитрецы, пытавшиеся зарегистрировать издание как общественно-политическое, а заниматься рекламой, бульварщиной… Регистрация газет жёлтого и коммерческого уклона стоила значительно дороже…
Балабанов железно обещал:
– Будешь моим замом.
Но прокинул. Приблизил к себе дедка, родственника жены, дал ему такие же, как мне, деньги. Отводя глаза, объяснил, дескать, потерпи, родственнику год до пенсии, для хорошего пенсиона пусть пока поработает.
При новой власти Балабанов из середнячков выскочил в номенклатуру, но, подвыпив, делал презрительную физиономию.
– Ну что эти демократы-болтуны построили, – показывал за окно, – что? Что создали? Где?
Дедок, звали его Пал Иваныч, сыграл роковую роль в карьере Балабанова. Сделался верным ординарцем шефа. Не по работе. В служебные обязанности не вникал. Зато притащить начальнику пузырь, колбасу порезать – это с превеликим удовольствием. И в Омске керосинили на пару, а уж в командировках (ездили исключительно вдвоём) отрывались по полной. Дедок из себя маленький, щупленький, но гигант выпить.
– Моя норма, – говорил, – 750 граммов.
Не врал. Примет её всю до капли на грудь и даже не покраснеет… Только лысина вспотеет, и язык развяжется по полной.
С «Инспекцией…» Омск оказался в лидерах, мы контролировали огромный регион: Тюмень, Томск, Красноярск, Кемерово… Даже столица Сибири Новосибирск прошляпила этот вопрос и оказалась под нами. Вот Балабанов с Пал Ивановичем и ездили с проверками. Пал Иваныч намекал руководителям СМИ на местах, как лучше задобрить Балабанова, и те старались… Им закатывали банкеты, давали взятки. Балабанов чувствовал себя региональным тузом, шишкой…
Работа в «Инспекции» отличалась скукотой… Полистаешь с утра часа полтора газеты, а потом не знаешь, куда себя деть до вечера, Балабанов требовал соблюдать дисциплину присутствия. В конце концов все газеты зарегистрировались… Редко когда какая новая появится… Мы вообще с Нежной обленились, не хотелось даже подшивать газеты… У неё, похоже, возник роман на стороне. Куда-то исчезала среди дня, возвращалась счастливая. Так и хотелось сказать:
