Сергей Николаевич Прокопьев
Война и мир Петра Рыбася
Шёл разведчику семьдесят восьмой год.
Встреча ветеранов
Ветераны сошлись на встречу в гараже. Не было дежурных гвоздик, знамён и медной музыки духовых музыкантов. И воинов раз-два и никого больше – двое. Старшему, Петру Рыбасю, без пяти минут семьдесят девять со дня рождения, другому, Жене Сурину, без пяти минут двадцать один перевалило. Такая возрастная статистика. Но сидели на равных.
– Жека, ты же, расстреляй меня комар, не курил! Тебя в пример пацанве всю дорогу ставил.
– В Чечне после первого боевика начал, – затянулся сигаретой юный ветеран. – Сидим в палатке, завтракаем, как резанёт живот по туалетной надобности. Отбежал чуть от палатки, штаны не успел снять, араб выскакивает как чёрт из бочки. Фанатик хренов. Потом в его карманах билет на самолёт «Тбилиси – Стамбул» нашли, шприц, наркотой заправленный, тысячу рублей, патроны такой же серии, как мои, не варёные – стреляющие, какая-то сволота продала… Меня не заметил. Орёт: «Аллах акбар» и швыряет гранату в машину. Хорошо, пустая была. И разворачивается к палатке со второй гранатой. Я про туалет забыл, в грудь арабскую из автомата засадил. Наповал. После чего сел и закурил. А самого колотит. Ведь знаю – не человека, врага застрелил, а вот…
– Куришь, гляжу, в кулак огонёк прячешь.
– Не могу отвыкнуть.
– Я, считай, шестьдесят лет не могу.
Заглянула с контролем дочь деда Петра Елена. Всегда насмерть боролась с гаражными посиделками, но на встречу ветеранов не зашумела. Хотя мужики сидели не абы как, смазывали языки беседы сорокоградусной жидкостью.
– Вовремя приспичило, – сказал Женя, – так бы всех в клочья…
– Как-то раз ходили за языком. Немецкий офицер, не хуже тебя, из землянки выскочил по естественным нуждам, только присел-расслабился, я его хоп. Иди сюда. Так он, гад, всю дорогу, расстреляй меня комар, в штаны продолжал. Ребята смеются: «Петро, не мог подождать, пока засранец опростается?» А кого ждать? Там секунды решают. Но тащить вонялу мне пришлось. Зато потом командир похвалил. У немца не только в заднице, в голове тоже кое-что нашлось.
Ветераны закусывали варёной колбасой и малосольными огурцами.
– С кормёжкой как обстояло дело? – спросил дед Петро.
– Столько овсяной каши съел – стыдно лошадям в глаза глядеть! – заулыбался юный ветеран. – Изредка случался на нашей улице праздник – барана раздобудем. Раз доброго ребята притащили, привязали на хоздворе, а он не захотел в солдатский котёл. Сбежал. Мы напротив отряда Хаттаба стояли. Каких-то четыреста метров разделяли. Мы хватились: где баран? Да не до свеженины стало – над головой пули полетели. Нашего стрелка, Витю Солодухо, ранило. Командир роты на его место в БМП залез, из пушки садит. Мы под бронёй с автоматами. Вдруг наш баран из зелёнки выскакивает, глаза квадратные, мечется… Ошалел от грохота… Кореш мой, Лёнька Раков, прикладом по броне затарабанил: «Товарищ капитан, товарищ капитан, баран там!» – «Какой, мать вашу, баран? – ротный изнутри орёт. – Как бы в прорыв не пошли! Это война, а не бирюльки!» Мы – долой войну! Начали вести огонь в сторону еды. Такое упитанное богатство боевикам отдавать. Завалили. Два смельчака под огнём поползли за ним.
Когда перестрелка закончилась, ротный вылезает из БМП. «О, баран! Хорошо! – руки потирает. – Отрубите-ка мне его задние ноги!» – «Ага, – обломали ему аппетит наполовину, – раз не разрешали стрелять в него, только одну дадим».
– Правильно, а то ишь – разогнался! – дед Петро заправил в мундштук сигарету. – А мы раз учудили! Были у нас один другого хлеще кадры: Митька Жиров (в деда-прадеда бандюга) и Борька Оборвись – с Митькой два сапога пара. В сорок четвёртом они к Рокоссовскому удрали. Тот всех жуликов подбирал! В сорок третьем, ещё перед Курской дугой, на Первое мая выдали в честь праздника по двести граммов водки. Мы на Калининском фронте истощали вконец. Мясо получали бычками, тёлками. Сами пасли. Расчётами ходили зелень собирать: щавель, листья липы. Витамины, говорят. А нам бы мяса да хлеба вместо этих витаминов. Выпили свои наркомовские, Митька говорит: «Ещё хочешь?» – «Откуда?» – спрашиваю. «Сейчас принесу!» – и показывает на штабную машину крытую, что у дома стоит, в котором командир части живёт. Часовой охраняет. Замок. Пломба. И ведь принёс. Часовой, конечно, не строевой шаг вокруг печатает. И не как заведённый кругами бегает. Вот у дверцы кабины постоял, у капота тормознул. Митька шасть с другой стороны. Раз-раз: замок открыл, пломбу отогнул и внутрь. Пару бутылок водки и американскую резаную колбасу в баночках схватил, пломбу на место поставил. Шито-крыто. Во, рукодельник! А в тот раз Борька Оборвись подбил нас учудить.
И дед Петро начал рассказывать историю из боевого прошлого. Борис почему «Оборвись»? По документам он Васюков. Да пройда, каких свет не видывал. Развесёлый красавец, и язык минуты не помолчит. Как затишье на фронте, по снабжению его привлекали. Бычка в деревне получить, картошки для части привезти. Всё достанет и сверх того успеет. Любому в душу влезет, не мытьём, так катаньем уговорит. И провиант добывал, и зазнобы в каждом населённом пункте. Уедет из части, так с концами. Оборвись одно слово.
В сорок четвёртом на Украине разжился мешком трофейного сахара. В селе Лыповец сговорился с одноруким председателем колхоза: тот зарежет быка на благо Красной армии и получит официальную бумагу, куда девалась скотинка. Из немецкого сахара председатель по уговору должен сделать хохляцкую самогонку. Половину мешка берёт за работу, из второй сладкой части ставит бражку и гонит на благо отдельных представителей всё той же доблестной армии веселящий душу и дурманящий голову продукт. На него официальная бумага, само собой, не выдаётся. Тут полюбовное соглашение. Но если напиток получится хороший, вдобавок к сахару Борька Оборвись страшно дефицитной соли обещал отсыпать. Немцы её для гражданского населения не завозили, нашим тоже было не до неё. А без соли жизнь у местного населения совсем несладкая.
В миролюбивые планы вклинились боевые действия. Противник вытеснил Красную армию из Лыповец раньше, чем бражка вызрела. И быка только полтуши Борис Оборвись забрать успел, а как за второй собрался – немец в наступление двинул.
Борис ругался, обзывал немцев гадами, не хотел мириться с потерей.
И вдруг как-то вечером говорит:
– А поехали заберём! Поди, выгнал чёрт однорукий. И полбыка должен мне. Немчуре, что ли, оставлять?
– Ни хрена себе заявочки на длинной палочке! – удивился Митька Жиров и напомнил однополчанину географию боевых действий. – Там же линия фронта! Нарвёмся на окопы!
– Не будут они зимой копать! Проскочим по темноте. Я дорогу, как у себя под носом, знаю, сколько раз мотался, пока под нами село было.
Километров пять отделяло героев от передовой, столько же в тыл до самогонки.
– Ведь у тебя ещё сахар есть, – Митька пытался вразумить дружка, – отдай, здесь выгонят. Зачем башкой рисковать?
– Там готовая! А здесь сколько ждать? Айда! За машину ручаюсь!
Борька настырный. Почему, дескать, самогонку бойцов Красной армии немчура должна лакать?
Была у него «полуторка» с фанерной будкой.
– Если баллоны пробьют, – заверял, – на дисках доедем!
Шоферюга Борька, несмотря на баламутство, был что надо!
В сорок третьем на Курской дуге поехал Петро с ним в штаб, командир части вызвал. Борис Оборвись подвыпивший. Гонит машину, песни поёт. И тут сзади два «доджа три четверти». Явно не простые вояки едут. Дорога узкая щебёнкой отсыпана.
– Хренушки вам! – Борис на газ давит.
Решил не пропускать.
– Не дури! – Петро ругается. – Прижмись к обочине.
Да за грудки на скорости не схватишь.
У Бориса глаза горят, машину из стороны в сторону кидает. Сзади истошно сигналят.
«Доджу», конечно, обогнать «полуторку» – раз плюнуть. Но только сунутся, Борька подставит машину. Лихач.
Наконец один проскочил и поперёк дороги встал. Гонки окончены, выходи подводить финишные итоги.
У Петра под ложечкой ёкнуло: в «додже» не просто офицер – командующий армией Катуков. Петро знал его по Калининскому фронту.
Борьке хоть бы хны.
– Рулевое испортилось, товарищ гвардии генерал-лейтенант! – вытянулся в струнку, врёт не морщится. – Такое старьё!
И как начал тарахтеть, не остановить, что днями и ночами баранку крутит, ремонтироваться толком некогда… Запчастей нет…
На лобовом стекле «полуторки» гвардейский значок. Их миномётная часть «катюш» со дня рождения гвардейская.
– Гвардейцы называются! – свёл грозные брови генерал. – Доложите командиру части: вам двадцать суток ареста!
– Есть! – вытянулся в струнку Борис.
Ни капельки не смутился и не расстроился.
Он и не подумал докладывать.
И вот уговорил друзей, втроём рванули за самогонкой в тыл врага. Взяли десятка два гранат, автоматы. Стёкла на дверцах машины выставили. Ночью по-тихому с выключенными фарами окольными путями проскочили линию фронта. Борис точно выехал к хате с самогонкой.
– А если там немцы? – Петро говорит.
Насовали в карманы гранат, постучались.
У хозяина глаза на лоб:
– Вы шо – село заняли?
– Успеется! – отложил Борис военную тему. – Сначала давай самогон и быка.
– А где взять?
Начал мямлить: мясо у родственницы «сховал», чтоб немцы не сожрали собственность Красной армии. А самогона «трошки» всего.
– Выпил, немецкий прихвостень?
– Та не.
Начал шариться по углам, банками греметь. Литра полтора наскрёб, в бутыль слил. Кусок мяса достал килограмма на три.
– Ладно, остальное потом отдашь! – Борис торопит. – Ещё как-нибудь заскочим!
Хоть и лихие ребята, а нервы жим-жим. Вдруг какой патруль за их машину, что у ворот, запнётся!
Похватали добычу и по своему следу обратно. У крайних окопов молодцы-удальцы по две гранаты бросили в расположение противника. Мало того, что увели из-под носа самогонку, ещё и панику захотели посеять в стане врага. Попугать наступлением. Немец не бросился наутёк, стрельбу открыл. Митька в кабине сидел, Петро – в будке. Дал оттуда длинную очередь в темноту.
Вдруг звяк, и в нос ударил запах сивухи.
В самое дорогое немец угодил! С ненавистью Петро разрядил рожок в сторону Берлина.
Машина в обратном от логова Гитлера направлении мчится, вдруг – дёрг, Петра швырнуло на борт. Баллон пробило. Но Борька, как и обещал, довёз друзей в целости и сохранности.
Ни царапины, один самогон пострадал.
– Надо было грудью защищать! – ругался Борис Оборвись. – А ты за бутылью отсиживался, разведчик хренов!
– Он, поди, – погрозил Митька кулаком, – от страха засадил из горла, а бутыль, заметая от нас следы, кокнул об борт!
– Нюхай! – дыхнул в своё оправдание Петро.
– Ладно, что нам горе горевать, когда надо воевать! – Борис подмигнул однополчанам и с плутовской физиономией растворился в темноте.
Минут через десять является с точно такой же бутылью, целой и полной.
– На кой под пули лезли? – заругался Митька.
– Зато развеялись! – хохотнул Борис Оборвись и разлил по кружкам…
– Везёт дуракам! – мотал головой дед Петро, рассказывая молодому ветерану фронтовой случай. – И самогонка не так нужна, как удаль показать. Я ведь не хотел ехать. Да побоялся трусом выставиться. Дурак был!
Старый ветеран закурил.
– Во сне воюешь? – спросил.
– Бывает, – заулыбался Женя. – Брат ругается: «Опять ваххабитов крошил?» Спим в одной комнате. «Прикрой! – ору. – Отходим!» Часто миномётный обстрел снится. Мина в меня летит, «фыр-фыр-фыр» свистит, падаю в окоп, с мамой, братьями прощаюсь, а она будто зависла надо мной…
– Я тоже, если выпью, воюю всю ночь!
В гараже стояла прохлада. За воротами горел июльский день.
С жарким солнцем, высоким небом, знойным ветерком. Водка была тепловатой. Дед Петро уже не отваживался на классические сорок градусов, разбавлял их забористость минералкой. Женя плескал себе на донышко стакана чистый продукт.
– У нас парень из Иркутска был, – продолжил разговор юный ветеран, – Вещим Олегом прозвали. Чутьё собачье. Переедем с места на место, обязательно спрашиваем: «Олег, землянку копать или в палатке перекантуемся?» – «Нет, – скажет, – не возитесь, через два дня уйдём». Нам жалко уродоваться, на одну ночь в землю зарываться. Или скажет: «А вот здесь копайте, стоять будем две недели». Никогда не ошибался. Из-под Грозного маршем двигались, машина Паши Шалдаева, механика-водителя, на фугас наскочила. Пашу выбросило. Вещий Олег рядом со мной шёл. И вдруг как заорёт, не могу понять к чему: «Говорил – не подметай!» Оказывается, перед отправкой Паша залез в кузов с веником. Олег увидел. «Паша, не подметай, – предупредил, – плохая примета». Паша веником отмахнулся: иди, не каркай. Олег как в воду глядел. Хорошо, Паша только руку сломал и контузило чуток…
– А больше всего, – помолчав, добавил Женя, – политиканов, сволочей, ненавижу и журналюг. Раз наша колонна попала в засаду под Грозным. Пятнадцать ребят погибло. И Вещий Олег… Через пару часов по телевизору сообщают про этот бой: наши потери – двое убито и четверо ранено. Суки!.. Как-то сидим вечером, только разлили выпить, подлетает машина, оттуда выпрыгивает оператор – ни здрасьте, ни разрешения спросить – и ну снимать… У меня автомат под рукой. Над головой у него дал очередь… Тот плюхнулся на живот, пыль глотает: «Только камеру не трогайте!» Отобрали кассету…
Старый ветеран с превеликой осторожностью начал разбавлять очередную порцию водки. И недолить плохо, тем паче – переливом испортить продукт.
– Ни разу не ранило? – спросил, справившись с задачей.
– Везло. Вдвоём стоим. Вдруг очередь, он падает, я следом, чтоб думали – убит. Потом поднимаюсь, а товарищ – без движения…
– Всю войну считал – заговорён! – тяжело вздохнул дед Петро. – Глушило, засыпало землёй, но ничегошеньки серьёзного. Думал, отвоюю без царапины, а вышло – без ног. Судьба… Но главное, Жека, расстреляй меня комар, не война, а манёвры.
– Нинка не дождалась меня. О матери столько не думал, как о Нинке. Она в Германию на заработки уехала и за немца выскочила.
– Не рви сердце, Жека!
– А рви карман?
– Во-во! Нинки-картинки – товар приходяще-уходящий. А ты живой вернулся, Жека, живой! С руками и ногами. Остальное…
Дед Петро махнул рукой, дескать, остальное приложится. И по идеально точной траектории закруглил жест у стакана. Выпил. На закуску хлопнул себя по протезу:
Эх, милка моя!
Шевелилка моя!
Полюбила ты мене!
На постели у себе!
– Свои ордена в сорок шестом выкинул, перестали за них платить, сгрёб и выбросил…
– Я тоже медаль ни разу не надевал.
