Джон Ширли
Демоны
Она застыла, замолчав и прислушиваясь. Позади нее в темноте раздавался приближающийся громкий плеск. Или это было впереди?
Она встала, помня о трубе у себя над головой, и, не зная, что еще здесь можно сделать, двинулась дальше. Понемногу звуки стали стихать. Исчезающий луч фонарика порхал над поверхностью грязной воды; не раз она видела огоньки желто-красных глаз, маленькие мокрые мордочки, рассматривавшие ее из небольших боковых дренажных каналов, сочащихся водой. Она вполголоса ругалась на них, и крысы разворачивались и плыли прочь. Их голые хвосты извивались в воде, как взбудораженные дождевые черви.
Понемногу она начинала слабеть от холода, ощущая, как тепло утекает из тела под медленным холодным напором воды. Ее неудержимо колотило.
Еще пятьдесят шагов – и ей показалось, что она различает вдали какой-то свет. Выключив фонарик, она обнаружила, что освещения вполне хватает, чтобы позволить ей без помех пробираться вперед по шипящему туннелю.
Водовод немного расширился, так что она смогла выпрямиться, и тут выяснилось, что свет шел сверху: там бок о бок располагались решетка для стока дождевой воды и люк. Свет проходил главным образом через решетку. Он был похож на свет уличного фонаря. Где-то неподалеку прошуршала машина.
Она нашла металлическую лестницу и начала взбираться по скобам, глубоко забитым в сырую бетонную стену, думая: «Вот оно! Наконец-то я выбираюсь из этой вонючей дыры!»
Добравшись до нижней стороны люка, она толкнула его. Он не шевельнулся – даже не дрогнул. Она попробовала еще раз. Люк был закрыт наглухо. Должно быть, это был один из тех люков, что сверху закатаны асфальтом.
Канализационная решетка держалась на болтах – она их видела. «Хотела бы я добраться до того умника, который работал над этой улицей, – бормотала она сквозь стиснутые зубы, спускаясь по скобам обратно в сырую тьму. – Какой, черт побери, прок от люка, если… если…» – Она осеклась, замерев на середине лестницы и метнув взгляд вниз.
В воде внизу двигалось что-то большое, в каком-то ярде от ее ног.
Она прищурилась, вглядываясь в полумрак – ее собственная тень мешала ей рассмотреть это как следует. Она распласталась вдоль стенки, так чтобы свет упал на движущийся предмет.
Это был человек, перемещавшийся по воде, как аллигатор; он появился из туннеля, ведущего к Пепельной Долине – со стороны, противоположной той, откуда пришла Глинет. На нем была насквозь промокшая хлопчатобумажная рубашка и джинсы, на одной ноге был ботинок, другая босая, и он подтягивался на руках, цепляясь пальцами за дно и производя на ходу возбужденные детские звуки – ворковал, и лопотал, и лепетал что-то невнятное. Кожа на его шее показалась ей синеватой; она подумала, что он, должно быть, близок к смерти от переохлаждения.
Но он энергично скользил по воде, направляясь к ответвлению, из которого только что появилась она; здесь он заколебался и приподнял голову, вглядываясь в туннель впереди.
К нему присоединился еще один человек, возникший оттуда же, откуда и он. На этот раз это была женщина. Она шла согнувшись, скрючившись так низко, что ее лицо почти касалось воды. На ней было разорванное платье, мокрые волосы облепляли ей голову и спину и свисали, волочась по грязной воде.
Женщина взглянула вверх, но не прямо на Глинет; похоже, что ее притягивал свет наверху. Ее глаза покрывала молочная пленка.
Она вновь обратила свое мертвенное внимание на отверстие туннеля, воркуя что-то про себя и время от времени хихикая; они с мужчиной ждали бок о бок, вглядываясь с оскаленными зубами в темный туннель.
У Глинет начинали ныть руки. Ее трясло, она с трудом удерживалась, чтобы не стучать зубами. Но она боялась произвести хотя бы какой-нибудь звук.
Появился еще один человек – коренастый парень в белой рубашке и без штанов. Рубашка липла к нему; она видела его голый зад, такой же розовый, как крысиные хвосты. Он двигался в воде, подтягиваясь на руках, как и первый, жалобно поскуливая, как потерявшаяся собака.
Он остановился, припав ко дну рядом с первыми двумя, и они принялись ждать, издавая каждый свои странные звуки, вглядываясь в туннель в том направлении, откуда она пришла.
А затем в отверстии мелькнул луч фонарика. Кто-то что-то сказал – возможно, «Кто там?» – Глинет не расслышала.
Тот, кого она вначале прозвала аллигатором, судя по всему, метнулся вперед, выталкивая себя вверх из воды. Раздался чей-то вопль. Потом последовал выстрел и металлическое эхо; она почувствовала запах пороха, услышала тихое хихиканье. Двое других двинулись в туннель.
«Сейчас», – подумала Глинет, когда из туннеля донесся испуганный крик и звуки ударов. Она спустилась в воду и вошла в тот туннель, откуда появились эти трое.
Едва вступив в воду, она поняла, что вода у ее колен меняет цвет – она темнела, словно ржавея на глазах: бурая, красная. Кровь.
Она услышала, как за ее спиной завопил, словно маленький ребенок, мужчина.
Приостановившись, она взглянула через плечо и увидела в туннеле напротив лицо Дикинхэма, искаженное ужасным пониманием. Он умоляюще протянул к ней руки, потом туннель на мгновение озарила вспышка – он вновь выстрелил, в потолок. Один из этих обхватил его запястье синевато-белыми руками.
Двое мужчин и женщина навалились на него. Нечеловечески быстрыми движениями челюстей они отрывали красные клочья от его шеи и плеч, выдавливали пальцами кровавое желе из его глазницы, сопровождая все это воркованием, поскуливанием и хихиканьем.
Волна слабости и головокружения накатилась на Глинет, это было нечто большее, чем просто ужас, и ее чуть не стошнило. Но это создало бы слишком много шума.
Она отвернулась, углубляясь в себя, чтобы вновь взять себя в руки.
«Страх, ужас – все это просто внутренний ветер, – напомнила она себе, – ветер ума. Пусть он дует – но не позволяй ему унести тебя с собой».
Она решительно побрела вперед сквозь тьму… затем остановилась, пронзенная мыслью: «Сколько их еще там, впереди, ожидает меня?»
В воздухе стоял запах, который она узнала: «Д-17».
Вспомнив о противогазе, она натянула его на лицо, включив режим высокой очистки, и заставила себя двинуться дальше – хотя теперь ей было еще труднее что-нибудь рассмотреть. Она вновь зажгла жалкий огонек фонарика. Двигаться вперед было хорошо, это даже немного согрело ее. Еще дюжина шагов – и она наткнулась ногой на какое-то препятствие – нога заболела. Проглотив ругательство, она пошарила под водой. Это был обломок трубы, трех дюймов [64] в диаметре и около полутора футов [65] длиной. Она инстинктивно подобрала его.
Она двигалась вперед, шепотом читая молитвы; потом ощутила тошнотворное прикосновение к своему колену – она застыла, испугавшись, что это один из безумцев, собирающийся утащить ее под воду, как они это сделали с Дикинхэмом. Это было что-то плотное, но мягкое; внутри угадывался костяк. Сглатывая желчь, она направила меркнущий луч фонарика вниз и увидела труп мексиканца – он плыл по течению, пока не уткнулся в ее ногу. Он лежал на воде лицом кверху, с остекленевшими глазами и мертвенно-белыми губами. На ключице трупа на задних лапках стояла, вглядываясь в нее, крыса, словно собака, выпрашивающая подачку. Глинет увидела рваную рану в том месте, где крыса отгрызла мясо со скулы мертвеца, обнажив кость.
На этот раз она поняла, что не сможет удержать рвоту. Она едва успела снять противогаз, ринувшись прочь от трупа и остановившись, чтобы опорожнить желудок в воду. Она поняла, что горько усмехается, натягивая противогаз обратно на лицо. Вдыхая запах собственной блевотины. Слыша звук собственного хриплого дыхания. По крайней мере противогаз сможет защитить ее лицо от мокрых зубастых зверьков.
«Вперед, вперед. Прочь отсюда!»
Еще сорок ярдов – и фонарик наконец погас. Она потрясла его, пощелкала выключателем. Проклятие!
Засунув его в карман, она продолжала путь ощупью – тридцать шагов, сорок, пятьдесят – и тут она увидела еще один столб слабого света, идущего сверху.
Глинет рванулась по направлению к свету, едва не упав в спешке. Добежав до открывавшейся вверху шахты люка, она резко остановилась. Канализационная решетка наверху была откинута. Выход!
Но между ней и решеткой были два человека – оба на скобах лестницы.
Один был светловолосым подростком лет тринадцати в одних трусах, бледный, тощий, хнычущий, всхлипывающий, пытающийся взобраться по лестнице, выбраться наружу; по его спине и ногам струилась кровь. Позади него цеплялся за скобы еще один набухший водой хихикающий безумец. Его правая рука была продета в скобу, а пальцы сомкнуты на лодыжке бьющегося мальчика. Это был стройный мускулистый мужчина, возможно, с примесью негритянской крови; на нем не было рубашки, зато на плече была самодельная татуировка: «999». Его широкие брюки были увешаны карманными зажигалками. На ногах – осклизлые теннисные туфли. В левой руке он сжимал какой-то изогнутый садовый инструмент, который у нее на глазах воткнул в правую голень подростка. С каждым рывком вопящего мальчика орудие погружалось все глубже в рану, разрывая ее.
Глинет решилась. Она должна была выйти здесь – и она должна была помочь мальчику.
Изо всех сил стараясь держать себя в руках, Глинет сжала обломок трубы и ринулась на мужчину снизу. Ухватившись левой рукой за скобу и встав ногой на нижнюю ступеньку, чтобы подняться повыше, она с силой опустила трубу на его затылок.
Он вздрогнул и обернул к ней молочно-белый взгляд; кровь хлынула из его разбитого черепа. Отпустив свой скользкий от крови садовый инструмент, он крепко схватил ее за горло и сжал. Она еще дважды ударила его по тому же месту. Его глаза, казалось, на мгновение прояснились, он в замешательстве уставился на нее, словно пытаясь припомнить, как здесь оказался, – а затем обрушился на нее сверху, сшибив с лестницы.
Глинет вскрикнула, свалившись спиной в воду; мужчина всем весом навалился на нее, мешая выбраться; свет с трудом пробивался сквозь его кровь, густеющими красными струями застилавшую поверхность воды.
Она с трудом перевернулась на бок, свалила его с себя и, пошатываясь, поднялась на ноги, выглядывая мальчика…
… который, в свою очередь, обратил к ней взгляд молочно-белых глаз – и прыгнул на нее, смеясь и рыча.
Ее крик оборвался, когда он вновь окунул ее в воду. Мальчик схватил ее за глотку, вдавливая большие пальцы ей в сонную артерию. Она взметнула трубу над его головой – и вздрогнула от отвращения, когда она соприкоснулась с черепом, с хрустом вминая его внутрь.
Всхлипывая, она спихнула его с себя, пустив плыть лицом вниз по течению. Вокруг его головы зароились пузырьки. Она позволила ему утонуть. Это было милосердием.
Она вскарабкалась по лестнице, прилагая все усилия, хотя труба мешала ей. Но она не хотела выбрасывать ее.
Свет стал ярче, воздух немного потеплел. Ее облегчение от того, что она выбралась на открытый воздух, у подножия уличного фонаря, длилось лишь пока она не поняла, что находится в маленьком парке посреди города, пока не осознала, что тепло исходит от огромных лижущих небо языков пламени, пожирающих целый квартал. Она ковыляла по лишенной деревьев, развороченной земле парка, сквозь наплывающие клубы дыма. Она видела груды тел в самом центре парка и другие тела, которые тащила туда молочноглазая толпа – шаркающие, хихикающие жертвы неразведенного, растворенного в воздухе «Дирвана-17», которым опрыскали город вчера вечером и сегодня днем.
До тех пор, пока она не увидела нечто, сидящее на корточках посреди груды тел…
Пока она не увидела демона.
7
Обсерватория «Лысый Пик»
– На этот раз, Стивен, ты должен верить в то, что видишь, – говорил Уиндерсон; его голос отражался от стен обсерватории, от металлического потолка. – Ты просто не сможешь пройти туда, куда должен пройти, если не будешь знать, что это все реально. Твоя воля будет недостаточно сильна без этого; она будет ослаблена. В этом месте все решает воля. Стивен покачал головой. – Но я не могу поверить в это – не таким образом…
Они сидели рядом на металлических ступенях, ведущих вверх, к телескопу. Часть помещения была ярко освещена, часть оставалась в глубокой тени. Они пили кофе. Стивен лишь делал вид, что пьет – он боялся, что туда могли подмешать наркотик. Если они накачают его наркотиками, он потеряет всякую способность судить о том, что реально, а что нет.
Но то, во что Уиндерсон хотел заставить его поверить… нет. Это было бы не менее вопиюще, чем поверить в то, что Христос воистину воскрес, в то, что «будды находятся повсюду, пытаются помочь нам, несмотря на то что они давно умерли».
Потому что если тот мир, в который посылал его Уиндерсон, был реальным, был чем-то большим, нежели проекция его психики, то и демоны могли оказаться реальными.
– Ему нужно показать, – сказала Латилла, пересекая большое гулкое помещение.
«Наверное, она вошла в дверь», – подумал Стивен; но он не видел, как она входила.
– Я не хочу губить его… – Покосившись на Стивена, Уиндерсон выразился другими словами: -… не хочу наваливать на него сразу слишком много. У него дар, но он слишком хрупок.
– Планеты окажутся на одной линии именно сегодня. Жертва принесена. Мы должны закончить не позже десяти вечера. Он наш единственный ретривер.
Когда Латилла приблизилась к ним, ступая по большому куску брезента, расстеленному кем-то на полу, Стивен увидел, что она очень странно одета. На ней было нечто вроде мантии – черной, с вышитыми на ней белыми символами. Возможно, это были руны. И она оказалась босиком. На ней была серебряная диадема – узкая полоска металла с указывающей вниз пентаграммой надо лбом. Внутри пентаграммы располагалась та знакомая ему руна.
Затем новая фигура вышла из тени – человек в форме генерала армии США. Однако на его голове была такая же диадема, как у Латиллы. И он тоже был босиком. Военная форма, с медью и галунами, – и босые ноги. Право же, это выглядело нелепо.
«Эти люди, – решил Стивен, – слегка сдвинутые. Определенно, нельзя пить этот кофе».
– Стивен, это генерал Мазек, – проговорил Уиндерсон, снимая ботинки. – Генерал – Стивен Искерот.
Генерал кивнул. Это был долговязый мужчина с несколько длинноватой шеей и выдающимся кадыком, красными губами, сжатыми настолько плотно, что они казались застегнутыми на пуговицы, острым носом и яростными голубыми глазами, глядевшими на Стивена в упор, словно вызывая посмеяться над его босыми ногами. Ноги эти, как заметил Стивен, были бледными и костлявыми.
– Мы потеряли связь с Дикинхэмом, – произнес Мазек, подходя к кофейнику, водруженному на столик у подножия лестницы.
– Он мертв, – любезно сообщила Латилла. Она тоже подошла к кофейнику, но не стала брать чашку. Вместо этого она взяла горсть пакетиков с сахаром, один за другим разорвала их зубами и высыпала сахар себе в рот.
Стивен пораженно наблюдал за ней. Взгляд, которым она ему ответила, был похож, как он подумал, на взгляд змеи, смотрящей на мышь.
«Что она сказала насчет Дикинхэма? Он мертв? И она ведь не сказала: „погиб в автокатастрофе". Или еще что-нибудь. Она просто сказала, что он мертв. Так, словно это не было такой уж неожиданностью».
Стивен украдкой взглянул на дверь, соображая, настолько ли он уже ввязался в это дело, что теперь не сможет сбежать.
Но ему еще следовало подумать о Жонкиль. Она рассчитывала на него.
Уиндерсон встал и посмотрел на Латиллу.
– Вы уверены, что Дикинхэм действительно мертв, госпожа?
– Да. Мне так доложили. Он довольно неосторожно позволил себе наткнуться на некоторых из любимцев генерала. Вы все должны больше работать над согласованием своих действий.
«Госпожа?» – подумал Стивен. Вся ее манера разговаривать изменилась. Та эксцентричная, неестественная фигура, которую она до сих пор изображала, куда-то исчезла. Теперь она держалась высокомерно – не считая того, что ела сахар горстями, – она повелевала, словно сбросила маску.
Она была ведьмой и королевой.
Мазек еще больше нахмурился.
– Они не мои любимцы… – Он заколебался, словно осознав, что ему не дали слова. – Госпожа, это вполне эффективный эксперимент.
– Генерал… – проговорил Уиндерсон. Он пристально посмотрел Мазеку в глаза.
Мазек покосился на Стивена и пожал плечами, отхлебнув глоток кофе.
– Ну, так и что же мы будем пытаться сделать сегодня?
– Мы не будем пытаться, – ответила Латилла, глотая сахар. – Мы будем делать. И дело будет доведено до конца.
– Верно, – сказал Уиндерсон.
– Верно, – сказал генерал.
– Э-э… а моя… моя ассистентка здесь? – спросил Стивен. – Глинет? – Ему отчаянно был нужен кто-нибудь, с кем он мог найти общий язык.
– Почему ты спрашиваешь о ней? – очень осторожно проговорила Латилла, разглядывая его.
Она по-прежнему оставалась пожилой женщиной с прической, которая вовсе не молодила ее, но Стивен обнаружил, что больше не может думать о ней как о пожилой женщине.
– Ну… она ведь, в конце концов, все же моя ассистентка, – сказал Стивен, не вполне понимая, почему он должен оправдываться в этом вопросе.
– Да, это верно, – вмешался Уиндерсон, улыбаясь ему. – Но, гм… сегодня ночью тебе не потребуются другие ассистенты, кроме нас, Стивен. И помни – Жонкиль рассчитывает на тебя. Теперь, если бы вы все собрались потеснее…
– Был ли круг освящен как подобает? – жестким тоном спросила Латилла.
– Да, госпожа, – мрачно ответил Мазек, оттаскивая в сторону брезент, под которым открылась пентаграмма из недавно вмурованных в пол полосок меди. Фигура была около сорока футов [66] в ширину. Внутри каждого угла виднелись черные руны, а в центре располагался крест с крюком на нижнем конце, который Стивен уже видел прежде.
– Господи Иисусе, – пробормотал Стивен.
Латилла метнула в него взгляд, напомнивший о плюющейся ядом рептилии.
– Никогда, ни в каком случае не произноси никаких имен, которые могут помешать обряду! – Ее голос звучал почти карканьем.
Стивен понял, что смотрит на дверь. Уиндерсон тоже заметил это и добродушно, по-родственному взял Стивена под руку.
– Вот сюда… встань у этого угла, Стиви. Ах да, и сними ботинки. Это нужно, чтобы энергии лучше проходили.
Стивен колебался. Он ощущал на себе взгляд Латиллы. У него было такое чувство, словно она навалилась на него всей своей физической тяжестью, хотя стояла в тридцати футах от него.
– Сними ботинки, – повторила она. Ее голос вновь изменился: теперь он был тоном ниже, более гортанным.
Стивен почувствовал слабость в коленях и опустился на пол, принявшись стаскивать с себя ботинки, хотя еще не решил, хочет ли он это делать.
В голове он чувствовал какое-то давление, сжатие.
Тут в помещение вошел Г. Д.; он разулся сразу у двери. На нем был деловой костюм; идя к ним, он стащил с себя серую куртку и отшвырнул ее в сторону. Босиком, в костюме от Армани он прошел к одному из углов пентаграммы.
Пять человек, пять углов.
Стивен чувствовал какую-то неправильность, которую не смог бы определить или измерить.
– Он не в надлежащем состоянии, – сказала Латилла, яростно глядя на него. Ее голос был теперь нечеловеческим, пронзительным воплем – звуком дверной петли, которую выдирают фомкой.
– Стивен, – мягко проговорил Уиндерсон, – просто расслабься. Мы собрались здесь, чтобы помочь человечеству. Ну например – чтобы сделать всех сильнее, более эффективными. Открыть мир для нового вида силы. Это просто наши последние разработки, вот и все.
Взглянув на пентаграмму, Стивен подумал: «Да нет же, это должно быть что-то древнее».
– Сейчас ты, должно быть, чувствуешь себя ужасно. Но скоро почувствуешь себя в порядке. Узнаешь, что ты в порядке! Помни, Стивен, – общая картина. То, что ты видишь с верхушки лестницы. Может быть, эта лестница выглядит странной, но в этом-то и состоит секрет того, как на нее взобраться. Верь мне, Стивен. И не забывай – это спасет Жонкиль.
Стивен глубоко перевел дыхание.
Помни об общей картине.
Помоги Жонкиль.
Он кивнул.
– Хорошо. Я сделаю то, что от меня требуется, чтобы помочь Жонкиль. Все, что вам нужно.
Хотя было очевидно, что Латилла здесь нечто вроде жрицы – она выглядела более чем когда-либо властной, – именно Уиндерсон начал петь речитативом на каком-то языке, которого Стивен никогда прежде не слышал. Впрочем, что-то в нем звучало до странности знакомо. Словно он слышал его когда-то, но потом забыл. И все же…
Латилла, как ему показалось, делала что-то. Он никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь делал такое. Она стояла внутри своего угла пентаграммы с руками, скрещенными на груди, а ее голова медленно вращалась, словно перекатываясь вокруг шеи. Ее тело становилось все более твердым, вены выступили у нее на лбу, на шее. Остальные тоже смотрели на нее – кроме Уиндерсона. Она содрогнулась и издала долгий шипящий звук.
А потом что-то начало формироваться в воздухе над пентаграммой. Что-то темное, волнующееся внутри себя, как мушиный рой. Что-то, что с жадностью поглядывало на них.
Ростов, Россия
А на другом конце мира…
Их было девять: взявшихся за руки, стоя по углам девятиконечной фигуры на полу часовни, маленького грота, вырубленного в голой скале под ничего не подозревающим городом. Запах горящих курений заполнял комнату; пламя свечей мигало и металось в нишах; насыщенный ветер шевелил волосы Айры, хотя здесь не должно было быть никакого ветра.
Айра чувствовал себя так, словно только сейчас пробуждался от своего кошмара. Унижение, которому он подвергся, избиение в холодной камере под режущей глаза лампочкой – все это было кульминацией темного путешествия, в котором он находился, сам не зная об этом. Теперь, в этой сумрачной каменной комнате, в медитативном единении с остальными, он чувствовал свою связь с чем-то, что ставило его выше всяких сомнений, всяких опасений. Он внутренне раскрылся – так, как никогда не раскрывался до сих пор, он открыл в себе дверь, о существовании которой не подозревал, потому что сейчас ему было нечего терять. Он уже потерял все, что имел, в пыточной камере. Теперь он не заботился о том, чем рискует, открывая себя полностью этой высшей вибрации. Он понимал, что случилось с Маркусом, и это было правильно.
Теперь, понял он, они все были снова на месте; он был там, где должен был быть. Он делал предназначенный ему шаг в жизненном танце, и музыка внутри него была гармоничной. Он ощущал, как его затаенный гнев улетучивается, словно зловонное пятно, высыхающее под лучом солнца.
Их ячейке круга пришлось сделать несколько попыток: у Маркуса не сразу получилось соединиться с остальными, даже несмотря на то что он был теперь больше, чем просто Маркусом. Мелисса тоже отвлекалась – ее мучили собственные гнев и неуверенность, внутренние палачи. Но наконец Маркусу удалось войти в глубокий транс. Теперь он был действительно соединен с чем-то высшим, а также с седобородым старым священником, и с Арахой, и с Йананом, словно помогал им перебраться через какую-то брешь, некий промежуток.
Когда Мелисса, Маркус и Айра наконец оказались как раз там, где должны были быть, начала сгущаться темнота.
Стены засветились. И над фигурой в полу стало проявляться нечто – вызванное и поддерживаемое ими, всеми ими; живое сообщество света: Золото в Чаше. А затем там появился человек – переправленный сюда Золотом с того края Смерти.
Обсерватория «Лысый Пик»
Стивен почувствовал, что его куда-то тянет – это была Латилла. Она стояла напротив, глядя на него, так сильно склонив голову набок, что было похоже, будто она сломала себе шею. Она сделала призывающий жест, и он понял, что идет к ней, идет прямо в лицо, зависшее над центром пентаграммы.
В экстаз.
В темный экстаз, в кошмарное блаженство, словно бы вознесшее его в воздух фонтаном откровенного наслаждения. Оно было сексуальным, и более чем сексуальным: это был восторг в сочетании с водопадом мании величия. У него было такое чувство, словно прилив поднимает его над полом. Словно его заряженная электричеством кровь сама по себе рванулась к потолку, увлекая его за собой.
– А-а-ххх… Жонн-киллль! – услышал он собственный непроизвольный возглас.
И тогда он увидел ее – Жонкиль плыла в воздухе рядом с ним, обнаженная, с распростертыми руками, с раскрытыми губами, с раскрытым влагалищем, груди колышатся в замедленном, лишенном тяжести танце.
– Стивен!
Они вдвоем плыли в воздухе – и со вспышкой безумной радости он вдруг осознал, что глядит на остальных сверху вниз, что он левитирует в десяти футах над центром пентаграммы. Какая-то часть его разума, впрочем, отстраненно отметила, что ни один из наблюдавших за ним ни в коей мере не казался удивленным.
Он потянулся к ней, но кишение в воздухе вокруг него сгустилось, и он уже не мог видеть ничего, кроме торнадо из черных точек, каждая из которых воплощала одно из страстных земных желаний, сжатых в бешено мечущуюся каплю.
Его тянуло к неизвестному центру, он чувствовал, что механизм вздымающих его энергий приковывает его к некоей оси. Он чувствовал эту ось – почти стержень, длинный прут, соединенный с вечным пламенем хаоса, – проходящую прямо сквозь него, внедренную в него под грудиной, приколовшую его в пространстве, как жука на булавке. Он чувствовал, как она вращается внутри него – энергетическое острие, пылавшее ярко и горячо, как ацетиленовая горелка.
Это было невыносимо. Он закричал – но это был крик, выражавший восторг не меньше, чем ужас, переходивший от одного к другому с каждой долей секунды.
Все его тело сотрясали волны, исходившие от этой внутренней оси, словно сейсмические волны, колебавшие его плоть И кости, ломавшие суставы. Затем он ощутил уже знакомое чувство рывка и завопил, зная, что сейчас будет выдернут из своего тела.
Он вновь проломился внутрь – и наружу – сквозь поверхность моря энергии, пролетел сквозь живые символы, мембраны из расплавленного металла, и вновь оказался среди уже виденного им металандшафта, где было еще больше горных пиков, подобных тому, на котором он побывал: целая горная цепь связанных друг с другом замысленных где-то идей, которые здесь были воплощены в материи.
Небо находилось в непрестанном движении от этих обособленных, непостижимым образом крутящихся пропеллеров, которые представляли собой вращающиеся символы – действительно ли они вращались или просто находились более чем в одном месте одновременно? – железные кресты, или обратные свастики, или движущиеся геометрические фигуры; и у каждой была собственная чувствительная ось.
Он понял, что попал сюда через один из этих живых символов, словно через портал. Потом почувствовал, что его тащит к другому, что он неспособен противостоять этому. Когда он оказался достаточно близко, его неумолимо всосало внутрь…
… и он перешел на еще один подуровень, продолжавший предыдущий. Это оказался бессолнечный мир, лишенный земли; здесь не было ничего, кроме неба – без всякого представления о верхе и низе – и бесконечного пространства, заполненного, как ему показалось вначале, сверкающими, жестоко сражающимися безлиственными, отчужденными от земли деревьями, ветви и корни которых беспрестанно хлестали друг друга, боролись, сплетались, ища удобного захвата. Никакого сотрудничества, только соперничество; их бешеные хлещущие движения были настолько отчаянными, что в кинотеатре его внутреннего зрения казались ускоренными. Это не были растения; это не были организмы. Они скорее походили на огромное мечущееся сплетение ветвей чувствующей, разделенной на части энергии; нечто более близкое к непрерывной молнии, нежели к материальным сущностям – и они заполняли весь мир, который в остальном был лишь голубым клубящимся туманом, мир без земли, совершенно пустой, не считая этих сражающихся организмов, воплощений чистой воли.
Здесь правил бесконечный естественный отбор, и соответственно некоторые деревья росли, в то время как другие уменьшались; в особенности разрослось одно из них, захватывая другие вокруг себя, используя энергию каждого поверженного врага, чтобы обрушиться на двух других.
Стивен каким-то образом понял, что это были живые существа его собственного мира, увиденные словно сквозь некий метафизический рентгеновский аппарат, обнаживший их скрытые души.
Он обнаружил, что его притягивает к самому большому из них, и одно из ищущих щупалец уже, по-видимому, ощутило его присутствие. Оно выхлестнуло, обвив его, и потащило беззвучно вопящего Стивена к своему похрустывающему центру.
И он стал с «деревом» единым целым. Он был им – и он понял его изнутри. Он понял, чем были все эти существа – это были эго, с примитивным разумом, с безапелляционными желаниями, всегда стоявшими на первом месте. Их существование определялось желанием. Каждая ветвь была желанием, сиюминутным, удовлетворяющим себя во что бы то ни стало и в следующий момент исчезающим, так что каждая цепкая ветвь возникала и пропадала в мгновение ока, выхлестывая, схватывая, таща и вновь пропадая внутри – и все это происходило настолько быстро, что образ одной еще не успевал исчезнуть, когда возникала другая. Так существовали эти деревья: корчащиеся, жаждущие, ветвящиеся яростные ростки энергии.
А потом в центре своего растущего существа он ощутил ужасающее, сокрушительное возбуждение, едва не пожравшее его индивидуальность по мере того, как оно росло вместе с его украденной жизнью. И внезапно он действительно оказался сокрушен, он потерял себя в жизненной силе, в эго существа, в которое вселился. Он ощутил яростный хруст его страстей как свой собственный, как отдельные желания, каждое из которых достигало оргазмической кульминации в жизненных сценах, вспышками проносящихся мимо него. Он чувствовал влечение, превращавшееся в изнасилование и эякуляцию; он чувствовал голод, превращавшийся в кражу и обжорство; он чувствовал власть над окружающими и их уничтожение; он чувствовал гнев, становящийся жестокостью; в мгновенных вспышках он видел самого себя, исполняющего все это в человеческом мире, на людях: подростка, участвующего в групповом изнасиловании тринадцатилетней девочки, губящего ее спящую невинность; толстяка за ломящимся от тарелок столом; психопата-учителя, вопящего ребенку «Идиот!»; разъяренную девицу из гангстерской банды, стреляющую в голову другой девушке. Он был всеми ими! Он трахал! Он жрал! Он подавлял! Он убивал!
Но было и другое растущее внутри него ощущение. Что он – то существо, которым он стал – само пожиралось чем-то. Что оно само будет вот-вот проглочено чем-то другим, откуда-то извне. Его сосредоточенность на своих желаниях придала ему в точности нужный аромат, чтобы сделать из него превосходную пищу для Несомненного.
И вот существо, которым стал Стивен, само было проглочено и втянуто внутрь этого другого. Оно продвигалось, как какое-нибудь питательное вещество в кровеносной системе, употребленное для некой особой цели, в некие лежащие в другом измерении недра… в новый сосуд.
