Сергей Николаевич Прокопьев
Война и мир Петра Рыбася
Дед Петро на рельсах
Дочь деда Петра Рыбася Елена, официально говоря, мать-одиночка. Замуж, был случай в биографии, сходила. Далеко на сторону угораздило. На Украину. Хороший муж был. Ласковый, добрый, с матерью, Лениной свекровкой. У той хозяйство-о-о… Огород до горизонта. Свиней – резать не перерезать. Коров – доить не передоить. Кур – щупать не перещупать. Мама-свекровь всей этой до последней кошки оравой, включая сына и невестку, командует. Кто слово поперёк – сразу расстрел и девичья фамилия.
В один момент Елена вернула мужнину фамилию обратно – жить под дулом не сахар! – и отправилась обратно в Сибирь-матушку. Щупайте сами своих коров со свиньями, режьте кур и другую водоплавающую птицу.
Приехала к отцу. Однако Украина даром не прошла. Во-первых, дочь Юлька. Во-вторых, заразилась огородными бациллами. Пристрастилась на даче клубнику в обширных масштабах выращивать. Засадила ей дачный участок под самый забор, под самый домик.
В период снятия урожая жизнь требует плантацию сторожить. Не то оберут сладку ягоду, будешь потом у голого огорода горе-горевать, так как результат твоих потопроливных трудов чужому дяде достался.
На даче ночевали или дед Петро, или Елена. Последняя не очень надеялась на первого. Может, приняв на грудь, заспать набег ворогов, старалась самолично нести караул с ружьём в изголовье. Хотя всего один заряд имелся в боевом арсенале, но огнестрельное вооружение –
не палка о двух концах, которой только воробьёв гонять от ягоды.
Охрана объекта получалась бы без проблем, кабы не Юлька, которую в детский садик для воспитания требуется почаще водить.
В то воскресенье Елена наладила деда Петра с внучкой домой, чтобы утром доставил её в дошкольное учреждение.
И вдруг среди ночи стук в дверь. На небе ни звёздочки. Темнота бандитская, а тут гости нежданные. Елена взяла ружьё наизготовку.
– Кто? – навела дуло на дверь.
– Там дед идёт.
– Какой дед?
– Инвалид на протезах.
Это уже теплее.
– С ним девочка Юля.
Боже мой! Откуда? Как? Что случилось?
В изложении деда Петра события развивались следующим порядком.
«Запорожец» в тот период на приколе стоял, на дачу электричкой добирались. Возвратившись с внучкой домой, дед Петро отпустил Юльку погулять перед подъездом, сам прилёг.
– Уставши был, – объяснял дочери.
– Знаю твоё «уставши»! Выпил, наверное!
– Никак нет, расстреляй меня комар! – не сознался дед Петро. – Очень притомился в электричке – духота.
Отдохнувши после усталости, проснулся и запаниковал от чувства ответственности за данное поручение – внучку в садик пора вести. У них заведующая – зверь, страх как не любит опозданий.
С максимальной скоростью протезных ног выскочил во двор, схватил Юльку, которая возилась в песочнице. Елена сто раз наказала, провожая с дачи: «Смотрите, не опоздайте! Устала из-за вас замечания выслушивать. Неужели нельзя пораньше выходить!»
Примчались в садик, там закрыто.
Дед Петро поначалу перепугался: «Опять опоздали, расстреляй меня комар!» Потом успокоился, состояние детского дошкольного учреждения говорило само за себя – не работает. Ни тебе детских голосов, ни командных воспитательских. Беззвучная тишина.
«Карантин», – поставил диагноз ситуации.
В таком разе делать в городе нечего. Надо ехать на дачу, помогать Елене собирать клубнику. Как раз скоро электричка.
В пути от скуки Юлька принялась развлекать деда:
Наша Таня громко плачет,
Уронила в речку мячик!
Тише, Танечка, не плачь,
А то будешь там, где мяч.
– Где только гадостей набираешься? Мать услышит, задаст
перца!
– Ванька Манякин в группе рассказал. А знаешь, что такое любовница?
– И чё? – заинтересовался дед познаниями внучки в семейных передрягах.
– Когда у дяденьки есть жена, а он ещё одну тётеньку любит.
– Тоже Ванька научил?
– Ага! – радостно подтвердила догадку Юлька. И дальше деда пытать: – Секс, знаешь, что такое?
И, будучи уверенной в дремучести собеседника, сразу сообщает:
– Это когда дяденька с тётенькой ложатся в кровать и любовь крутят.
– Я твоему Ваньке уши-то оборву по самую задницу, когда карантин закончится. И ремнём отхожу. Не побоюсь воспитательниц и другое начальство! Куда они только смотрят?!
Короче, не скучают в дороге старый да малый. Ведут развлекательно-воспитательные беседы. И вдруг дед Петро, глянув в окошко вагонное, начал сомневаться во времени суток. Солнце должно задорно подниматься над лесами и полями, оно устало к горизонту жмётся.
И спросить не у кого, в какую сторону светило путь держит: кроме пустых скамеек, в вагоне одна бабка находится со стервозным видом. Обратись к такой, обзовёт при внучке алкашом, который день с ночью не соображает.
Прилип дед к окну, следит за движением солнца, куда оно наладилось? Под купол неба? Или за край земли?
И как ни хотел, дабы сбылось первое, как ни подгонял: «Ну, давай, иди вверх!» – расстояние между горячим шаром и горизонтом не увеличивалось, а наоборот…
– Дед, знаешь, что такое любовь крутить?
– Отстань ты, банный лист! Я запутался – утро или вечер
сейчас?
– Какая разница?
Разницы деду, неработающему пенсионеру, и Юльке, дошколятнице, не было никакой. Кабы не существенное обстоятельство: последняя вечерняя электричка до дач не доходит шесть километров.
«Заночуем в посёлке, – постановил про себя дед Петро, окончательно убедившись, что на дворе вечер, в ночь переходящий. – Где мы, разведчики, не пропадали».
Слишком хорошо разведчик подумал о поселковских. Те ненавидели дачников лютой ненавистью. Жили, горя не зная, многие годы. Сами по себе. Что хочу, то и ворочу. Вдруг полчища чужаков нагрянули.
Вокруг посёлка до горизонта нарезали дачных участков. И закатилось тихое счастье. Машины снуют. Электрички толпами народ туда-сюда возят. Жизнь, как на вокзале.
Отсюда попытки деда напроситься на ночлег кончились плачевно. Даже наличие внучки не разжалобило аборигенов. А вокзальчик на ночь закрывался.
– Стрелять вас надо, куркулей! – заругался дед.
– Что такое куркуль? – спросила Юлька.
– Сволочь! И хватит вопросов, пошли к мамке!
Шесть километров – пустяк для летнего времени. Не зимой в мороз. Но это если свои ноги из нужного места растут – не протезы. И темнота сгущается. Как только солнышко, порядком подкузьмившее в этот день, зашло, сразу тучки набежали, весь небесный свет закрыли.
Дед, старый разведчик, не растерялся, принял единственно правильное решение – идти вдоль железной дороги. Рельсы блестят, путь указывают.
Юлька, внучка разведчика и дочь мамы-туристки, держится молодцом, не капризничает, наоборот, деда развлекает:
– Дед, знаешь, почему сначала видим молнию, а потом гром гремит? Ага, не знаешь! Потому, что у нас глаза впереди, а уши сзади.
Двигались они с такой скоростью, что пройденное расстояние увеличивалось в час по чайной ложке. Соответственно, оставшийся маршрут в таком же объёме уменьшался. Протезы, они ведь не родные ноги, сами не передвигаются, волочь надо.
Когда Елена, оповещённая ночным посетителем о путниках, бредущих из последних сил на дачу, прибежала к ним с ружьём на плече, картина имела следующую композицию. На Юльке висел до пят пиджак деда. Температура окружающей среды стояла на прохладной отметке. Дед в майке передвигался на четвереньках. Бодрости в протезах не осталось. Сам бы давно завалился где-нибудь под насыпью в кустах и спал до утра. Старому разведчику не привыкать. Но Юлька… Поэтому, вспоминая военное прошлое, сотни километров исползал в тылу врага, передвигался на четвереньках. Под майкой характерно оттопыривалось.
– Ты ещё и пьёшь! – заругалась Елена.
Поллитровку дед купил в посёлке, когда отчаялся устроиться на ночлег.
– Смотри, – достал бутылку, – только, расстреляй меня комар, для поддержания сил, всего граммов сто пятьдесят выпил. Не соображаю, думаешь, чё ребёнок на шее?
Надо согласиться, «соображал», отпил не больше названных граммов.
– Ты зачем потащился сюда? Чё стряслось?
– Дак, думал утро, оно – вечер, садик закрыт…
– И Юльку в этом грязном платье в садик повёл?
– Чё грязное-то?..
– Мам-мам, а дед не знает, что такое секс!
– Она у тебя, Ленка, такая умная стала. Пора ремешком поучить по одному месту.
– Вас бы обоих ремешком пора!
– А меня за что? – закапризничала Юлька.
Елена не стала пояснять вердикт приговора, взяла дочь на руку, отца под руку, и пошла троица с ружьем на женском плече в сторону частной собственности, громко именуемой дачей.
За нэньку старэньку
Андрей Матвеевич Игнатьев узнал о смерти стародавнего друга Петра Рыбася с опозданием.
– Не проводил, – сокрушаясь, кивал головой. – Попросил сына в деревню свозить, а возвращаюсь… Эх! И вообще, два последних года всё никак не мог к вам выбраться… Звонил и то редко…
Он приехал к Елене с бутылкой. С порога направился к большой фотографии, что стояла на тумбочке. Друг был запечатлён в полевых условиях. Притулившись к толстому стволу берёзы, стоял большой, красивый, лет пятидесяти, молодой, с грибной корзинкой в руке. Тут же на тумбочке лежала фотография могилы. В венках, с крестом.
– Рядом с родителями похоронили?
– Только там хотел.
Сели за стол. Андрей Матвеевич – старик ещё крепкий. Сухой, высокий.
– Убери, убери! – увидел на столе рюмки тонкого стекла. – Мы с Петром эти фифочки не признавали. Рабоче-крестьянские давай…
– Мать покупала, – достала Лена гранёные рюмки, – я ещё в школе училась. Штук сорок, с прицелом на свадьбы, похороны…
С пяток осталось.
– Эх, – наполнил Андрей Матвеевич рюмки, – Петро, бывало, скажет: «Выпьем за нас и за нашу нэньку старэньку, шо учила нас горилочку пить помаленьку». Ну, помянем…
Андрей Матвеевич вбросил в себя водку.
– Я ведь, Лена, – сказал, закусывая солёным помидором, – по гроб жизни твоему отцу благодарен. Поди, и не знаешь. Вам некогда было нас слушать. В омском госпитале я распаскудился. Водка, карты… Комиссаром госпиталя был Слюнков Геннадий Алексеевич. Седой. Тактичный. Никогда голоса не повышал. И убеждал: «Учитесь, сынки». Мы – офицеры – от военкомата зарплату получали.
И благополучно пропивали до копейки. Да в «очко» резались. Шулера около нас крутились, чистили… Офицеры – большинство молодняк. В восемнадцать лет от мамкиной печки забрили, полгода курсов и на фронт. Где ты уже не баран начихал – командир. Ординарец тебе сапоги драит, котелок пожрать несёт. А мне ногу под Станиславом оторвало, я опять нуль без палочки. Никакой специальности в руках… Слюнков нас вразумлял, а Петро у него первый помощник на общественных началах. Он не по годам с головой был. И на войне активистом, комсоргом, и тут авторитетный. Главврачу скажет: «Выписывайте этого, толку не будет». И выпроваживали. «Какие вы офицеры, – костерил, – вы чурки с глазами, половину стесать надо, чтоб люди вышли! Нам, безруким, безногим, о завтрашнем дне думать, как на хлеб зарабатывать, а вы зеньки заливаете…»
Гонял картёжников. Ночью, бывало, играем-играем, вокруг спят, вдруг кто-то банк сорвал – сразу крик на весь этаж. Петро вскакивает и айда крестить костылём. Ни на кого не смотрел. С нами лежал один Герой Советского Союза – Лаврентьев. Танкист. В первые дни, как привезли, прооперировали, тихо себя вёл, а потом духу набрался. Покрикивать начал. Без ноги тоже. Как-то сидим вечером, в карты режемся. Тина в ту ночь дежурила. Хорошая девчонка, ко всем с душой относилась, жалела нас, калек. Днём в мединституте училась. В тот вечер что-то задержалась с уколами, заходит в палату, он как давай упражняться: «У меня боли, а ты мандавошка!»
Тина в слёзы. Петро взвился, схватил тросточку этого выступалы, у кровати стояла, да как начал его охаживать. Потом сграбастал и потащил к окну, выкинуть хотел с третьего этажа… Так обозлился. Ребята не дали…
Позже они помирились. Уходя из госпиталя, Лаврентьев подарил Петру ту самую тросточку. Я о нём потом в книжке читал. Два наших «ИСа» – танки «Иосиф Сталин», – одним Лаврентьев командовал, за полчаса тридцать два немецких танка уничтожили. Сорок четвёртый год, немцы упёрлись на одном участке фронта, кажется, в Польше. А «ИСы» только-только появились. Парочку прислали. Ночью один в одном леске расположился, другой – в соседнем замаскировался. Когда немецкие танки пошли буром, они пропустили часть, а потом как давай щёлкать. Сначала впереди себя разобрались, а потом развернулись и задних. Кажется, один семнадцать подбил, другой – пятнадцать. За полчаса боя оба командира танков по Герою получили. Лаврентьев потерял ногу, когда за звездой в штаб поехал. Не на танке, конечно. А надо было…
Петро вдалбливал мне: «У нас на двоих одна нога, и то – у тебя. Нам мозгами надо шевелить против течения». Заставил-таки учить бухгалтерское дело. Сам-то долго счёты не мог бегло освоить. Бывало, три раза одно и то же пересчитывает, щёлкает, щёлкает – и всё разный ответ. Матерится. Я его натаскивал. В результате оба бухгалтерами стали… А так бы я спился… Махнул ведь на себя увечного рукой.
Андрей Матвеевич взял фотографию с кладбища. На вытянутой руке долго рассматривал.
– Не удивлюсь, если на тополе, что рядом с могилкой Петра, какие-нибудь фрукты вырастут. Помню, первый раз приехал к вам, когда ещё на Рабочих жили, подводит к чуду-юду: из одного пня четыре разные яблони растут.
– Природе никогда не доверял, – закивала головой Елена, – на дерево не привитое спокойно смотреть не мог. И гордился, что ещё в тридцать восьмом году пацаном исправил украинскую пословицу: дождёшься, когда на вербе груши вырастут. Аналогичную русской: когда на горе рак свистнет. Вырастил на вербе груши…
– Ему, бывало, что в голову втемяшится… Помню, в начале шестидесятых он в госпиталь попал, я к нему пришёл проведать с бутылочкой тёщиного производства, выпили «за нас и за нашу нэньку…», за разговором Петро размечтался: «Вот бы попробовать гнать самогонку из сахарной свёклы. Это же какая халява-расхалява! На сахар деньги не тратить. Его в этой свёкле за глаза…» А в году девяносто четвёртом звонит, приглашает отведать…
– Ой, не вспоминайте этот ужас! – сделала плаксивую мину Елена.
– Самогонка, конечно, вонючая! Но ведь осуществил мечту.
– Муками моими! Никогда не забуду ту зиму!
Они взяли участок под дачу. Десять соток, голимая целина. Чем засаживать? «Сахарной свёклой!» – загорелся дед Петро. И засеяли под самые колышки будущего забора. Уродилась дуром. На грузовой машине вывозили. «Ух!» – потирал руки дед Петро. И встала задача выделить сахаросодержащий сок – на бражку. Книжек на всякие случаи жизни, как сейчас, не было. «Три на тёрке!» – скомандовал отец Елене, начиная экспериментировать. Тоскливое занятие, если кинуть мысленный взгляд в погреб, забитый сырьём, – тереть не перетереть. А свёкла самогонная – не сравнить с той, что на борщ идёт, волокнистая.
Кое-как переработали первую партию.
«Варить!» – дед Петро дальше следует интуиции. Каша густющая получилась. Стоит задача из неё сок получить.
«Что, если стиральную машину «Сибирь» с бешеной центрифугой использовать?» – сказал дед Петро.
Каких только Елена мешочков не шила. Сначала марлевые. Рвались при первых оборотах, забивая стиралку самогонной кашей, с таким трудом натёртой. Ситцевые мешочки ненамного прочнее оказались. Зато брезент воющая скорость вращения не рвала. Но и капли через него не выжималось.
Перешли на технологию подвешивания мешочков на крюки в ванной. Опять выход пшик да маленько. Отбросил дед Петро вариант с варкой. На сырую переработку натёртого материала перешёл. Прессы принялся изобретать. Почти весь урожай перевели на научный поиск. Елена ругалась про себя и вслух. Дед Петро, как истинный исследователь, азартно рвался к результату. Только к весне кое-что надавили и поставили бражку.
Бурдомага получилась термоядерная. Реакция на дрожжи, как у ракетного топлива, когда на старте с окислителем смешивается. Не успеешь бросить дрожжей – прёт шапкой из фляги на пол. «Скорей гаси сметаной!» – дед Петро отдаёт приказ. Ладно бы ложку. Банками приходилось переводить дорогой продукт на сдерживание бешеной реакции.
Вонизм вокруг процесса по всей квартире. Сок и сам не цветами пахнет. От химии брожения вообще дышать нечем.
Дед Петро, природе не доверяющий, по опыту всей жизни знал: бражке следует выстаиваться минимум дня три-четыре. Сверхзвуковая за данный период успевала плесенью покрыться.
Намучилась Елена. Наконец перешли к перегонке. Раз пропустили через аппарат, второй. А всё одно – косорыловка. Вонючая-я-я…
Пока выпьешь, физиономию на пять рядов перекорёжит. Такую только в медицинских целях использовать – для лечения алкогольной зависимости…
На следующую посевную кампанию Елена заявила такое категоричное «нет» сахарной свёкле, заручившись поддержкой брата Бориса, что дед Петро вынужден был сдаться. «Да будь я молодой, – ругался, – я бы вас просил разве?!»
Можно сказать, впервые в жизни задуманное не осуществил в полной мере…
Андрей Матвеевич и Елена закурили. В раскрытую дверь балкона вплыл колокольный звон, церковь находилась по другую сторону дома.
– Месяцев за семь до смерти отец надел нательный крестик, – сказала Елена.
– Петро? – удивился Андрей Матвеевич. – Он же атеист до хрипоты! Помню, шестидесятилетие его праздновали, с сестрой Верой они разругались на эту тему чуть не до драчки…
– И до кулаков доходило. Не было гулянки, чтоб не сошлись грудь в грудь. Как специально ждали поединка идеологий. Обязательно при встрече один или другой зацепит. И чуть не до первой крови будут… Вы тётю Веру знаете, она всю жизнь любила болеть. Вообще индивидуум в семье. Ничего не умеет толком. Ни стряпать, ни солить. Но всегда полная сумка лекарств. Как при отце таблетки достанет, тот сразу: «Вер, химия зачем? Сходи к попам, побейся лбом». Та сразу в бутылку лезет: «Богохульник бесстыжий!» И пошло… В другой раз, например, тётя Вера за столом от всего отказывается: «Сегодня пост, только капустку незаправленную». – «Знаешь, как попы делают?» – отец тут как тут поёрничать. «Как?» – «Мясо перекрестят со словами “это рыба” и наяривают в пост!» – «Сегодня рыбу тоже нельзя!» – скажет недовольно тётя. «Тогда мясо преврати в картошку!» – «Дурак ты, Петя!» Это было нечто. Отец ведь её нянчил в детстве. Ему было пять, ей меньше года, когда началась коллективизация. Родителей в поле гонят, хозяйство на нём. Рассказывал: сестра дурниной орёт. Он жванку ей из хлеба сделает, она выплёвывает. Мамкину титьку надо, а не хлеб в тряпочке. Тогда отец как начнёт мотылять люльку. Та о стенки бьётся, сестра ещё пуще заливается…
– С детства у них несогласие!
– «Чё в люльке такую богомолку не придушил! – ругался отец. –
О каком Боге запела бы, с моё повидав!» Запомнилось, однажды кричал в споре, как в Западной Украине рота власовцев без единого выстрела сдалась. Тут же расстреляли, не раздумывая! «Немцев никогда не расстреливали! – шумел отец. – А русских мужиков в расход! Где твой Бог был, когда они предавали и когда мы их?..» На что тётя Вера ему: «Это за грехи тяжкие!» Отца аж колотит: «Какие у меня к войне грехи накопились, чтобы калекой всю жизнь?» Отец не раз вспоминал паренька, кажется, Витю, сын полка у них был… На отдых часть отвели с передовой, Витя подходит к отцу: «Убьют меня сегодня, Петро, возьми вот шоколад». Отец ему, дескать, ты что, фронт вон где. Хотя, говорил, по виду чувствовалось – не жилец. И вот самопроизвольно взорвались снаряды, Витя, один-единственный, оказался рядом. «За какие грехи этого золотого парнишку в клочья?» – «За всеобщие!» –
«Дура ты одурманенная!»
– Узнаю Петра.
– Когда в этом доме отец с матерью квартиру получили, новоселье сделали. Вас, кажется, не было. Тётя Вера пришла и с порога: «Ой, Петя, как вам повезло! Церква рядом». Ух, он раскипятился: «Да будь моя воля, порушил бы, как дядя Гриша!» Дядя отца, рассказывали, рукастый был, до всего нового азартный. Чем только не занимался.
– Это который Петра к фотографии на Украине после войны привлёк?
– Ну, чтоб папка заработать мог. Фотоаппарат подарил. На треноге. Он у нас на Рабочих долго на чердаке пылился. Дядя был отличный столяр, маляр… По сей день храню бабушкину прялку, что он сделал. А в тридцатом году верховодил активистами, кто церковь в селе рушил. На иконостасе самолично всем святым глаза выколол. Отец с гордостью говорил об этом. И умалчивал вторую часть истории. Не знаю, рассказывал вам или нет? Лишь с год назад услышала от него, как дядя в сорок шестом восстанавливал церковь. Безглазые иконы, что бабки сохранили, отреставрировал. Иконостас сделал. Всё бесплатно. И это в голодный послевоенный год, а ведь семья на плечах… Что меня удивило: отец, рассказывая, не осуждал, что дядька изменил атеистическим взглядам. Мне соседка принесла кипарисовый крестик, я её поблагодарила за подарок, в вазочку крестик положила. Смотрю, папа шнурок к нему привязал, надел на шею. С ним и умер. С ним и похоронили.
Пришла Юля. На полголовы выше мамы в свои четырнадцать лет. Шумная и громкая.
– Это, что ли, Юля? – удивился Андрей Матвеевич. – Ничего себе вымахала. В деда пошла.
– В деда-прадеда бандюга! – хихикнула Юля поговоркой деда.
– Если в деда – дай-то Бог! На-ко! – Андрей Матвеевич протянул большую плитку шоколада. – Вам, молодым, сладкое полезное, а мне, старику…
– Старость не радость, а биологическое состояние организма! – отрапортовала народную мудрость Юля.
