Сергей Юрьевич Катканов
Стоит ли об этом?
Как я пришёл к вере
Православная вера для меня – как воздух без которого мне было бы нечем дышать. Без веры я не вижу в жизни ни малейшего смысла. Я с содроганием вспоминаю то время, когда не верил в Бога. Значит, тот момент, когда я из атеиста стал верующим – самый главный в моей жизни. И вот этого-то момента я совершенно не помню. Даже год не могу назвать. А у меня ведь хорошая память на прошлое. Местами даже слишком хорошая. Я в деталях помню все поворотные моменты своей жизни. Жена иногда удивляется: «Как ты всё помнишь?». Я развожу руками: «Такова моя особенность». Почему же я не помню самого главного? Потому что этого главного именно как события можно сказать, что и не было.
Я люблю интересные истории о том, как атеисты приходят к вере. Один стал свидетелем чуда, другого некое жизненное потрясение заставило уверовать, третий встретил человека, который изменил его отношение к религии. Но у меня ничего такого не было. Я помню время, когда я твёрдо знал, что Бога нет. Я помню время, когда я твёрдо знал, что Бог есть. Что же было между ними? Некий вялотекущий процесс, растянувшийся на неопределённое количество лет.
***
Атеистом я, откровенно говоря, был немного странным, мне всегда нравилось всё церковное, например, открытки, которые иногда появлялись в нашем доме. Мама поддерживала отношения с тётей Тоней Мурашёвой, которая была подругой её мамы, моей бабушки. И моя бабушка, которая умерла, когда мне было 5 лет, и тётя Тоня, которую я хорошо знал, и ещё тётя Лиза, родная сестра моей бабушки, которая жила в деревне Пески, где я часто бывал летом, были людьми «очень верующими», как я тогда говорил. Сейчас я понимаю, что очень или не очень верующим быть нельзя, они просто были людьми церковными. Это всегда вызывало у меня большое уважение, и ни тени протеста.
Бабушку я почти не помню, но вот один фрагмент нашего разговора врезался в память на всю жизнь. Я, видимо, что-то спросил её о Боге, хотя своего вопроса не помню, а она ответила: «Бог живёт на небе. Подрастёшь – всё узнаешь». Как часто подростком я вспоминал эти слова и думал: «Вот я подрос и узнал, что Бога нет». Я вспоминал эти слова и позже, когда уже был в Церкви и узнал, что бабушка была права.
Дома у нас в кухонном шкафу, почти незаметные, всегда стояли маленькие иконки. Они были для меня привычны, нисколько не раздражали, но ничего особо не значили. Кажется, именно по поводу этих иконок я однажды спросил маму: «Но ведь мы – неверующие?». Мама ответила: «Почему мы неверующие? Мы – верующие». Мне тогда было лет 13, мамин ответ меня немного удивил, но отнюдь не стал никаким потрясением. Родители, может быть, и ходили в церковь где-то раз в год, я этому значения не придавал, да, видимо, чаще всего об этом и не знал. Со мной разговоров о вере они никогда не заводили.
Иногда у нас дома бывала тётя Тоня Мурашёва. Это был интересный человек. По образованию – врач, она работала рентгенологом, но с работы её уволили из-за религиозных убеждений, о чём я, очевидно, узнал гораздо позже. Сейчас я понимаю, что тётя Тоня была исповедницей, то есть человеком, пострадавшим за веру. Это очень значимо перед Лицом Божьим, не каждому православному это дано. Я знал её пенсионеркой, она работала регентом в кафедральном соборе и была хорошо знакома со многими священниками. Она-то иногда и приносила к нам домой разные православные открытки или чёрно-белые фотографии со старинных открыток. Мне они очень нравились.
Помню, я устроил на своём письменном столе целую выставку под стеклом из таких «религиозных изображений». Мне тогда было лет 16. Моя сестра, которая моложе меня на 10 лет, чуть ли не со слезами спросила меня: «Ты что, верующий?». Это примерно равнялось вопросу: «Ты сошёл с ума?». Я поспешил её успокоить: «Нет, я неверующий, просто историей интересуюсь». Сейчас моя сестра, как и я – верующая, недавно мы с ней с улыбкой вспоминали этот эпизод из её детства.
А только ли интересом к истории был вызван мой подростковый интерес к религиозным открыткам? Это очень сложный вопрос, но думаю, что нет. Я не верил в Бога, но уже старшеклассником я хотел в Него верить, что хорошо заметно по моему дневнику. Кажется это была своего рода «игра в православие». Это примерно как ребёнок очень хочет быть солдатом, но не может, а потому играет в солдатиков.
Тётя Тоня никогда не говорила со мной о вере. Они с моими родителями видимо считали: если в школе будут говорить одно, а дома – другое, это ни к чему хорошему не приведёт. Может быть, они и были правы, хотя не уверен.
А вот с тётей Лизой в Песках мы говорили на сей предмет. Она иногда рассказывала мне какие-то религиозные истории, хотя ничего в память не врезалось. Она и меня любила послушать, что-нибудь такое «из истории». Помню, я рассказывал ей про Александра Македонского, о том, какой это был замечательный человек, а она удовлетворенно заключила: «Так ведь у нас вера-то греческая». Мы остались довольны друг другом. Хотя она тоже никак не пыталась на меня влиять, никакой «религиозной агитации» с её стороны не было.
Мне было, наверное, лет 17, когда я узнал, что у неё есть «Новый завет» – старый, ещё дореволюционный. Я попросил его почитать. Она разрешила. Я тогда приехал в деревню ненадолго, но «Евангелие от Матфея» успел прочитать, делая при этом выписки в блокнотик, который всегда был у меня с собой. Евангелие меня не потрясло, но заинтересовало, я узнал, что там есть интересные мысли. Я попросил у тёти Лизы разрешить мне взять «Новый завет» в Вологду. Она отказала, сказав, что читает его каждый день и расстаться с ним не может. Не сказать, что я сильно расстроился.
Тётя Лиза была человеком очень простым, не сильно грамотным и серьёзные религиозные вопросы мы с ней обсуждать не могли. А я в те годы очень хотел бы поговорить с каким-нибудь священником. Я отнюдь не собирался никого обращать в атеизм, мне просто было очень интересно послушать, что может сказать умный, но при этом верующий человек в защиту религии. Но поговорить с таким человеком у меня возможности не было.
Как-то воскресным днём я пошёл в церковь, ни слова не сказав об этом родителям (об этом есть запись в моём дневнике). Не знаю, что я там хотел увидеть или услышать, но эта реальность тянула к себе юного атеиста. Вообще, мне хотелось бы услышать проповедь священника, хотя, кажется, я на это не особо надеялся. Может быть, я пришёл слишком поздно, но литургии не было, а посреди храма стояло три гроба: два со старушками, один – со старичком. Я смотрел по сторонам, рассматривая убранство храма, а какая-то старушка ткнула меня в бок и, показав на гробы, сказала: «Смотри, больше не увидишь». Она была уверена, что в одном из гробов – мой родственник, а иначе откуда бы взялся в храме этот мальчишка? Кому могло прийти в голову, что мальчик пришёл в храм по своему личному желанию из своего личного интереса к религии?
Когда в 14-15 лет я писал стихи, некоторые из них касались религиозных вопросов. Были у меня омерзительно богохульные стихи (к тому же – тупо графоманские). Я их, к сожалению, до сих пор очень хорошо помню, потому что я вообще не часто что-нибудь забываю. Когда они мне вспоминаются, я сразу же включаю в голове гудение, своего рода глушилку, чтобы не поганить сознание глупой мерзостью. Тут всё понятно: мальчик выяснял отношения с Богом, в Которого не верил. Кажется, моё сознание всегда вертелось вокруг вопроса о Боге, как язык вокруг больного зуба.
А вот было у меня ещё одно стихотворение, которое мне никогда не нравилось и которое я никогда не включал в чистовые тетрадки со своими стихами, но которое помню наизусть вот уже без малого 40 лет. Это стихотворение удивительно тем, что написано мальчишкой лет 15-и, который даже мысли не допускал, что Бог может существовать.
Холодный мир земного горя
Душой принять я не могу
И, бесполезно с ним не споря,
К Тебе, о Господи, бегу.
Тоска по вере сердце гложет,
Тоска небесной чистоты
Никто понять меня не может,
Поймёшь, о Господи, лишь Ты.
Поймёшь, как сердце тосковало
Под градом гадких едких слов.
Пускай я грешен, и не мало,
Но я раскаяться готов.
Вдали от чуждых иноверцев
Свои грехи я замолю
И святость Бога чутким сердцем
Через мученья полюблю.
Одна надежда и отрада,
Одна в душе моей мечта.
Чтоб с верой чистою во взгляде
Узреть распятого Христа.
Откровенно говоря, это стихотворение и до сих пор мне не нравится. Какое-то оно слащавое и как будто фальшивое. Хотя вроде бы, ладное и складное и, что самое удивительное – вполне грамотное с православной точки зрения, то есть я не вижу в нём ничего, что принципиально противоречило бы православию и создавало его искажённый образ. Но ведь это написал мальчик не только не верящий в Бога, но и вообще ничего не знающий о православии. Ангел мне что ли это продиктовал? Конечно, ангел мог сочинить что-нибудь и получше, но, с другой стороны, ему приходилось сочинять в соавторстве со мной, так что ничего лучше получиться не могло. И так довольно неплохо вышло.
Может быть, мне не нравится это стихотворение потому что я знаю, что в нём обман: о вере в Бога пишет неверующий человек. Но если вы скажете, что оно очень даже неплохое, спорить не стану.
Ну вот откуда это взялось? А это классический феномен «русского мальчика», как будто прямо из романа Достоевского. Душа ребёнка, измученная атеизмом, не просто просила, а требовала веры, при этом будучи уверенной, что веры быть не может. Вам сейчас, наверное, трудно даже представит, до какой степени нам тогда казалось невозможным верить в Бога. То, что Бога нет, казалось нам совершенно незыблемой аксиомой, которую даже доказывать глупо, а опровергнуть совершенно невозможно.
Когда я уже учился в институте, тётя Тоня Мурашёва достала для нашей семьи Библию. Это была тогда огромная редкость. Просто так Библия нигде, включая храмы, не продавалась. Но на храм, видимо, время от времени приходило несколько экземпляров, которые продавали своим из-под полы. Если совсем своим, то Библия стоила 50 рублей, если не очень своим, то 70 рублей. (Для сравнения: в те годы зарплата инженера была где-то 120 рублей). Нам тётя Тоня достала Библию за 50 рублей.
«Новый завет» я проглотил сразу же и с большим интересом. Моего атеизма это нисколько не поколебало, но мир религии меня ещё больше заинтересовал. В Ветхом завете я, конечно, начал вязнуть, хотя Пятикнижие Моисея прочитал, не делая перерывов. Ещё бы мне не интересно было прикасаться к «тайным знаниям», которые советская власть держала под негласным запретом.
Кажется, я учился на втором курсе, когда мама уговорила меня сходить на исповедь и причастие. Я согласился, хотя по-прежнему не верил в Бога, но эта «игра в православие» казалась мне чем-то даже интересным, как будто бы играешь роль древнерусского человека, прикасаешься к седой старине. Но из храма меня вытолкнуло. Я простоял на службе минут 15 и вдруг почувствовал, что должен немедленно отсюда уйти. Я вышел на улицу, мама за мной, я очень жёстко сказал ей, что иду домой. Она не стала возражать, но через некоторое время опять предложила мне пойти на исповедь и причастие. Я опять согласился и на сей раз всё получилось – я исповедался и причастился. Мне было тогда лет 20. Меня немного коробило от мысли, что я поступаю вопреки своим убеждениям, но не хотелось лишний раз огорчать маму, да и самому было в какой-то мере интересно.
Когда я уже работал в Леже – продолжал штудировать Библию. Моё уважение к христианству всё возрастало, но я продолжал оставаться атеистом. Помню, даже написал лично для себя некий опус под названием «В чём моя вера». Там я доказывал, что евангельские рассказы о чудесах, совершённых Христом, это на самом деле притчи огромной глубины и мудрости. То есть никаких чудес на самом деле не было, но Евангелие – это всё же замечательный учебник жизни.
Помню, как тогда увлёкся личностью декабриста Михаила Лунина. Этот лихой «синий гусар» – человек железной воли, поразительной храбрости и большого ума был верующим, хотя католиком. Помню, как выписал из дневника Лунина поразившие меня слова: «Тело моё страждет в Сибири от холода и лишений, а дух странствует по равнинам Вифлеемским, бодрствует вместе с пастухами и вместе с волхвами вопрошает звёзды». (цитирую по памяти).
Эти слова я поставил эпиграфом к своему опусу «В чём моя вера», из которого следовало, что никакой веры у меня нет. Но как хотелось разделить с Луниным его возвышенные религиозные чувства.
Уже работая в районной газете, я любил делать публикации по церковной тематике, например, очень заинтересовался судьбами репрессированных священников. Впрочем, тогда, в 1989 году, церковной тематики вокруг нас было не лишка. Но она уже была на пороге. Например, услышав, что собираются открывать Спасо-Прилуцкий монастырь, я тут же бросился названивать в епархиальное управление, чтобы узнать подробности.
А тогда я уже верил в Бога? (Мне было 26 лет). Поразительно… кажется… я не помню. Похоже, это было некое пограничное состояние. Предрассветные сумерки. Не так легко бывает провести грань между двумя состояниями души: «я с уважением отношусь к православию» и «я – православный». Кто-то зависает между этими реальностями на всю жизнь, а у меня пограничное состояние длилось, кажется, несколько лет.
В конце 1990 года мы начали создавать новую городскую газету, я сразу взял себе религиозную тематику. А настоятель кафедрального собора протоиерей Константин Васильев был тогда депутатом горсовета. Зная отца Константина по горсовету, я подошёл к нему и поделился своим замыслом: «В следующем году хотим ввести рубрику «Христианские праздники». Сможем печатать тексты под этой рубрикой примерно раз в месяц. Можно отобрать за год примерно столько праздников?». Отец Константин посоветовал взять двунадесятые праздники, тогда я попросил его помочь с источниками, такой информации тогда нигде не было. Он пообещал мне приносить соответствующие тома свт. Димитрия Ростовского, у него были в личной библиотеке полные «Четьи Минеи». Я держал в руках увесистые тома ещё дореволюционного издания и чувствовал себя счастливым. Но одного Димитрия Ростовского было недостаточно, надо ещё было найти информацию, как какой праздник празднуется. А в областной библиотеке по религиозной тематике была только атеистическая литература. Её я и использовал, определённую информацию эти книги всё же содержали.
В течение 1991 года мы реализовали свой проект полностью. Сейчас меня забавляет, из каких ингредиентов я готовил тексты: дореволюционные «Четьи Минеи» и немного атеистической литературы, из которой я отфильтровывал поток безбожного бреда.
Всё это меня невероятно увлекало, но верил ли я тогда в Бога? Мама как-то сказала, что надо бы мне на исповедь и причастие. На сей раз я уже очень легко принял эту мысль и обратился к отцу Константину, чтобы он меня исповедовал. К знакомому священнику все же легче было идти. Батюшка не отказал.
В начале исповеди он меня спросил:
– Вы верите в Бога?
– Я христианин, – твёрдо ответил я.
– Знаете, есть такая история, – горько улыбнулся батюшка. – Поймали одного разбойника, убийцу и грабителя. Спрашивают у него: «Ты кто?». А он отвечает: «Я христианин».
Опытный священник сразу почувствовал, что с моей верой что-то не так. Сейчас я и сам это понимаю. Почему на вопрос, верю ли я в Бога, не ответил просто «Да»? Мой ответ был типичной интеллигентской увёрткой. Ведь христианином может назвать себя человек, который разделяет учение Христа, при этом вовсе не считая Его Сыном Божиим. Неужели я тогда таким и был? Да вот не помню! Я пытаюсь сейчас понять смысл своего ответа батюшке, как если бы речь шла о другом человеке. Впрочем, отец Константин принял мою исповедь и допустил к причастию.
И ничего в моей жизни не изменилось. Время от времени я заходил то в один, то в другой храм, был как-то ещё на исповеди и причастии. Но это были эпизоды. Во всяком случае, «Отче наш» я наизусть не знал. Ох уж эта мне интеллигентская размазня, это «не два, не полтора». Я хорошо знаю цену интеллигентщине, потому что сам из неё вышел, и не факт ещё, что вышел полностью.
Где-то в конце 1991 года я пошёл в Прилуцкий монастырь, чтобы взять интервью у наместника. Так я познакомился с игуменом Ефремом (Виноградовым). Отец Ефрем произвёл на меня огромное впечатление. Блестящий столичный интеллектуал, очень яркий интересный собеседник, он даже внешне впечатлял своим орлиным носом и большой чёрной бородой. За таким человеком хотелось идти. Я встретил того, кто был мне нужен.
По мотивам нашей первой встречи я подготовил очерк, отец Ефрем прочитал его, внимательно на меня посмотрел и спокойно сказал: «Это хороший текст». Да, тогда я уже что-то понимал, по крайнем мере, рвался к пониманию, и батюшка это оценил. Но верил ли я тогда в Бога? Ну тогда, наверное, уже верил. Но почему же я не уверен в этом?
Я помню, как во мне что-то хрустнуло, когда я узнал, что Бог не есть старик, сидящий на облаке, Бог есть Дух, который наполняет собой всё. Я чётко помню те слова, которые родились в моей душе в ответ на это открытие: «Ну в такого Бога я вполне могу верить». Но почему я не помню даже, кто мне это сказал и совсем не помню в каком году это было? Да потому что великое и судьбоносное открытие «Бог существует» не произвело в моей жизни никакой перемены. Потому что пока человек не в Церкви, пока он лишь эпизодически околачивает церковный порог, сам факт признания бытия Божия ничего не стоит и ничего не значит.
Меня тянуло ко всему церковному, да мало ли кого к чему тянет по причинам может быть психологическим, а то и просто эстетическим. Это ещё не религиозность. Человек, даже твёрдо уверенный в том, что Бог есть – ещё не обязательно – религиозный человек.
Я тогда задумал целую книгу про Прилуцкий монастырь, и у меня появился повод для регулярных встреч с отцом Ефремом. Батюшка несколько раз давал мне хорошие книги, например, Нилуса, и для меня понемногу начал открываться живой мир церковной веры. Я несколько раз бывал на литургии в монастыре, но как-то это всё было… вяло.
И вот я закончил книгу, внёс в неё всю правку, которую попросил сделать отец Ефрем, и принёс ему чистовой вариант, с тем, чтобы он похлопотал об издании. А отец Ефрем покинул Вологду. И книга осталась у него.
Тем временем несколько лет нараставшие в моей душе количественные перемены начали приобретать черты нового качества. Я уже чувствовал, что хочу в церковь по-настоящему, по-нормальному, но к этому, видимо, нужен был ещё один толчок.
Как-то на пороге моего редакционного кабинета появился бородатый мужчина лет сорока. Он просто сказал: «Отец Ефрем просил вам передать», протянув мне папку с машинописью моей книги. На мои вопросы об отце Ефреме он отвечал коротко, односложно, явно не будучи расположен к общению. Но уходя, уже взявшись за ручку двери, он сказал через плечо: «Если я буду нужен, меня можно найти за каждой литургией в Лазаревском храме».
Где-то через месяц я его нашёл, и мы начали регулярно встречаться. Он научил меня всему, чему был научен от своего духовного отца. Он терпеливо отвечал на мои глупые неофитские вопросы. Каждый раз я уходил от него с пачкой православных книг из его обширной личной библиотеки. Я впервые серьёзно подготовился к исповеди и причастию. Причащался три недели подряд, как мне порекомендовали. С этого времени я считаю себя церковным человеком. И конечно же, я очень хорошо, в деталях помню, как проходило моё воцерковление. Это был август 1994 года.
Помню, иду я в храм на свою «генеральную исповедь» по пустынной утренней улице. А тогда пару дней назад умерла тётя Тоня Мурашёва. И вдруг, то ли запахом каким на меня опахнуло, то ли ещё что, но я почувствовал её присутствие рядом с собой. Меня это не удивило, я улыбнулся и подумал: «Тётя Тоня… всё нормально».
Мне тогда только что исполнился 31 год. С тех пор я в Церкви 20 лет.
Мне не раз приходилось встречаться с «как бы верующими» околоправославными интеллигентами, которые считают, что «обрядовость» и исполнение «всех правил» – это не главное, а главное – «Бога в душе иметь». Я сам такой был. Я знаю, чего стоит эта позиция. Она не стоит ничего. Любая нецерковная вера – иллюзия, самообман. Человек не сможет «иметь Бога в душе», пока он вне Церкви.
***
На этом я решил завершить свои автобиографические заметки. Нет никакого смысла вспоминать о тех событиях, от которых меня отделяет менее 20-и лет.
