Станислава Бер
Клептоманка. Надкусанное яблочко

Полная версия

И месть моя будет страшна… А Бог рассмеялся и наказал мстителя.

Ей имя коварство

– Я – не вор! – крикнул Илья и посмотрел на старшую сестру с надеждой. Если Регина не поверит ему, то не поверит никто. Одноклассница Лариса с куцыми косицами цвета спелой пшеницы, переминающаяся рядом, не в счёт, она всегда на его стороне.

– Не кричи так, – спокойно ответила Регина, поправила шейный платок, прикрывающий ожоги, и захлопнула книжку. – Что случилось?

– Матильду вызывают в школу, – ответил мальчик и опустил голову. Ох, и влетит же ему. От одного тёткиного голоса у Ильи подкашивались ноги. А с тех пор, как они потеряли родителей при пожаре, она для них – царь и бог. Но чаще всего, палач-инквизитор.

– Повторяю вопрос. Что случилось? – спросила выходящая из себя девочка, её бледная кожа порозовела.

– У нашего одноклассника пропала электронная игра, – затараторила Лариса, не выпуская руку мальчика. – Учительница сказала: "Открывайте портфели, будем искать". Игра оказалась в рюкзаке Ильи.

– Я – не вор!

– Я тебе верю, – сказала Регина, отложила книжку в сторону, выгнула левую бровь и уставилась на брата. Только посмотрите на него – белобрысый, с телячьими глазами. Это, скорее, она спёрла бы понравившуюся вещь у кого угодно, но Илюша вряд ли мог. Наивный и добрый, парень последнюю рубаху готов снять, убогих жалеет, брошенных животных в дом тащит. Ворона со сломанным крылом притащил, пришлось от тётки на крыше его прятать. Выходили пернатого всем миром. Нет, воровство – это на него не похоже.

– Я пойду вместо Матильды, – сказала Регина, уверенно откинув со лба прядь чёрных волос.

Начался урок. Пятиклассники восстанавливали учащённое после перемены дыхание, усаживались на места. Учительница, стоя у зелёной доски с мелом в руках, хорошо поставленным голосом призывала к порядку.

– Родителей Ростоцкого вызывали? Родителей нет. Я – старшая сестра, – заявила Регина, войдя в класс. – Разрешите поговорить с ребятами. Спасибо.

Ошалевшая от напора старшеклассницы классная руководительница не успела и рта раскрыть.

– Ребята, вы, правда, верите, что Илья – вор? Он когда-нибудь воровал? – спросила девушка школьников.

А сама по взглядам, по рукам, по наклону головы реакцию сканировала. Всем неудобно. Ильюха Ростоцкий – известный добряк в классе. Ан нет, кареглазая девочка в среднем ряду так не считает.

– Вот ты, например, веришь? – спросила Регина у школьницы с карими глазами-пуговицами.

– Не знаю, – буркнула девочка.

Регина ещё не совсем освоилась с обретенной после пожара способностью видеть чужие воспоминания. Её это пугало, но если нужно брата спасать, она готова к эксперименту. Ростоцкая подошла к девочке и доверительно положила руку ей на запястье. Реальность хрустнула и рассыпалась на мелкие фрагменты, как цветные стёклышки в калейдоскопе.

Девочки-пятиклассницы сбились в стайку у окна в коридоре, хихикали, обсуждая мальчишек. Этот глупый, дерево деревом. Этот прямо тридцать три несчастья, вечно попадает в истории, и неопрятный такой, ужас! Этот хулиган, уже начал курить и с плохими ребятами дружит. Вот Илья Ростоцкий – молодец. Говорят, он – вегетарианец и животных любит. Сама видела, как ворона раненного подобрал на улице.

Таня оглянулась и посмотрела на Илью другими глазами. Как она раньше этого не замечала? Он не похож на остальных мальчишек. А в прошлом году помог ей добраться до дома, когда она ногу ушибла.

– Привет. Пойдёшь со мной в кино? – девочка никогда не откладывала дела на потом. Чего тянуть?

– Я уже с Ларисой иду, – ответил Илья, отвернулся и ушёл в класс.

– Ты ещё об этом пожалеешь, – прошипела в спину Таня, как нож воткнула. Она не привыкла к отказам.

Тут же созрел план. А на следующей перемене она его осуществила. Вытащила у одноклассника игру и подкинула в рюкзак несостоявшемуся возлюбленному.

Регина убрала руку, от удивления встряхнула головой. Ну и страсти кипят в пятом-то классе. Кто бы мог подумать! Танина соседка по парте, как нашкодивший щенок, отводила взгляд. Не зря. В том воспоминании она была свидетельницей сцены воровства.

– Ты ведь всё видела. Почему молчишь? Это Таня сделала, да?

Девочка нахмурилась, а потом не выдержала, повернулась к учительнице.

– Таня влюбилась в Илью, а он не хочет с ней гулять, вот она и подкинула игрушку ему в рюкзак.

– Предательница! – закричала Таня и бросилась на подружку с кулаками.

Илья тут же подбежал к девочкам, расцепил клубок, а Тане улыбнулся и протянул яблоко. Не сердись, мол. Девочка залилась краской и выбежала из класса. Ей подачки не нужны!

– Извини, Илья, что все подумали, что ты – вор, – сказала учительница.

– Главное, что разобрались, – ответила за брата Регина.

Оружейник Пётр. Продолжение традиций

В плавильном цеху жар стоял, как в индийских тропиках, где управляющий уральских демидовских заводов Пётр Ростоцкий никогда не бывал, но в детстве ему читала про них бабушка Агния. И не смотри, что сейчас ветреный февраль, и за окном снег порошит, камзол отяжелел, лицо покраснело, ручейки пота бежали по щекам наперегонки, успевай утирайся рукавом. Полумрак тёмного цеха окрашивали всполохи огня, руда не выдерживала высокой температуры и превращалась в жидкий металл, из которого в оружейном цеху потом отольют пушки или ружья для царской армии.

Пётр Ростоцкий загородил глаза ладонью, огонь из жаровни не только обжигал, он ещё и слепил смотрящего.

– Нужно придумать специальный шлем со стеклянной вставкой на уровне глаз для защиты.

– Кому придумать-то, Пётр Иоганович? – спросил старший мастеровой, округляя глаза. Совсем ополоумел, немчура проклятая.

– Кому-кому, – передразнил Пётр, посмотрел на мастерового и досадливо махнул рукой. – Забудь. Я сам придумаю.

Подумать только, восемнадцатый век подходит к концу, а на Урале всё равно, что в лесу дремучем. Невежество, а ещё лень да пьянство. Эх, если бы не заводы, где столько интересных дел творится, да батюшкин наказ помогать русским царям в оружейном деле, давно уехал бы Пётр в Германию, где чистота, порядок и прогресс. Он бы сам выучился у лучших мастеров и детей выучил наукам.

Сто лет назад прадед Ганс Хельмшмидт приехал в Россию из города Росток по приглашению покойного царя Петра, был обласкан вельможами и признан лучшим оружейником в немецкой слободе. По распоряжению царя портрет Ганса придворный художник писал. С лёгкой руки промышленника Демидова трудная для славян фамилия Хельмшмидт затерялась, и целая династия оружейников носила теперь фамилию Ростоцкие.

Маленькая смышлёная Клара, любимица отца, подавала надежды. Только какая ей доля выпадет в холодных русских землях?

– Фатер приехал! Ура! – закричала девочка, как только скрипнула входная дверь добротного кирпичного дома в центре небольшого городка, выросшего вокруг прииска.

– Иди скорее, обниму. Шнеле, шнеле! – сказал Пётр, стоя в прихожей, широко расставив руки.

Клара бежала по длинному узкому коридору навстречу отцу, спотыкаясь в башмаках, доставшихся от старших братьев. Пётр засмотрелся на неё – вылитая Агния Ростоцкая. Любимая бабушка воспитывала его в лучших традициях немецких переселенцев, приучала к порядку, любви к работе, уважению к русскому народу и земле, ставшей родиной.

– Помни, внучок, моему отцу пришлось бежать из Германии, а русские приняли его как родного. Никогда не забывай.

Пётр наклонился, сгрёб малышку в охапку и закружил. Клара хохотала, обнажая фамильную щербинку. Надо же, такая маленькая, зубы молочные, а щербинка уже появилась. Вот что значит сильная немецкая кровь!

– Питер! Так скоро? – сказала жена, вышедшая из кухни.

– Не ждала? – спросил оружейник, шутливо нахмурившись и уперев одну руку в бок. На другой руке сидела Клара, обхватив отца за шею. – Признавайся, кто к тебе захаживал, пока я был в разъездах?

– Глупый! Конечно, ждала.

В столовой накрыли праздничный стол, отца семейства, почитай, месяц не было дома. Со стены, с портрета смотрел на потомков Ганс Хельмшмидт, улыбался в пышные усы. Наваристая похлёбка дымилась в фарфоровой супнице, жена чинно разливала по тарелкам. Пётр оглядел детей. Мальчики и Клара ждали своей очереди на суп. Мать следила за порядком. Суп только после отца!

– Хорошо себя вели в моё отсутствие? Слушали мутер? – серьёзно спросил отец.

– Слушали! – хором ответили малыши.

– Тогда вот, получайте гостинцы, – сказал Пётр и вытащил из кармана кулёк сладостей.

Дети заверещали, соскочили со стульев, потянулись было к кульку, мать шикнула. Сначала суп, потом сладкое! Ребята послушно сели на места. Отобедали, получили гостинцы, засыпали отца вопросами, где был, что видел. А пушки громко палят? А ядра пушечные тяжёлые? К вечеру угомонились. Перед сном Пётр зашёл в детскую, мальчишек погладил по головам, сел на кровать дочери, сказку рассказать про горбатого человечка.

– А ещё про гномов почитай, рудокопов. Фатер, пожалуйста! – взмолилась Клара.

– Давайте-ка я вам лучше расскажу про Ганса и Агнию.

– А это ещё кто? – нахмурилась дочь.

– Видели, портрет висит в столовой?

– Дядька в смешном кафтане? – спросил старший сын, хихикая. Смешливый малый растёт.

– Это мой прадед, а ваш прапрадедушка Ганс Ростоцкий. Золотые руки, знатный умелец по оружейной части слыл.

Дети притихли в кроватках. Такую сказку им ещё не рассказывали.

– Давным-давно Ганс ехал в Россию, в Московию. Жена была на сносях, охала да ахала. Вдруг среди чистого поля ба-бац… Гром и гроза! И тут в их возок ударила молния, жена испугалась, и начались роды. Родилась у Ганса дочь. Да непростая девочка, а знающая. Агния – из огня рождённая.

– А что она знала? – заинтересовалась Клара.

– А всё знала. Наперёд. Вот должна, например, беда случится, а Агния уже предупреждала. Осторожно! Отца от смерти неминуемой несколько раз спасала.

– Как? – хором спросили дети.

– Однажды Ганс должен был в лютый мороз из Москвы в Тулу ехать, на тульский оружейный завод. Агния не хотела пускать отца. Он заупрямился, тогда она с ним напросилась, а по пути волки напали на возок.

– И съели их? – выдал средний сын, не подумав.

– Ну, а как бы тогда я появился на свет? И ты? Если бы мою бабушку в детстве съели волки. А? Подумай.

Дети развеселились.

– Тихо, ребята, тихо, а то мама придёт и всем нам задаст. Тсс! Так вот, – понизил голос Пётр. – Агния остановила волков одним только взглядом. Поджали хвосты серые хищники и в лес убежали, голодными.

– А как она сумела? – спросила дочь.

– Никто не знает. Это бабушка хранила в секрете. А когда выросла, она детей лечила, вправляла им вывихнутые ножки, раны заживляла. Вот какая была у вас прабабушка.

Клара заснула, спала тревожно, вздрагивала. Снились ей серые волки, голодные жёлтые огоньки вместо глаз, и будто это она, а не Агния останавливала их взглядом. А потом опять появилась Агния, близко-близко. Посмотрела Кларе в глаза и поцеловала в макушку. Девочка проснулась среди ночи, подушка мокрая, сердце барабанило, как игрушечный солдатик братьев, макушка пылала огнём.

Десять лет пролетело, как один день. Пётр поседел, ссутулился. Объезжал заводы, обходил цеха медленно, степенно, без былой удали. Порядок навёл на предприятиях, сам Демидов не смог придраться. Хоть наследник промышленной империи редко здесь появлялся. Почитай раз в пятилетку или того реже. Он всё больше по столицам, по заграницам, по балам да вернисажам разъезжал.

Ростоцкий свою часть заводов холил и лелеял, технологии усовершенствовал, людишек держал в строгости, у него не забалуешь. Пушки отливали на зависть французам и шведам. Царь Павел I от войн и земельных притязаний отказывался, но армию содержать всё равно нужно, чтоб басурмане рот не раззевали на Русь. Хвалил, говорят, демидовский арсенал. И Петру было лестно, не зря жизнь положил на военное дело. Не жалел ни себя, ни людей. Давеча накрыл шайку казнокрадов с прииска.

– Ишь, чего удумали! Заменять чистый металл поганым. А разницу в цене по карманам распихивать, – возмущался Ростоцкий на заседании суда.

– Пушки ведь стреляли, – оправдывались воры.

– Это хорошо, что на заводе заметили. Если б эти пушки в дело пошли, поубивало бы солдатиков-пушкарей. Разорвало бы на части и стволы пушечные из поганого сырья, и тела их молодые. На куски разлетелись бы.

– Ты, Петрушка, попомнишь ещё нас! – грозился пальцем левой руки старший надзорный за ссыльнокаторжными на демидовских рудниках, долговязый рябой мужик, сам отправляясь на каторгу по приговору суда. – Найдётся и на тебя управа.

Уж года три прошло с тех пор. Этот случай отвадил воровать. Хорошее сырьё шло на царские пушки, штыки и фузеи. Хоть и стар стал Пётр, ноги вечерами гудели как заводской гудок, Ростоцкому не стыдно было людям в глаза смотреть.

– Ты не ходи сегодня на завод, фатер, – подросшая дочь сказала оружейнику за завтраком.

Клара вытянулась, распустилась, как хорошо политый цветок в тёплую погоду, почти невеста, через годик замуж можно отдавать. Такую красавицу – синие глаза-льдинки, чёрные брови, любой возьмёт. Вот, чёрт! Как быстро растут дети! Пётр этого не хотел, боялся этого дня. Младшенькая, умница, любимица, и вдруг чья-то жена. Даже головой встряхнул, отгоняя эти мысли. Уговаривал сам себя, ещё рано.

– Сегодня четверг. Как я могу не пойти на службу? – удивился отец.

– Прошу, не надо. Сон видела, и предчувствие нехорошее, – сказала Клара и положила руку на его ладонь.

– Как будто бабушка Агния со мной разговаривает. Как же ты на неё похожа! – сказал Пётр, засмотревшись.

– Вот видишь! Значит, надо меня слушаться, – обрадовалась дочь.

Пётр, конечно, на девичьи капризы внимания не обратил, надел камзол, шляпу нахлобучил и был таков. Дел много ещё нерешённых, новый вид фузеи или, как нынче принято говорить – ружья, надобно подготовить к просмотру в Петербурге.

У заводских ворот крутились босые нищие. Отрепье, лохмотья, гной, язвы, чёрные сбитые ноги, кровавые следы на щиколотках. Попрошайки. Надо бы сказать сторожам, чтоб гнали взашей, принесут заразу на завод, эпидемии ещё не хватало.

– Ахтунг! Ахтунг! – сорвался далеко позади девичий звонкий голос.

Ростоцкий оглянулся, и во время. Долговязый нищий левой рукой заносил над ним топор, в спину метил, душегуб. Пётр увернулся, нищий полетел по инерции вслед за топором. Сколько же силы он вложил в удар, сколько ненависти.

– Ты цел, фатер? – подбежала запыхавшаяся Клара. Успела!

– Цел, конечно, цел. Твоими молитвами, доченька.

Сторожа прибежали из-за ворот, скрутили доходягу. Оружейник ногой развернул к себе лежащего на земле лиходея. Жёлтое, рябое лицо, глаза, налитые кровью и злобой. Ба! Да это же старый знакомец, беглый каторжник.

– Батюшки! – воскликнул Пётр от неожиданности. – Какими судьбами к нам пожаловали?

Рябой нищий, никто иной как бывший надзорный за ссыльнокаторжными, валялся в грязи.

– Сбежал я, чтоб тебе, Петрушка, отомстить. Вишь, свезло тебе. Девку благодари.

Отомстить больше не получилось, через пару лет сгнил он на каторжных работах, а Пётр ещё много лет трудился во славу русского оружия.

Жития святых и не очень

Годы промчались, как санки в овраге у крепенького кирпичного отчего дома. Они с братьями лихо съезжали с горки на Рождество и зимние каникулы. Неслись во весь опор, ветер в лицо, снежный вихрь царапал нежные щёчкки, а потом куча мала и беззаботный смех. Детство пролетело, юность пронеслась.

Сестра Калиса, в миру Клара Ростоцкая, вздохнула, заправила волосы за чёрный апостольник, выбиваются непослушные локоны, как их не зачесывай, и вышла из кельи. Время пять часов пополудни, а значит, в храме начинается вечернее богослужение. Сестра Калиса нашла глазами сестру Евдокию, её веснушки и смешные окуляры издалека видно, протиснулась сквозь тесные ряды послушниц и инокинь, встала рядом. Мать-настоятельница открыла Евангелие, прокашлялась и начала читать:

– Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем…

Мать-настоятельница отпила воды из кружки, в горле першило, продолжила:

– Блаженны миротворцы…

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

На кафедру поднялся священнослужитель из соседнего мужского монастыря. Молодой послушник смиренно стоял рядом, держа наготове книгу, чаши.

– Вишь того, молодого с дурацкой прической? – зашипела в ухо Евдокия. – Ну, смотри внимательно. Лицо у него елейное.

– Мальчишку? – уточнила Калиса.

– Ага. Толкуют, что это байстрюк, младший сын князя Шумкина. Иларион.

– А чего он в послушниках? Батюшка наследства пожалел?

– Бестолковый, говорят, прогневал отца. Опозорился. Князь его с глаз долой, из сердца вон. Но денег и добра всякого монастырю отвалил, карету полдня разгружали.

– Как будто откупился, – высказала мысль вслух Калиса.

Молодой послушник смотрел смиренно, но губы поджимал упрямо. В Калисе что-то перемкнуло, она внезапно ощутила уверенность. Они ещё с ним встретятся. Как будто прабабка Агния в ухо дунула: "Берегись его!"

Монахини прослушали отрывки из Евангелия, проповедь, помазались и вышли из храма. Монастырский двор, окружённый толстыми крепостными стенами, с извилистыми, расчищенными от снега дорожками, окрасился ранним декабрьским закатом.

– Слышала новости, сестра? – спросила Евдокия, снимая запотевшие окуляры, переминаясь с ноги на ногу. Холодина, будто репетиция Крещенских морозов уже началась.

– О Царствии Небесном? – пошутила Калиса.

Клара Ростоцкая уже три года как приняла постриг, преобразилась в Калису, обжилась в монастыре, позабыв мирские тяготы. Сестра Евдокия, купеческая дочь, монастырский казначей, с весёлыми веснушками и невесёлой судьбой, больше всех ей нравилась. Бойкая, живая, кровь с молоком.

– Да ну тебя, Калиса. Вечно ты зубоскалишь. Накажет тебя Боженька. Ой, накажет, – погрозила Евдокия пальцем подруге.

Погодки, обеим по сорок трудных лет, обе женщины потеряли детей. У Калисы один сын остался, да и тот из дома ушёл, армейская служба ему приглянулась, остальные дети умерли в младенчестве, не уберегла их мать. Муж в отечественную войну под Бородино геройски голову сложил. Куда ещё ей было податься, как не в монастырь.

– Если с чистым сердцем, то и пошутить можно. Так что у тебя за новости?

Купчиха Евдокия, не раз битая, или, как в народе говорили, учёная мужем, двух сыновей на свет родила. Один заболел и ушёл в мир иной. Все свои и мужнины капиталы Евдокия на дохторов спустила, не помогло. Второго сына она отмолила, он уже приготовился к смерти, глаза закрыл. День и ночь мать на коленях стояла, обещала за жизнь мальчика служить Богу вечно. Сынок глаза открыл и на поправку пошёл. Чудо! Чудеса! Исцеление Господне! Обещание пришлось исполнять. Теперь обе постриглись и отреклись от всего мирского.

– Государь-император преставился, – выпалила монахиня, близоруко щурясь, пытаясь разглядеть, задрожала собеседница или просто обомлела.

Калиса стояла не шелохнувшись, только брови чёрные свела к переносице.

– Да не в Петербурхе, а в Таганрохе. Молодой ведь ещё. И не болел. Поговаривают, уж не убили ли царя часом.

Калиса молчала, глаза-льдинки смотрели в одну точку.

– А ещё говорят, что государь бежал в Киев и там будет жить во Христе с душою и станет давать советы, нужные новому государю, Николаю Павловичу, для лучшего управления государством. Во как!

Калиса отвернулась.

– А? Что думаешь? – допытывала Евдокия.

Нет, ну что это за напасть такая? Она, значит, по всей округе каталась, благо дел у монастырского казначея полно, слухи собирала, как горячие пирожки ей принесла, а подруга даже ухом не повела. Тьфу! Прости, Господи. Но нет, повернулась, снизошла, сподобилась ответить, немецкая принцесса с демидовских заводов.

– Помнишь, третьего дня мне сон дурной приснился? – наконец промолвила Калиса.

– Про цыгана?

– Да, про него. Ведь говорила тебе, не простой это сон. В руку.

– Это ещё почему? – отстранилась Евдокия. Опять Калиса верховодит.

– Цыган пришёл сюда, на монастырский двор, коня предлагал. А потом расхохотался золотыми зубами, прыгнул на коня и ускакал.

– Ну и что?

– А то! Что у цыгана того распятие висело на груди. Не носит такого распятия свободный народ. Не верят они в нашего Бога. У них один бог – мать-природа. К обману приснилось. К великому обману.

– Суеверие это всё, – не унималась подруга.

– Через такие сны с нами Бог говорит. Помяни моё слово, Евдокия.

Монахини перекрестились и разошлись по кельям.

Следующие десять лет пронеслись стремглав, как тот цыган из сна Калисы. Она теперь непростая монахиня, она теперь кроме апостольника носила клобук. Прежняя игуменья преставилась. Царствие Небесное и вечный покой! Кого архиерею назначать-то в настоятельницы? Калиса – самая образованная и деятельная. Кому как не ей возглавлять монастырь? А она тут уж развернулась, возглавила, да.

– Не тихая обитель, а проходной двор, – инокини постарше, поконсервативнее ворчали на неё, но деваться им некуда.

Монастырь большой, другого такого не то что в губернии, по всей России сыскать не удалось. Старинный. В стародавние времена поставил скромную келью божий человек на острове, только узкий перешеек соединял его с берегом. Вокруг кельи и вырос монастырь. Толстые стены возвели, спасавшие от набегов диких племён. Берега у острова крутые, не подберёшься. Позднее внутри монастырских стен вознёсся белокаменный храм. Намоленное место.

– Удивляюсь я тебе, матушка, – сказала Евдокия, сидя в комнате настоятельницы, пальцами перебирая чётки.

– Что опять не так? – вздохнула Калиса, отрывая голову от бумаг.

Она, конечно, доверяла подруге, казначею со стажем купеческой закалки, но немецкая аккуратность, передавшаяся от предков, заставляла перепроверять отчёты о тратах и прибылях. И доходов у монастыря хватало, свои земли и пожертвования имелись. Все ли внесены? И расходы увеличились. На много ли? Ошибиться каждый может.

– Фантазия у тебя больно богатая. Ну, ладно приют для сирот открыла, Бог с ними, с несчастными. Но школу-то зачем для крестьянских детей открывать? Денех уходит уйма. На столы, на лавки, на книжки, на чернила и перья. Одни траты, – вздохнула в свою очередь Евдокия.

– Грамота нужна ребятишкам, это ты не спорь со мной, – возразила Калиса и вернулась к бумагам.

– Крестьянину крепостному? На кой? Чтобы он кобылам в поле книжки читал? – возмутилась Евдокия, сморщив веснушчатый нос.

– На той! Чтобы человеком стал, а не рабом бессловесным, приложением к кобыле, – сверкнули глаза-льдинки.

Евдокия запыхтела, окуляры сняла, протёрла рукавом рясы. Баловство это – учить крепостных, а не поспоришь – начальство велит. Хорошо, что зимой крестьянских детей отпускают образование получать, а сейчас лето, каникулы, закрыты классы.

– Ты, сестра, не дуйся. Вскоре ещё нам раскошелиться придётся, – сказала настоятельница почти примирительно.

– Ну и что на этот раз? – спросила Евдокия.

– Есть у меня одна задумка. Больницу хочу для бедных открыть.

– Чего? – монахиня нацепила окуляры обратно, вглядываясь в лицо Калисы. Шутить изволит?

– Жду одобрения архиерея, говорю. А потом строить новый корпус будем. На десять палат и кабинет врача.

– Вот ты – непоседа, матушка. Чего тебе спокойно не живётся-то? – спросила Евдокия, качая головой.

– А то и не живётся, что в округе врачи только богатых лечат, а бедняки мрут от простой хвори, как мухи от холода. Детишек жалко. Ничего, сестра, наладится всё у нас. Не переживай.

– Опять сегодня в деревню пойдёшь? – осуждающе наклонила голову в бок подруга.

– Пойду.

Калиса закончила с бумагами, раздала указания монахиням и послушницам, полы отдраить, обед приготовить, огород полить, и отправилась в путь. Лучший её ученик, смышлёный не по годам Ванька Кудрявый, на косу наступил, рана не заживала. Как бы мальчишка ноги не лишился или того хуже. Калиса ходила к нему через день, выкраивала время, мази прикладывала, знала какие травки собирать нужно, повязку меняла, житие святых читать приносила. В этих заботах и появилась мысль о больнице.

В деревне днём пусто, гулко, лениво. Даже собаки не лают, спят. Оставались старики да бабы с малыми детьми. Летом все в поле, в работе.

– Здоровья Вам, матушка! Не оставляете нас, – сказала крестьянка, стоя у деревянной лавки, где лежал мальчик. – Поправится наш Ванёк али нет?

В избе пахло свежим хлебом и сырыми пелёнками. В люльке сопел младенец, по деревянному скоблённому до бела полу ползал ещё один карапуз. Калиса наклонилась, погладила малыша, перекрестила.

– На всё воля Божья, – ответила она, распрямляясь. – Молитесь за него и не давайте ходить. Нельзя рану тревожить пока.

– Ох ты, святые угодники! Отец уже ругается. В поле работы много, кажные руки в помощь. Надо же такое приключилось в самый сенокос.

– Молитесь, – повторила Калиса, собираясь уходить.

– И старец так говорит. А нога-то не заживает, – подал голос с лавки Ванька, мотнув упрямо кудрями, надоело лежать.

– Что за старец? – остановилась в дверях настоятельница.

Мальчик и его мать посмотрели с недоумением. Вся округа бурлила, к старцу-отшельнику на поклон ходила. Святой человек объявился, а матушка не знала.

– Старец Козьма. В медвежьей пещере живёт, – ответила крестьянка.

– У чёрной горы, – добавил Ванька. – Вчерась заходил в деревню. Маманя попросила, и он меня благословил.

Глаза мальчишки засияли, словно не старец, а сам Иисус его осенил крестом.

– А что, Евдокия, ты мне главной новости не сказываешь? – строго спросила Калиса, вернувшись в монастырь.

– Какой? – испугалась монахиня, аж в горле пересохло. Все новости она узнавала первой. Неужели мимо неё прошли слухи?

– В деревне говорят, что старец объявился.

– Козьма? – разочарованно спросила Евдокия.

– Он самый.

– Так он уже год как объявился. Сначала в пещере сидел, недавно в народ выходить начал. Не слыхала разве?

– Не слыхала, сестра.

– Чудеса творит. Крестьяне, купцы и всякий сброд души в нём не чают.

– Самозванец или как? – спросила настоятельница.

– Не буду врать, матушка, не ведаю. Хошь узнаю? – встрепенулась Евдокия. Новые задания оживляли её размеренную тихую жизнь.

– Да, хочу. И, если не прохвост, каких нынче много развелось, ну, сама поймёшь, шарлатанов издалёка видно, веди-ка ты его, сестра, к нам в монастырь.

Прошло три дня. Калиса занималась срочными делами. Лето на Урале быстро пролетало, зевнуть не успеешь, октябрь на дворе. Построек много, за всеми следить надобно, где крыша прохудилась, где забор покосился. А ещё земли да угодья объехать, на письма архиерея, жертвователей, попечителей ответить, никого не обидеть, не пропустить. Настоятельница и думать забыла о своей просьбе, когда в келью заскочила запыхавшаяся Евдокия.

– Матушка, не идёт Козьма в монастырь! – выпалила монахиня и плюхнулась на стул.

– И ты будь здрава, сестра, – сказала Калиса насмешливо, сидя перед маленьким зеркалом. Зачесывать непослушные локоны всё также трудно, хоть и волосы уже поседели.

– Ой, прости, ради Бога. Доброе утро.

– По порядку сказывай.

– Козьма, говорю, не хочет идти к нам. Звала я его. Ни в какую, – мотнула головой Евдокия, чуть окуляры не слетели с носа.

– Какой ещё Козьма?

– Старец! Ты что, забыла?

– А-а, старец, – повернулась к подруге Калиса, в глазах-льдинках промелькнула догадка. Вспомнила. – И почему не хочет идти?

– "С Богом я и из пещеры поговорю", так молвил.

– С Богом-то он, вестимо, поговорит. А со мною не сможет из пещеры. Не докричится.

– Не хочет, – развела руками монахиня.

– Не беда. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе.

– Что за Махомет? – сморщила веснушчатый нос Евдокия.

– Магомет – это я.

– Ты же Калиса, а не Махомет, – растерянно сказала монахиня. С ума сойдёшь с такой матушкой.

– Я сама пойду к старцу. Сама. Посмотреть надобно, святой человек или прохиндей.