Сергей Николаевич Прокопьев
Война и мир Петра Рыбася
Грибы на четырёх костях
«Как день с утра не задастся, – вспоминал дед Петро войну, – так, расстреляй меня комар, до ночи наперекосяк… В то утро ложку посеял. Рассчитывал с ней Берлин брать, с Калининского фронта вместе, а тут обыскался – нет…»
А ещё, рассказывая про тот роковой день, говорил: «Наши враги – жадность и лень». Напирал на первую часть мудрости. По жизни Петро был мужиком рачительным, но на войне не жадничал, не гонялся за трофеями. Ни в Польше, ни в Германии. Помнил завет матери: «Чужое не тронь – руки отсохнут». Мужики таскали в сидорах костюмы, отрезы. Петро одни часы швейцарские имел. А тут смотрит – ботинки. И до того приглянулись деревенскому парню. Светло-коричневые, подошва в палец толщиной, с рантами. Не ботинки, а картинки…
Их 1-я гвардейская Краснознамённая танковая бригада шла на острие клина. «Эх, ребята были! – вспоминал дед Петро однополчан. – Цвет! Молодёжь необстрелянную не брали. С госпиталей многие. Дрались соответственно. Преград не было!..»
Три танковых полка с автоматчиками на броне. Сзади дивизион «катюш», дивизион противотанковой артиллерии, дивизион броневиков с крупнокалиберными пулеметами. Сила! Задача: прорвать фронт и сеять панику – круши! дави! сметай! – в тылу врага. Днём и ночью больше шума и огня для неразберихи в немецком стане.
Петро – что в мирной жизни швец и жнец, что на войне по любому хлебу, металлу и салу. Посади за руль машины – не растеряется, и разведчик опытный, и радист лучший в бригаде. С этой специальности начинал войну, рядом с радиостанцией закончил. Та, последняя, на крытом газике была установлена, который за танком комбрига неотвязно следовал для оперативной связи. Например, вдруг появилась загвоздка продвижению в виде вражеской артиллерии. Через Петро вызываются «катюши», они – «огонь!», и путь свободен. Или въезжает колонна в лес. Сосны громадные, а на ветвях «кукушки», которые по нашим автоматчикам, что на броне танков, как давай поливать. «Броневики вперед!» – передаёт Петро приказ командира. Те выдвинулись и айда крупнокалиберными счетверёнными пулемётами по «кукующим» фрицам. Лес, как косой, вместе с «птичьими гнёздами» срезали и дальше…
«В сорок четвёртом, ещё в Польше, – рассказывал дед Петро, – нас начали готовить для взятия Германии. “Вы оккупационная армия!” – говорили. Офицеров, как жрать правильно, обучали. С деревень многие – вилок в глаза не видели, какие там салфетки и ножи за обедом. Гоняли, как платком рот вытирать, вилку держать и другим застольным выкрутасам. Почище, чем политзанятия. А установка на бой: можешь на танке ломануть не по дороге, а по дому – круши его, вали, дави, но после боя – пуговицу мирного населения не тронь».
Петро не удержался… В тот январский день сорок пятого они углубились в немецкий тыл на сто пятьдесят километров. Где-то под вечер в городок зашли. Остановилась колонна на пять минут, Петро забежал в дом ложкой разжиться, восполнить потерю. И увидел ботинки. Будто специально кто поставил на стул. «Взять?» – ударила мысль. «Не запнись за них, – сокрушался потом, – успел бы запрыгнуть в машину, а её всегда оберегали танки. Связь – глаза и уши командира». Но пока раздумывал да ощупывал приглянувшуюся обутку, загрохотали выстрелы. Петро выбежал из дома с ботинками, вскочил на подножку машины, а тут немецкая самоходка из боковой улицы…
А всё с ложки началось. За всю войну, кроме чирья на заднице на Калининском фронте, никаких ран, а тут…
Но жить-то надо…
И жил дед Петро полноценнее других ногастых. В молодости до девок горазд был. И они до него. В тридцать пять лет машину освоил. В пятьдесят полюбил грибы собирать. Конечно, со своими ногами и по девкам сподручнее шастать, и машину водить, и грибы собирать. В полный рост на протезах какой ты грибник? А на четвереньках в самый раз. «На четырёх костях», – шутил дед Петро.
И с азартом таким способом собирал грузди, белые и всякие разные.
Выглядел процесс следующим образом. Облазит дед лесок, к дереву подползёт, за ствол ухватится, встанет, перейдёт в соседний колок и опять принимает коленно-локтевую позу.
Со стороны кажется – мученья да и только. Однако дед Петро до дрожи любил за грибами ездить. Изнывал с первыми летними днями: когда, наконец, полезут родимые? И дочь терроризировал.
– Лен, не видела – грибы носят?
– Какие грибы, трава только проклюнулась.
– Ага, только! Дуром на грядках прёт! Пора сгонять на разведку.
Так повторялось каждый год. А уж в грибной разгар при первом удобном случае вырывался в соседние с дачей леса.
В тот день тоже достал дочь:
– Слетаем за профиль на разведку, а? Печёнкой с селезёнкой, расстреляй меня комар, чую – пошли родимые. Поехали, машина, как часы на Спасской башне, ходит.
– А чё вчера колесо отвалилось?
– Зато двигун не заглох.
– В первый раз за сезон.
– Так уж и в первый, – обиделся дед. – Не можешь без гадостей.
– Ладно, – согласилась Лена, она тоже любила грибную охоту, – своими глазами убедишься – рано ещё.
Потом дед вспоминал: тот день с утра не задался. И сетовал на себя – чё было дёргаться? Но задним умом мы все горазды.
Звоночек прозвенел утром, когда дед Петро в колодец ведро упустил. Бутылку пива надумал охладить. На край колодца ведро поставил. Оно кувырк… Бутылку каким-то чудом успел подхватить. А ведро полдня вылавливал.
Когда выловил, прихватив пятилетнюю Юльку, двинули на грибную разведку.
До заветных лесков было километров пять. Успешно, без отваливания колёс и замирания мотора, добрались до места назначения.
– В прошлом году в это время здесь полбагажника огребли! – охваченный азартом предстоящего мероприятия, вспомнил былые победы дед Петро и упал на «четыре кости». Принялся резво обшаривать рощицу. Со стороны казалось, дед обнюхивает каждое деревцо.
– Дед, ты как собака, – хихикнула Юлька.
– Зато я, в отличие от вас, ногастых, ни один грибок не пропущу. Вы ведь не собираете, а носитесь, как в задницу ужаленные. Рады, что есть на чём. Я каждый кустик обшарю, под всякую травинку загляну. У вас процентов пятьдесят мимо глаз попадает.
В тот памятный вечер, как ни обшаривал, как ни заглядывал, счёт трофеям шёл не багажниками, редкими экземплярами. Пять обабков, три подберёзовика, несколько сыроежек. По-Юлькиному – суравежки. Волнушки звала волмянками. Кстати, она белый гриб нашла. Ядрёный, в самом соку. Таких десятка полтора – и можно мариновать! Юлька, дитё есть дитё, нет бы, с ножкой сорвать, она – шляпку одну. Мама-Лена бросилась искать нижнюю часть красавца. Да где в стогу иголку найти. Юлька, конечно, забыла место.
Часа два дед ползал, Лена ходила, Юлька скакала по грибным угодьям.
– Стоп, пулемёт! – сказал дед Петро в один момент. – Хватит из пустого в порожнее переползать. Всё равно не зря съездили…
– Что, Юлька, – спрашивал внучку по дороге к машине, – по-едим свеженинки? Мамка на ужин сварит грибной супчик-голубчик.
– А куда она денется, – внучка деда поддерживает.
– Ты любишь супчик с грибами?
– Ещё как есть хочу!
Дед Петро поторопился вперед событий распустить желудок на суп. У машины обнаружилось, что исчезла связка ключей, среди коих и ключ зажигания был.
– Вот гадский потрох! – выворачивал один карман за другим дед Петро. – Куда они, расстреляй меня комар, подевались?
– Дед, ключ надо на веревочку и на шею, – нравоучительно советовала Юлька.
– Ты ещё, соплюшка, будешь вякать!
– Сам ты соплюх!
– Лен, ты не брала?
– Они мне сдались! – нервничала дочь.
Мало хорошего видела Елена в этой потере.
– Неужели в лесу обронил?
По второму кругу начали обшаривать хоженые места, лесок за леском. Дед как Маугли, Лена тоже на колени встала. Ключи не грибы, в полный рост трудно в траве заметить. Юлька последовала примеру взрослых, но тут же ударилась коленкой о пенёк.
– Гадский потрох! – плаксиво заругалась.
– Юлька, по губам получишь!
– А деда чё не бьёшь?
Обнюхивая каждую травинку, дед Петро поднял ржавый перочинный ножичек.
– Пойдёт! – полюбовался находкой и сунул в карман.
Юлька нашла ножку от гриба-красавца и плоскую 250-граммовую бутылочку с завинчивающейся крышкой.
– Пойдёт! – сунул дед в карман сосуд.
– Всякую гадость собираете! – ворчала Лена. – Ключи ищите!
Когда солнце село, дед Петро, обхватив берёзу, встал:
– Всё, расстреляй меня комар, ни хрена не видать. Соединяю напрямую.
Повозившись с зажиганием, замкнул соответствующие проводки, застоявшийся «запорожец» весело затарахтел, учуяв направление мыслей хозяина в сторону дома.
– Главное в нашем положении что? – спросил Юльку.
– Грибной супчик! – не задумалась внучка.
– Сама ты каша манная. Главное – ехать прямо. Иначе куковать на дороге придётся. Хочешь, Юлька, куковать?
– Ку-ку! Ку-ку! – сразу начала Юлька.
Не этот смысл имелся в виду, а тот, что дед при всей своей автолихости не мог закладывать крутые виражи. И не крутые – тоже. Зажигание-то обманул, без ключа завёл двигатель, но на этот сродни воровскому случаю имелась противоугонная блокировка: руль вправо, руль влево и «стоп, пулемёт» – сливай воду.
– При повороте передние колёса стопорятся в одном положении, – объяснял дед пассажирам особенности данной поездки.
– И потом нельзя ехать? – спросила Елена.
– Как в цирке можно. По кругу.
– Всё бы ты шутил, папа!
– А чё, расстреляй меня комар, грусть-кручину разводить?
Беды большой в прямолинейном движении не было, дорога не делала резких поворотов. Единственная преграда – профиль, что в деревню вёл, за ним сразу дачи начинались. Дед Петро внимательно посмотрел в одну сторону профиля, в другую: нет ли движущегося транспорта? И начал заезжать на дорожное полотно.
– Всё, – с облегчением сказал, скатившись вниз, – дальше следуем прямо по линии партии и правительства.
Но вдруг на «линию» выскочил кабыздох. Куда уж он нёсся сломя голову? Может, от дачных псов уходил? Или нашкодил где-нибудь? Сунулся под самые колёса, которым было противопоказано криволинейное движение. Дед Петро инстинктивно крутнул руль в сторону от самоубийцы.
– Расстреляй меня комар! – кричал в следующий момент. – Лучше бы я тебя раздавил!
Колёса намертво заколодило.
Лена побежала за подмогой к соседям-автомобилистам.
Как ни бились мужики повлиять на блокировку в обратном направлении, в походных условиях ничего не получалось. Пришлось брать деда на буксир. А так как передвигаться он мог только по кругу, маршрут по дачным дорогам прокладывали в левостороннем направлении. То и дело приходилось останавливаться, заносить задок «запорожца».
С добрый час цирковой крендель нарезали. Это при том, что при нормальном пути длина его была не больше полутора километров. Было хорошо затемно, когда достигли дачи…
– Лен, – на следующее утро дед Петро, едва продрав глаза, стал просить дочку, – свари грибного супчика.
– Берёзовой каши бы тебе! – проворчала дочка, ещё не отошедшая от вчерашней разведки.
– Чё?
– Я про себя.
Лена достала из багажника корзинку с грибами. Высыпала трофеи, едва прикрывавшие дно, на столик и… Среди грибов лежали ключи.
– Это Юлька, расстреляй меня комар! – взорвался дед, увидев пропажу. – Она, шкода такая!
– Из-за поганки полпосёлка взбаламутили! – поддержала мысль мама Лена.
– Ремня всыпать, чтобы неповадно в следующий раз!
– Мороженое сегодня точно не получит!
Дед и мать в два голоса ругали Юльку.
Которая, конечно, не ангел. Но справедливости ради надо сказать: в тот раз Юлька к ключам не прикасалась.
Разведчик и пионерка
– Колы був ще юнаком, – вспоминая неинвалидное время, дед Петро порой переходил на хохляцкую мову, – швыдкиш за меня не було. На ричцу с хлопцями идэмо, хтось каже: «Хто быстрийше добижить?» Я як ушпарю, тильки пятки блыщут. В ричцы вже купаюсь, а воны тики повзут. Та… Свинья в огород вскоче, маты мэнэ кличэ, бо одын я можу зразу впийматы. От такий я був дюже швыдкий хлопец!
Про военные беговые подвиги хвастал на мове москалей. И так смачно, аж в протезах сладко ныло:
– От раз нёсся! Летел, как тот чемпион! Под утро мы языка приволокли и спать попадали. Вдруг кипеш! Немцы! В прорыв, расстреляй меня комар, на нашем участке ломанулись. Чё уж там наше командование прошляпило. Мы их языками завалили, они не в курсе дела. Фрицы валом попёрли – отбиваться дохлый номер. Хватай ноги в руки и дуй в сторону родины. Что я и сделал. Догоняю Гришку Лебедева, он на велике чешет, спицы сверкают. Возьми, прошусь, на багажник. Он морду колодкой. Не, говорит, вдвоём медленно, оба пропадём. Сильнее педалями от меня закрутил. Забыл, стервец, как его, раненого, из-за линии фронта на себе волок. Бегу, а немцы сзади из пулемётов подгоняют. Гришка, хоть и на колёсах, недалеко оторвался. А тут и вовсе бросил транспорт. Финиш пришёл. Река широченная. А Гришка только по-топорному плавает. Капец настаёт. Взмолился: «Петро, не бросай!» – «Ага, – говорю, – ты меня на велик взял?» – «Прости!» – просит. Помог, конечно. Плавал я как рыба в воде. А уж бегал, когда ногастый был…
– По девочкам? – подзуживали мужички.
– Не, по ним с ногами не успел – война.
– Зато с протезами давал.
Это уж точно. Не промах был Петро.
А ведь жить не хотел, как ноги отняли. Да и отнимать нечего было. Правая на одной шкурке держалась, от левой мало что осталось.
«Лучше бы насмерть, – отворачивался в госпитале к стене, – чем обрубком быть!»
Пионеры у его кровати пост организовали по отвлечению от самоубийственных дум.
Книжки читали, стихи…
Кстати, с одной пионеркой столкнулся через сорок три года по шуры-мурному вопросу. Без красного галстука она к тому времени ходила, что не помешало бурному роману.
Петро в госпитале, был такой момент, поставил на себе крест. Куда, мол, без важнейших составляющих двигательного аппарата годен? Одну пионерку, что развлекать бойца приходила, попросил верёвочку покрепче принести. Девчоночка и рада стараться, как же – солдатик израненный обратился. Хорошо, нянечка узрела ночью сооружение петли-удавки…
– Ну, дай тогда яду! – швырнул Петро верёвку в глазастую. – Кому я такой нужен? Кому?!
– Мне, – сказала нянечка.
Настей её звали. Дивчина молодая, видная.
– На кой тебе инвалид?
– Петя, – ответила с жаром, – посмотрись в зеркало! Ты даже здесь, после тяжелого ранения, какой красивый!
Петро на самом деле был видный хлопец. Цыганистый, волосы волнистые, глаза карие. И не какой-то заморыш. Немца, намеченного в языки, без всяких прикладов кулаком по голове с одного удара глушил. Бац, и готов любезный для транспортировки. Можно без кляпа тащить. Не скоро очухается.
Нянечка исключительно в лечебных целях сказала «мне нужен». Надо как-то от петли отвлекать безногого солдата. Чувств к нему не испытывала.
– Точно я тебе нравлюсь? – Петро ушам своим не верит.
– А как же! Да на тебя тут все девчонки заглядываются! – продолжила психотерапию Настасья.
После чего разведчик перестал у пионерок верёвку просить.
Как выписался из госпиталя, дали ему провожатого, и поехал к родным на Украину. Но через пять месяцев вернулся жениться на Настасье. Той и деваться некуда. Говорила? Говорила. Обещала? Обещала. Значит, девка, не крути носом.
Сошлись, а через полгода Петро обратно засобирался на Украину. Вошёл во вкус жениться. Дома у него тоже зазноба появилась. Побыл мужем сибирячки, захотелось к хохлушке.
Что, дескать, зря мы кровь проливали, ноги теряли? Имеем право на личное счастье.
Поел вареников да галушек, кавунов солёных да сала, и страх как захотелось пельменей и щей Настасьиных. И опять «что мы, зря кровь проливали?»
Пару раз сгонял туда-обратно через полстраны. Потом думает: зачем я, чудак такой, мотаюсь? Можно на месте галушки с варениками найти. В Омске тоже хохлушек хватает.
Никогда не мешало Петру отсутствие ног – ни в любвеобильные молодые годы, ни в более умеренные.
На День Победы выступал однажды в парке, о боевом пути браво рассказывал. Спустился со сцены, а к нему женщина:
– Вы меня не помните?
– Нет, расстреляй меня комар!
– Тоня я! Помните, в госпиталь верёвку вам приносила. Стихи читала!
– «На севере диком стоит одиноко…»
– Ну!
– Надо отметить встречу боевых друзей.
Стали они отмечать.
Раз, да другой, да третий разведчик к пионерке заруливает. Ей пятьдесят пять лет, деду – на одиннадцать больше, но любви все возрасты по плечу. Кто-то, может, осудит: «Им о душе пора думать, они сосредоточили внимание на низменных страстях организма». Дескать, внуки у каждого за спиной, они любовь развели как ни в чём не бывало. Седые оба, а туда же – объятья подавай.
Что на это скажешь?
Дед Петро ничего не говорил. И не задумывался. Не сдерживал даже тот щекотливый факт, что пионерка жила в одном доме с племянницей жены Настасьи. Самоуверенно считал: он-то, старый разведчик, имеющий добрую сотню ходок в тыл врага, за линию семейного фронта тоже незаметно будет гонять.
Родственники не фашисты, быстро доложили Настасье о вылазках в запретную зону.
«Ах ты, старый кобелина! – сказала жена. – Ах ты, чучело! Всё ему по бабам прыг-скок. Подхватишь СПИД, и руки отнимут. Я тебя по больницам таскать не буду. И так от стыда сгореть можно: старый хрыч на тайные свиданки бегает!»
Ничего принципиально нового в этом монологе не было. Кроме одной детали – вслух не произносился. Настасья виду не подала, что располагает достоверной информацией о подлой измене. Вела себя, будто знать не знала и ведать не ведала. Внешне. Внутренне разработала план коварнейшей антипионерской операции.
Однажды как бы невзначай («невзначай» ловила несколько дней) столкнулась с пионеркой.
– Неужто Тоня? – сделала удивлённое лицо.
– Да, – непонимающе сказала пионерка.
– А я – Настя. Ну, госпиталь помнишь? Томилина Настя, а теперь Рыбась.
«Сейчас вцепится в волосы», – испугалась скандала пионерка. Сжалась обречённо. А потом видит, Настя ничегошеньки о романе почти боевых товарищей не знает. Щебечет себе беззаботно на всякие темы.
«Пронесло», – подумала пионерка и невинным тоном спрашивает:
– Как там Петро, разведчик наш? Раз в парке на День Победы видела его, выступал с трибуны.
– А чё ему сделается? Бегает, воюет. Правда, в последнее время заскоки начались с крышей, – покрутила Настя пальцем у виска. – Чудит.
«Неужто меня имеет в виду?» – опять ухнуло сердце у пионерки.
– Как-то прихожу домой, он на кухне сидит, на полу ворох бумаги, скалка, ложки деревянные, разделочная доска, в руках спички. «Замёрз, – говорит. – Только что реку вброд со взводом переходили, заколел». И чиркает спичкой. Еле отобрала. На следующий день топор схватил и давай табуретки крушить. «Богомать, – кричит, – я кровь проливал!» И раньше во сне всю дорогу воевал. А тут наяву начал.
У пионерки чуть не сорвалось: «Знаю!» Вовремя бабский язык прикусила, не ляпнула: «Сама не раз слышала, как во сне воюет». Дед Петро, бывало, у неё, подвыпивши, заснёт и начинает орать: «Огнём прикрой!.. Куда ты?! Мины там!»
– Раньше только во сне воевал, – продолжает Настасья, – в последние годы наяву начал. На меня с ножом кидается. «Ты, – кричит, – немецкий оккупант!» Это я-то! Хорошо – протезы, не может догнать. Так бы давно порешил. Топоры, ножи прячу… Даёт о себе знать война. Два раза в психушке лежал. Подлечится, вроде ничего, пройдёт. Через полгода опять квартира во вражеский тыл превращается. Нас, как языков, скручивать начинает. Подкрадывается. Или за дверью спрячется, чтоб, значит, оглушить неожиданно. Затмение ни с того ни сего найдёт, особенно когда выпьет. Фронт даром не проходит. Шутка ли, почти четыре года отломать на передовой. Как-то прилегла на диван, задремала, и вдруг – будто холодом обдало. Открываю глаза, он с ножом крадётся. Ещё бы секунда… Еле успела подушкой защититься. Только пух полетел. А так бы полоснул по горлу и капец!
Пионерка вспомнила: у Петро в кармане всегда складничок острейший. Хвастал: «Как бритва, по спецзаказу цеховские ребята делали». Вспомнила и побледнела.
– Что с тобой? – спросила Настасья.
– Ничего-ничего.
Поговорили они, через два дня дед Петро прирулил к сударушке с поллитровкой в кармане, переполненный любовью: «Видчиняй, родная, хату, будем песенки играть».
Родная не «видчиняет». То есть на порог пустила, а дальше не моги.
– Я, – говорит пионерка, – больная! И больше ко мне не ходи!
– Ты чё? – оторопел разведчик. – Сказилась? Сама приглашала «заходи чаще, всегда рада».
– Дочь моя узнала, ругается!
– Хорошее дело, я горилку взял.
Даже на этот крепкий довод «не видчиняет» пионерка дальше порога.
«Вот жинки поганый народ, – возвращался дед Петро с неудачного свидания. – То лучше меня не было у неё за всю жизнь мужика, а теперь дочку слухает. Вот поганый народ…»
