Сергей Сергеевич Митрохин
Модернизация и Архаика
1.3.3.2. Языковая изоляция
В разнообразных концепциях «русского пути» обычно не очень много внимания уделяется языковому барьеру.
Византийский трансфер, пришедший на Русь после принятия ею христианства, играл роль одновременно религиозного и языкового фильтра. Он не включал в себя ни светских элементов византийской культуры, ни тех каналов доступа к античному культурному наследию, которые в Византии были встроены в систему государственного образования. И в таком виде он на несколько столетий «закупорил» культурное пространство русского социума.
На католическом Западе латынь была унаследована от языческой эпохи и поэтому не могла быть «заточена» исключительно под богослужение. В отличие от нее церковнославянский искусственно создавался Кириллом и Мефодием как язык богослужения и тем самым оказался его придатком – языком исключительно сакрального применения.
‘Мессионерский язык‘, созданный специально для конкретной религиозной конфессии – явление достаточно редкое в мировой истории. В качестве примера можно привести создание при Сасанидах специального авестийского алфавита для письменного изложения текстов Авесты. Созданная таким образом письменность получила исключительно сакральное назначение и не применялась за пределами религиозной практики зороастризма[16].
Латынь, греческий арабский и т. д. поначалу были просто языками, а потом стали «священными» для соответствующих конфессий. По этой естественной причине они являлись универсальными «кодами доступа» к самым различным сферам познания, а не только к религиозным откровениям.
Все священные языки мира были языками как веры, так и познания, поэтому на них осуществлялось не только богослужение, но также передача знаний и обмен ими.
В отличие от них, церковнославянский (подобно авестийскому при Сасанидах) создавался исключительно как язык только веры, тем самым применение его для освоения светских знаний являлось заведомым кощунством. По этой причине до возникновения под западным влиянием несакрального литературного языка все светские знания на Руси автоматически вытеснялись и из пространства культуры, либо размещались на самых нижних ярусах иерархии культурных ценностей.
Пока церковнославянский оставался основой литературного, т. е. до XVII века, на Руси переводилась почти исключительно ортодоксальная религиозная литература. Из светских текстов в культурный оборот попадали только те, которые дополняли целостность религиозного взгляда на мир. Например, «Хроника» Георгия Амартола переводилась как источник библейской интерпретации всемирной истории, а «Иудейская война» Иосифа Флавия – как назидательное повествование про то, что евреи потерпели наказание за мучения Христа и т. д. Многие жанры литературы, кажущиеся светскими, на самом деле несли в себе сугубо религиозный смысл. Так, например, летописание до середины XVII было повествованием о том, «како избра Богъ страну нашю на последнее время»[17]. И т. д. и т. п.
Соответствующим образом было устроено и образование, которое «носило исключительно катехитический характер: образованность не вырастает здесь, как в Византии, из античной традиции, а поначалу целиком связана с миссией. Это отражалось и на составе книжности: подавляющая ее часть состоит из произведений духовной литературы… Образованность … за пределы этого ограниченного корпуса не выходила, а элементарное образование сводилось лишь к овладению чтением, ориентированным на тот же корпус религиозных текстов»[18].
Подобный культурный изоляционизм отсутствовал не только на Западе, но и в самой Византии, откуда шло основное влияние на Русь. Греческий в Византии, так же как латынь на Западе, был изначально «открыт» античному наследию, тогда как церковнославянский являлся по отношению к нему «изолирующим». Через латынь на Западе и греческий в Византии духовная и светская элиты подпитывалась богатствами античного наследия, которое было языческим по своему происхождению и основному содержанию. Владение латынью и греческим неизбежно расширяло кругозор образованных элит, выводя его за пределы религиозной догматики, так как открывало путь к освоению таких систем знания, которые были по происхождению языческими и тем самым представляли собой альтернативу западному католицизму и византийскому православию.
Используя эти языки, сама церковь невольно вовлекала интеллектуальную элиту в освоение альтернативных мировозрений. Вынужденные учить латынь в богослужебных целях, клирики автоматически получали ключ к освоению языческой классики. Королевские администрации, использовавшие латынь для делопроизводства, подталкивали к тому же и светскую элиту. Помимо этого латынь являлась еще и языком интернационального общения, тем самым содействуя обмену знаниями между различными этносами и их культурами. В этом качестве она больше походила на арабский, нежели греческий, который охватывал не такое большое разнообразие культур. Возможно, что именно такой широкий охват большого многообразия стран и культур, свойственный латыни, как и арабскому, послужил причиной мощного всплеска науки и философии как на христианском Западе, так и на арабском Востоке.
В Византии, хотя и не было столь же интенсивного культурного обмена, но там система государственного образования уходит корнями в языческие времена. В государственных школах Гомер, Платон и Аристотель изучались наряду с псалмами Давида и Евангелием. Возьмем, например, великих просветителей Кирилла и Мефодия, которые воспитывались на текстах не только Священного Писания, но и античных классиков, чье преподавание было обязательным в византийской школе. И вот теперь задумаемся: смогли бы они без такого широкого культурного кругозора совершить научный подвиг изобретения славянского алфавита?
1.3.3.3. Следствия изоляции
Сакральные функции церковнославянского отсекали от введения в культурный оборот светских знаний. По этой причине на Руси отсутствовали предпосылки для развития науки и светской культуры. В том случае, когда практические нужды требовали письменной фиксации нерелигиозного знания, оно излагалось не на церковнославянском, а на древнерусском, максимально приближенном к живой речи. Именно на нем изложена в сохранившихся списках Русская правда и другие правовые документы (княжеские договоры и т. д.).
Подсобно-вспомогательный характер этих текстов, подчеркнутый «просторечием» стилистики, выключал их из сферы «высокой культуры». Подобная «профанация» светского знания блокировала общественный интерес к его освоению, также как ко всему, что не было напрямую связано с религиозной догмой.
Таким образом, важнейшим следствием функциональной зависимости церковнославянского языка от религии стало уменьшение культурной значимости светского знания, что снижало интерес к самым разнообразным видам познавательной активности.
В этом заключается фундаментальная причина отгораживания Московии от процессов ранней европейской модернизации, которая протекала под знаком секуляризации – высвобождения человеческой природы из-под диктата религиозной догмы. При этом, само это высвобождение стало возможным благодаря накоплению светского знания, происходившее почти исключительно на основе латыни.
Одним из следствий ранней правовой модернизации (см. 1.2.4.) было создание системы воспроизводства знания, основанной на освоении античного наследия, благодаря чему Европа в начале II тысячелетия осуществила колоссальный рывок к новым формам социальных отношений. Наиболее существенным в этих отношениях было усиление роли правовой регламентации, фиксирующей границы автономии целого ряда сословных групп (феодалов, бюргеров, в какой-то мере даже крестьян) и корпораций (гильдий, цехов, университетов, монашеских орденов и т. п.).
Универсальным фактором, влияющим на данный процесс, была рецепция римского права, в результате которой странам Запада была привита идея правового государства, основанного на культе права и господстве института частной собственности. Речь идет о рецепции в широком смысле слова: не только о прямом заимствовании римских норм и процедур, но и о той деятельности по письменной фиксации, обработке и систематизации (кодификации) обычного местного права, импульс которым дал этот процесс.
Именно в этом пункте проходит первый крупный водораздел между русским и европейским развитием. Языковая изоляция отсекла московский социум от светских источников античного знания, на основе которых могла бы возникнуть система их воспроизводства, включающая университеты, профессиональных юристов и специально образованных управленцев, светскую интеллигенцию и т. д. Одним из последствий подобной изоляции стало сохранение православной церковью монополии не только на религиозное, но и вообще любое знание, тогда как на Западе такая монополия была поколеблена университетами.
На языковую и религиозную изоляцию весьма органично накладывалась и геополитическая. В то время как в Европе шла рецепция римского права, на Руси осуществлялась рецепция монгольского деспотизма. Право в Московской Руси было только практическим инструментом управления и не являлось обширной и саморазвивающейся системой знаний, имеющей культурное значение и требующей для своего освоения университетов, а для применения – особого класса юристов. Четким показателям отношения к ценности права на Руси является язык Русской правды и других законодательных документов, включая Судебники и Соборное Уложение. Это – не книжный церковнославянский священных текстов, а близкий к разговорному древнерусский язык. На этом примере легко показать разные результаты взаимозависимости права и языка, на котором оно излагается в русском и европейских социумах. На Западе право изначально связано с латынью – языком, имеющем сакральное значение. Тем самым оно «автоматически» относится к разряду высших культурных ценностей. На Руси и в Московии право изначально связано с дохристианской традицией и излагалось исключительно на обыденном древнерусском языке. На церковнославянский переводились только тексты канонического права, светское право переводилось в Кормчих как приложение к каноническому и рассматривалось вместе с ним как «священная» материя, т. е. больше служило частью душеспасительного чтения, чем было руководством для судей и иных участников процесса.
По словам В. М. Живова, «Византийско-церковнославянское право непосредственно в судебной практике не применялось». Он говорит об «уникальности юридической ситуации Древней Руси: право, лежащее в сфере культуры, не действует, а действующее право лежит вне сферы культуры»[19]. Этот результат столкновения римского и местного права «радикально отличается от того, который можно наблюдать в различных областях Западной Европы. Там сосуществование разных юридических норм принимало форму их параллельного функционирования», которое «обеспечивало взаимовлияние этих юридических норм, процесс рецепции римского права, в котором законы Юстиниана приспосабливались к изменившимся историческим условиям средневековой Европы»[20].
Ничего похожего на такие процессы в Древней Руси не происходило. Здесь «граница между местным и заимствованным правом оставалась непреодолимой преградой, совпадая с границей между культурой и бытом. Эта специфическая дихотомия приводила к тому, что в России отсутствовали все те институты, которые вызываются к существованию применением права, обладающего культурным статусом: юридическое образование, развитие науки права, формирование юридических корпораций. Эти институты не могли развиться в области действующего местного права, поскольку оно оставалось в сфере быта, и были совершенно излишни для культурного заимствованного права, поскольку оно не применялось и не нуждалось в разработке»[21].
Ярким примером подобной диглоссии[22] является Сборник ярлыков ордынских ханов митрополитам киевским. Текст (по всей видимости, тюркский) ярлыков переведен монахом-составителем на разговорный русский, а заключение, содержащее назидательное увещевание православным князьям – на церковнославянский[23]. Реальная правовая практика не нуждалась в «освящении». Право относилось не к сфере культурных ценностей, а к разряду властных практик.
Данное обстоятельство делало немыслимым сам процесс изучения права как дисциплины в каких-либо специальных образовательных учреждениях, а значит, и формирование какого-то подобия юридической отрасли знаний, правовой науки и класса юристов, освоивших ее с целью оказание правовой помощи и консультаций. Тем самым отсутствовал специальный слой профессионалов, прививавших усвоенные им правовые понятия различным слоям социума, включая его элиту и саму власть, а также тех ее исполнителей, которые были ответственны за отправление правосудия.
Современный исследователь истории русского права выражает данное обстоятельство словами о том, что это было «не столько верховенство закона, сколько верховенство при помощи закона» («not so much the rule of law, as rule by law»)[24]. Эту формулировку следовало бы расширить: «верховенство при помощи закона как одного из средств принуждения». Право в гораздо большей степени употреблялось как инструмент поддержания порядка, чем как высокая ценность торжества справедливости.
Данная ситуация напрямую вытекала из мессионерской природы языка Кирилла и Мефодия и продуцировала одну из уникальных черт Московской цивилизации, отличавших ее как от Западной, так и от Византийской.
Относясь к разряду практик власти, а не культурных ценностей, право не могло стать универсальным регулятором общественных отношений. Русский закон до принятия Соборного Уложения 1649 года оставался инструментом ограниченного применения в сфере уголовных наказаний и частных конфликтов. Принятие Уложения, а затем проведение судебных реформ Петра и Екатерины несколько изменило это ситуацию, но не могло вызвать коренной трансформации русского менталитета, оставив в силе его «родовую черту» в виде пониженного правосознания.
Впрочем, эти реформы (за исключением, может быть только сильно запоздавших александровских) так и не смогли поколебать фундамента московской системы, в рамках которой доминирует исключительная монополия центральной власти на законодательную деятельность (за исключением церковной юрисдикции). Данная доминанта резко контрастирует с плюрализмом систем права (помимо собственно королевского и церковного, еще и городского, торгового, манориального), процветавшим на средневековом Западе.
Задаваясь вопросом, что было главными причинами расцвета городского самоуправления в период европейского Средневековья (на примере Кельна – отделение города от власти как архиепископа, так и от герцога, создание собственных светских городских учреждений, собственной политической и правовой истории), Дж. Бергман отмечает, что одной из них явилась «идея постепенного овладения миром посредством права», ставшая «ведущим понятием, руководящим мотивом и в церковной и в светской сфере»[25].
Подобные умонастроения в Европе XI–XII веков стали следствием революционных перемен, восходивших в конечном счете к рецепции римского права. В силу вышеуказанных «изолирующих» факторов Русь оказалась в стороне от этих ранних волн европейской модернизации.
Так, например, даже в «республиканских» Новгороде и Пскове не было городских уставов, определявших процедуры взаимоотношений между князем и вече, народом и посадниками – и т. д. В Судных грамотах регулируются только вопросы, связанные с судопроизводством, причем это регулирование носит фрагментарный характер, подразумевая наличие огромного пласта норм обычного неписаного права: там отсутствует фиксация обязанностей должностных лиц, а также норм организации городской власти, свойственных статутам европейских городов. И это несмотря на то, что Новгород и Псков были вовлечены в торговую активность Ганзейского союза.
Для сравнения можно привести пример из средневековой жизни «братьев-славян», когда-то перешедших от письменности на глаголице и кириллице к универсальной для католических стран латыни. В 1272 г. в хорватском Дубровнике был принят Статут (Liber statutorum civitatis Ragusii) с предельно четкой фиксацией полномочий, обязанностей и процедур всех магистратур, а также венецианского наместника. Объем этого документа составляет 230 страниц латинского текста![26]
Структура феодальных отношений на Руси до сих пор остается гораздо менее понятной, чем западная, поскольку первая в отличие от второй практически не была зафиксирована в законодательных актах. То положительное наследие, которое западный феодализм оставил государствам Западной Европы (парламенты, гарантии судебной защиты от произвола, ряд личных и корпоративных прав и т. д.), по-видимому, могло быть оставлено и русским родовым феодализмом, но только при условии письменной фиксации в нормативных документах, а именно она-то и отсутствовала в условиях «профанного» позиционирования права.
В целом процесс перехода от обычного неписаного права к формальному писаному предполагает его рационализацию, устранению разного рода архаических элементов не только в самом праве, но и в общественных отношениях в целом. Логично предположить, что этот процесс на Руси был гораздо более медленным, чем в странах, подвергшихся тем или иным образом воздействию римского права.
Так, основополагающий для римского права принцип индивидуальной ответственности, воплощенный в юридической категории «лица» (persona), совершенно не был таковым для русского права (слово «лице» используется в Русской правде, но означает «украденную вещь»), в котором принцип коллективной ответственности в виде поруки в уголовной сфере применялся до начала петровских реформ, а в фискальной – в виде круговой поруки – вплоть до начала ХХ века.
На данном примере легко проследить такой феномен, как сочетание и симбиоз тенденций модернизации с элементами архаики. Институт круговой поруки при налогообложении в сельской общине сохранялся после всех «великих» реформ: Петра I, Екатерины II и даже Александра II, несмотря на всю их «прогрессивность» (особенно последних), просуществовав до начала XX века.
1.3.4. Модерн и архаика московской цивилизации
Некоторые исследователи усматривают начало «ранне- модерных» процессов в России намного раньше Петра – с XV–XVI веков[27]. Имеется в виду создание централизованных бюрократии, управления армией, фискальной системы и системы уголовных наказаний, свойственное в этот период всем европейским государствам, включая Московию и Османскую империю. На этом основании все эти государства – и западные и восточные – зачисляются в разряд «раннемодерных». Такое обобщение выглядит достаточно грубо. Действительно, в процессе военной конкуренции друг с другом эти государства вырабатывали некие общие институциональные признаки, без которых они были бы просто уничтожены (рекрутская армия, всеобъемлющая фискальная система, централизованная бюрократия, унифицированное законодательство). Однако при наличии этих общих признаков одни из них преодолевали в себе архаику различных аспектов своих социумов, а другие не только не преодолевали, но даже в чем-то усиливали.
Изоляция Руси от влияний ранней европейской модернизации означала «консервирование» таких пластов архаики, которые быстрее или медленнее изживались в странах, подвергшихся данному влиянию. Эта архаика не могла не получить отражение в структуре государства, ментальности народа; она не могла не наложить своего отпечатка на саму природу и «дух» русского социума.
«Ранний модерн» в Московской Руси сочетался (уживался, создавал уникальные синтезы) с такими элементами архаики, которые в европейских странах в это время уже изживались более или менее быстрыми темпами. Ниже приводятся наиболее существенные аспекты этой архаики.
1.3.4.1. Доправовое государство
Сказанное выше о до- и вне- правовой архаике русского менталитета, хорошо проясняет Гарольд Дж. Берман, описывая правовую ситуацию в западных странах до XII века:
«Не было ни профессионального класса юристов и судей, ни юридических учебных заведений, ни правовой литературы и совсем мало законодательной деятельности. В общем и целом право на Западе состояло из норм и процедур обычного права, а они были растворены в политических, экономических и социальных институтах вообще»[28].
Совершенно очевидно, что это описание на 100 % применимо к Московии и является одной из архаичных аспектов ее цивилизации, показывая, что западная Европа до развития западной цивилизации не сильно от нее отличалась. То, что в Европе было преодолено еще в высоком Средневековье остается актуальным для России и влияет на все аспекты жизни социума еще очень долгое время, и не остается полностью преодоленным по сей день.
Характерно, что данный аспект архаики отсутствует не только в европейских странах, но и в Византии, где «имелось четко очерченное правовое наследие, основанное на греческих концепциях превосходства естественного разума и на римском чувстве порядка. Были в наличии судьи и юристы, правовая литература, юридические школы, развитая система законодательства и управления»[29]. Все это, как уже говорилось выше, не попало на Русь, так как осталось за бортом византийского трансфера.
Вплоть до петровских реформ в России отсутствовал суд как централизованная система, специализирующаяся исключительно на вопросах правоприменения. Вместо этого функции по осуществлению правосудия были разбросаны по многочисленным приказам. Кроме того, отсутствовала внятная и четко работающая система апелляций к вышестоящей судебной инстанции. Все это вряд ли позволяет зачислять Московию в один ряд с такими «раннемодерными» государствами, как Франция, Англия и германские княжества вместе с Османской империей, как это делает Нэнси Колман. При всех сходствах, обусловленных в первую очередь процессами централизации и бюрократизации, нужно понимать и различия. В таких царствах, как Московия и Османия, эти «модерные» напластования накладывались на «архаичные» порядки, не затронутые никакой модернизацией, самой важной разновидностью которой в Средние века была рецепция римского права. Для Османской империи такими очевидными архаизмами являются слияние светской и религиозной власти в личности султана, шариат как господствующая и безальтернативная система права и т. д. и т. п.
Далее будут приведены в пример отдельные «архаизмы» московской цивилизации, на полную «инвентаризацию» которых я ни в коем случае не претендую.
Важнейшей особенностью русского исторического менталитета, отлитого в горниле московской цивилизации, является, таким образом, правовой нигилизм. Речь идет не о сознательном отрицании права и закона, а помещение этих категорий за пределы мира высокой культуры и сферы высших ценностей. Из этой фундаментальной установки вытекает нежелание выстраивать тот огромный массив правовых институтов, который возникает в ходе муниципальной революции, породившей бюргерскую (буржуазную) культуру Запада. Отсюда же произрастают свойственные русскому менталитету разнообразные стратегии обхода письменного права, делающие упор на неформальные (неписаные) межличностные отношения в гражданской, деловой и политической жизни. В современном социуме эта национальная особенность очень хорошо осознается, что получило отражение в речевом обороте «по понятиям», применяемом к поведению, отклоняющемуся от установленных правовых процедур.
