София Шамилевна Галлямова
Привет, моя сильная
– Это моя работа, Мась. И я, – он выразительно размахивает руками, – люблю свою работу.
Девушка улыбается и отводит взгляд.
– Люди бывают жадными до своих наблюдений. Особенно таких откровенных.
– Я думал, ты знаешь меня, как никто другой, – наигранно обижается мужчина.
– Мне нравится, когда ты вылезаешь из своего образа серьёзного учёного и открываешься. И сейчас ты нравишься мне больше, чем полчаса назад, – смеётся красавица.
– Право, Мась, неужели тебе не жаль той сгоревшей библиотеки, в которой мы были эти самые полчаса назад?
Он поздно понимает, что этого говорить не стоило.
Девушка сникает. Она отворачивается, молча осматривает сугробы вдоль тропы. Когда они выходят к хорошо освещённой дороге, она останавливается и всё же отвечает ему.
– Мне жаль каждый кусочек себя. И чувствую, – подчёркивает она, – каждый кусочек себя.
Она смотрит в глаза виновато смотрящему на неё мужчины. Он кивает, как бы извиняясь.
Девушка отворачивается и идёт дальше.
Они пересекают широкую дорожную полосу, пока нет поблизости машин. Вновь дует ветер, вновь выпадает мелкий снег. Девушка и мужчина выходят на тротуар и идут по абсолютно пустой дороге. Они проходят мимо зданий, происхождение которых напоминает историку о временах Петра, о его полках и грандиозных достижениях. Мужчина задумывается, когда они выходят с дороги во двор. Ему хочется говорить, но он молчит и терпеливо ждёт, пока скажет ему что-нибудь притихшая Москва.
Из распахнутого настежь окна какой-то квартиры становится слышно тихо играющую музыку. Она играет так, словно ставят её не с современного плеера, а со старого радио или даже патефона.
– Мы идём в больницу, мой друг, – говорит вместе с этой музыкой Москва. – Мне кажется, там нас ждут.
Мужчина кивает и ускоряет шаг, чтобы не отставать от призрачной красивой девушки.
– Тебе нравятся эти улицы? – спрашивает он её, оглядываясь по сторонам.
– Нравятся. Но больше люблю называть это место не так, как его называют сейчас. Ты помнишь, что такое Пресбург, мой друг?
– Помню, – вновь кивает историк и что-то записывает у себя в книжке. – Благородное звучание…
– Да. Хотя название не наше.
– Верно. Не русское.
Дальше, до больницы они идут молча. Улицы снова стихают. Нет ни машин, ни людей, ни музыки. Есть лишь тёмная, морозная столичная ночь. Огни фонарей у больницы кажутся слегка приглушёнными. Сделав глубокий вдох, мужчина следует за девушкой и заходит с ней внутрь.
На мгновение он задумывается о том, как давно было отстроено это здание. При входе его приветствует едва заметный запах сырости и пыли. Людей не оказывается и здесь, в коридорах и прихожих. Лампы и люстры все уже давно погашены.
Дежурный при входе крепко связан сном.
Историк теперь идёт за девушкой неторопливо, чтобы быть более тихим. Ворвавшись в сонную больницу, он чувствует себя неуютно, однако продолжает идти.
Когда девушка зашла в палату, пройдя сквозь запертые двери, историк остался в коридоре. Он считает нужным не попадаться на глаза тем, кто так отчаянно хочет поговорить с городом.
На кровати сидит старушка, облачённая в свободную сорочку белого цвета. Её лицо покрывают столетние морщины, руки неподвижно лежат на коленях. В пустых глазах, обращённых к светящемуся окну, застыли блики взошедшей луны.
– Здравствуй, бабушка, – тихо говорит девушка.
Старушка тяжело раздувает лёгкие.
– Здравствуй, моя милая.
Её голос звонок и силён, но говорит она так тихо, как может. Ей вовсе не хочется, чтобы её навещал проснувшийся дежурный.
Девушка в красном костюме поправляет свою белую перчатку. Она стоит позади пациентки и больше не двигается. Лишь слушает тяжёлое, хриплое дыхание и ждёт.
– Они забрали его, ты помнишь…? – голос старушки подрагивает.
– Помню, бабушка. Но это было восемьдесят три года назад.
– Восемьдесят три… – повторяет пациентка и задумчиво кивает головой. – Восемьдесят три… А восемьдесят два… Восемьдесят два года назад ушла я. Мы все ушли туда. В пекло адское…
Она кивает и снова молчит. Затем шмыгает носом и говорит ещё тише:
– Я ушла. Анька моя осталась. Мать осталась. Я ушла. Дура малолетняя.
– Ты винишь себя в патриотизме? – спрашивает красавица, так и не подойдя поближе.
– Дура малолетняя… ушла и не попрощалась. Ну, мать бы не отпустила. И Анька – тоже…
Историк не двигается. Он слушает их, затаив дыхание, боясь лишний раз громко подвинуться.
– А восемьдесят три года назад его забрали дьяволы. И я никогда боле не слышала о нём что-либо. Дьяволы… – голос пациентки становится чуть громче от злости. Она замолкает, переводя дыхание. Слегка трясущаяся ладонь ложится на сердце. Продолжив дышать ртом, старушка говорит дальше. – Что такое патриотизм, милая? Это ведь, в первую очередь, семья… Потому что нет у человека ничего роднее семьи. Родина – это семья.
– Ты пришла на подмогу своей Родине.
– Я потеряла семью.
Мася замолкает. Она делает ещё один шаг вперёд, чуть приблизившись со спины к старушке в сорочке.
– Тебе надо поспать, дорогая, – девушка почти переходит на шёпот.
– Ветераны не спят. Они не умеют. Им страшно. Как и тебе, милая моя. Мы сродни городам, которые пережили бомбёжку, и мы всюду видим взрывы, кровь, огонь… И нам не всегда верят. "Бабушка умом двинулась", – говорят они. Но мы живы. И мы знаем, как это было на самом деле. Мы живы… Мы никогда не бросим Родину. Мы не отдадим, не отдадим Москву… Москва сильная, она выстоит…! Если не выстоит Москва, не выстоим мы. Вот, во что мы тогда верили. Ты тут? Ты ещё здесь?
