Светлана Петрунина
Тайна фруктового волшебства
От чувства глубокой безысходности Агнес окоченела и перестала дышать, пожирая опухшими глазами пустоту.
Через минуту дом разорвал крик абсолютной беспомощности, и жизнь остановилась.
Прошел час, а Агнес, покачиваясь, сидела на полу и обнимала безжизненное тело Галлуса, не принимая произошедшее. «Нет… Нет… Нет… Что же так…» – нашептывала Агнес.
Это был самый чудовищный момент за всю непродолжительную жизнь Агнес. Ее сердце разлетелось на куски. Она долго не могла отпустить Галлуса из объятий, не решаясь взглянуть на него такого – другого.
Теперь Агнес осталась одна, не смотря на то, что дом кишел сотнями сказочных живностей. Галлус был последней ниточкой, связывающей ее с ощущением бесконечного семейного счастья, которым когда-то дышал этот дом. Она не помнила ничего о своем детстве, кроме этого ощущения. Теперь дом опустел окончательно.
Агнес хоронила Галлуса во дворе дома. Горе сдавливало ее сердце нетерпимой болью. Она стояла под дождем, сжавшись в комок, и смотрела на пустоту под могильным крестом. Внутри холодная сырость. «Как больно…» – тихо прошептала Агнес сама себе.
Время от времени к Агнес подбегали, подползали или подлетали сказочные сущности. Некоторые из них сочувственно смотрели на могилку и быстро возвращались домой. Даже Серпентина в этот день выползла из своего гнезда, тихо подшуршала к Агнес и туго обернулась вокруг ее ноги, а затем также тихо скрылась в траве.
В этот момент к Агнес подошел маленький рыжий мальчик, взял за руку и выразительно звонко со знанием дела произнес: «Ну вот, а я слышал, что такое уже случалось одиннадцать лет назад».
Агнес не сразу обратила внимание на слова мальчика. Несколько секунд спустя она посмотрела на него опухшими заплаканными глазами и спросила:
– Что случалось?
– Ну вот, сегодня я подслушал, как бабушка моему папе рассказывала, что одиннадцать лет назад умерла твоя мама. Ну вот, также. Таинственно…
– Как это? Откуда твоя бабушка знает?
– Ну вот, она же работала у вас в доме. Правда, совсем недолго. Пару недель всего. Тогда и умерла твоя мама.
– Веди меня к своей бабушке! – Агнес уверенно схватила Гингибери за руку. – А тебя-то как зовут? И откуда ты тут, вообще, взялся?
– Гингибери меня зовут. Ну вот, пришел погрустить. Это так печально, когда кто-то родной умирает. У меня тетя Флава умерла. Правда, еще до моего рождения. Но говорят, что была доброй, и мама грустила. А еще у меня умер хомяк.
– Очень сожалею, – хрипло усмехнулась Агнес и потащила Гингибери к калитке, ведущей в сторону городских домов. – Показывай, куда идти!
– Ну вот, вон туда!
Агнес решительно направилась по указанной тропинке, которую из-за дождя размыло, поэтому пришлось широко и высоко шагать по грязи.
Город казался одиноким и несчастным. Вода настойчиво смывала ощущение солнечной радости. И лишь странные жабоподобные существа (видимо, очередные творения Агнес) гарцевали по мясистой грязи, забавно открывая пасти навстречу дождевым брызгам. После таких хмурых дней особенно вкусно ощущается лучистое утреннее дыхание природы, чистое от смытых радости и гнева.
Через минут пятнадцать Агнес и Гингибери очутились перед симпатичным одноэтажным домиком. Он был похож на зеленый расписной пузатый гриб. Покатая крыша напоминала грибную шляпу, а выпуклые окна – стрекозиные глаза. Ножка гриба была вся исписана узорами в форме листьев и веточек.
Надо сказать, в Виридисе все дома были похожи на грибы самых разнообразных оттенков зеленого цвета. Только белоснежный четырехэтажный дом Агнес по-хозяйски вздымался над городом, как будто, ощущая свое превосходство.
Домик Гингибери был окружен низким зеленым забором. Небольшой двор выглядел весьма просто. Ничего кроме аккуратно постриженной травы и пустой собачьей будки там не было.
Агнес так хотела поскорее поговорить с бабушкой Гингибери, что сама быстро открыла калитку, мигом очутилась около входной двери и нагло зашла в дом, хлюпая грязными туфлями.
– Сынок, это ты? – раздался откуда-то из глубины дома звонкий голос.
– Мама, иди сюда! – ответил Гингибери.
Через мгновение перед Агнес появилась женщина. Одета она была в небрежный пестрый халатик, а в руках держала большую кастрюлю. Казалось, что ее большие бесцветные глаза были наполнены грустью и теплой добротой. Длинные распущенные волосы женщины были абсолютно седыми, хотя с виду ей не было еще и тридцати лет.
– Ой… Агнес, – женщина растерянно посмотрела на Агнес, а затем на кучу грязи, которую та затащила прямо на вязаный коврик, и ее широкие глаза стали еще грустнее.
– Это моя мама! – гордо скандировал Гингибери. – Ее зовут Тристис.
– Добрый день. Я – Агнес. Ну, вы, наверное, меня знаете. Я тут…
– Ой, Агнес! Как ты выросла! Ну, как же я рада тебя видеть! – Тристис подскочила к Агнес и неумело попыталась ее обнять, звонко бацнув сына по макушке кастрюлей. – Я очень сожалею, что Галлус умер.
– Спасибо, – Агнес сдержанно улыбнулась, изворачиваясь от кастрюли.
– Ну, заходи же, заходи. Я тут пирог хочу приготовить. Как раз и бабушка покушает, и муж мой – Маритус, и Флава, и Нора… Только разуйся пожалуйста, – Тристис провела Агнес через просторную гостиную на кухню и принялась агрессивно замешивать тесто.
Агнес с укором посмотрела на Гингибери, который заживо похоронил тетю Флаву. Тот, в свою очередь, молча опустил глаза.
По всему дому висели, лежали, были приклеены вязаные коврики всевозможных размеров и расцветок. Даже потолок был оклеен пестрыми вязаными ковриками. Создавалось впечатление навязчивости. Из-за ковриков иногда было непонятно, куда садиться, или куда можно наступать, а куда нельзя. Чувствовалось присутствие нездорового смысла.
– Мне бы бабушку Гингибери увидеть. Она дома? – спросила Агнес, усаживаясь за большой кухонный стол, весь усыпанный мукой.
– Дома, дома, – ответила, Тристис, все также безумно замешивая тесто. – Мама! Сюда иди! Агнес пришла!
Прошла минута. Тишина.
– Мама! Ну, кому я сказала! Агнес ведь ждет! – неожиданно грубо крикнула Тристис.
Наконец, послышались шаги и в кухню, гордо покачиваясь, зашла маленькая круглая старушка с яркими рыжими волосами. В отличие от дочери ее волосы не были тронуты сединой. Она равнодушно прошла мимо Агнес, села за стол и с явным оттенком враждебности произнесла: «Здравствуй, Агнес».
Агнес даже удивилась. Она никак не ожидала, что к ней могут относиться так недружелюбно. Она привыкла к любви и радости. А тут такое.
– Здравствуйте. Гингибери сказал, что вы знаете что-то про мою маму, про ее смерть, – тихо поинтересовалась Агнес.
Старушка злобно взглянула на Гингибери, который от страха сполз под стол, и оттуда проскулил:
– Ну и что! Пусть знает! Она же мучается!
– Это хорошо, что мучается, – грозно произнесла старушка, вцепившись взглядом в Агнес. Агнес оторопела:
– Что же я натворила такое, что вы так люто меня ненавидите?
– Ой, да пустяки это все! Главное, что все живы! – включилась Тристис, упорно замешивая тесто.
Старушка злобно взглянула на Тристис, громко и ядовито засмеялась и, размахивая руками, заявила:
– Ну, смотри, что ты натворила! Моя дочь двинулась! Уже как одиннадцать лет мнет пустую кастрюлю! Ты еще не видела, как она пирог потом мастерит!
Агнес заглянула в кастрюлю, в которой, действительно, ничего не было. Она была совершенно пустой.
– Ты свела с ума мою Тристис! – заявила старуха. – Убила мою Флаву! Мою дочь! Ангела! Она была воплощением добра! Убила ее маленькую дочуру Нору!
Последние слова бабушка произнесла надрывным голосом, прикрывая глаза дрожащей рукой. Видимо, сердце старушки глубоко и навсегда впитала боль от потери дочери и внучки. Любое упоминание о них тяжко ворочало душу.
– Теперь моя Тристис каждый день ждет к обеду своих убитых сестру и племянницу, готовит им пирог с клубникой. На протяжении уже одиннадцати лет. Вон, смотри, как выготавливает! Старается, видите ли! У меня нет дочерей. Одна убита, а вторая свихнулась, – озлобленно заскулила бабка.
Агнес не могла отвести взгляд от Тристис, которая уже никого не слушала, и находилась, как будто, в другом измерении, продолжая месить тесто.
– И свою мать ты тоже угробила! И Галлуса порешила тоже ты! – завершила старушка.
Агнес не могла выговорить ни слова. Как она могла убить свою мать, Флаву, Галлуса и свести с ума Тристис?! Она глянула на Гингибери, который сразу отвел виноватый взгляд в сторону. Видимо, он полностью был согласен со всем, что наговорила бабушка. Просто его детское сердце было настолько всепрощающим, что бабушкина злоба в нем не задерживалась.
– Но… Но… Но… Как?! – заикаясь прошептала Агнес. – Я не могла. Я не такая.
– Ой-ой-ой! Не такая! – съязвила бабка.
– Расскажите. Умоляю вас!
В этот момент в кухню зашел Маритус и застыл, ощупывая всех волчьим взглядом. Это был угрюмый молчаливый мужчина невысокого роста. Его лицо было густо покрыто смоляной кучерявостью, обрамляющей абсолютно лысый череп, а кустистые брови маскировали глаза, как будто, ограждая присутствующих от чего-то гнетущего.
Бабушка притихла. Видно, Маритус был единственным, кто мог ее усмирить.
«Любимый вернулся! – взвизгнула Тристис, выронила с грохотом кастрюлю и, подбежав к супругу, чмокнула его в плечо. Затем она вновь вернулась к своему занятию. – Осталось, чтобы Флава с Норочкой объявились. И будет у нас обед!»
Маритус никак не отреагировал на проявленную нежность, грозно посмотрел на супругу, а затем на Агнес.
Агнес замерла. Целую минуту все молчали. Только пустая кастрюля слегка позвякивала в руках добросовестной Тристис, которая уже целый час никак не могла замесить тесто.
«Здравствуй, Агнес», – внезапно с бархатной грубостью произнес Маритус и сел за стол прямо напротив оцепеневшей девочки, которая широкими глазами посмотрела на него и даже не смогла толком ответить на приветствие.
«Ты меня не помнишь. Я уверен. Тебе исполнилось год или два. Не помню точно. Никогда не разбирался в детях. Не люблю я их. Боюсь, что ли. Непонятные они какие-то. Вон, Гингибери, сидит, – все кроме Тристис взглянули на бледного Гингибери, – думаешь, я знаю, сколько ему лет? Да сколько надо, столько и лет. Не важно. Вот, когда вырастет, тогда и поговорим. А сейчас не о чем…».
Маритус изобразил задумчивую паузу и продолжил: «Так вот… Расскажу тебе все, что знаю. Сама делай выводы, – вздохнул Маритус и через секунду продолжил: я знал твою мать. Дружили с детства, так сказать. Она была наивным каким-то, добрым созданием. Одним словом, – дурочка. Но нравилась она мне. Такая вся светлая, красивая. И семья богатая. Мы все любили тогда к ней в гости наведываться. Там всегда столько фруктов было! Ну, какие хочешь. Я даже не мог выговорить их названия. И зверюшки бегали причудливые. Я тогда себе присмотрел какого-то лупоглазого таракана. Тимом назвал. Он у меня по команде прыгал, летал, ползал. Даже иногда лаял. А что еще детям надо? Это был рай!» – на лице Маритуса нарисовалась кривая, но блаженная улыбка. Видимо, он был по-настоящему счастлив в те годы.
«Ты ведь тоже на фруктах повернутая? Я знаю. Это у вас семейное. По женской линии передается. Вот, у твоей бабки тоже это было. Только она особо не пользовалась этим даром. Ей хватало того, что Лея, твоя мать, забавлялась на полную катушку», – Агнес слушала Маритуса, затаив дыхание. Она, оказывается, даже не знала имени своей матери.
«Когда нам всем исполнилось по восемнадцать, в город приехал твой отец Нихилум. Ему уже было на тот момент лет сорок. Он обосновался в какой-то смрадной коморке на краю города. Ни с кем не общался. Жалкий он был какой-то. Убогий. А кто любит убожество? Мы все тогда люто его возненавидели. Только вот, Лея глядела на него как-то по-другому. Она не замечала драный пиджак, сутулую осанку, ржавую прическу. Помню, она говорила, что Нихилум особенный какой-то. Он еще всем покажет. Но мы просто смеялись. А потом, вдруг, поцелуйчики, любовь, свадьба… Я даже не заметил, как у них все завертелось. Ну, кто бы мог подумать, что наша красавица Лея, да за какого-то урода… Помню, что я ревновал жутко. Ты не подумай, мы были друзьями. Просто я потерял радость. Рядом с Леей все как-то было по-другому, с ощущением сказки, что ли. Никто так не мог светиться счастьем, как она. Ты мне чем-то ее напоминаешь. Сидишь вся такая, красивая, чистая. Глазища твои светятся», – Маритус замолчал и уставился на Агнес. Та немного смутилась.
Бабушка, тем временем, с явным недовольством слушала Маритуса, но молчала. Казалось, что у нее на все сказанное есть свое мнение, однако, она не решалась прерывать монолог зятя и противоречить ему. Тристис продолжала замешивать тесто.
«Нихилум переехал в дом к Лее. Мы перестали с ней общаться, а потом она забеременела. Я тоже тогда уже был женат на Тристис. Когда ты родилась, то Лея попросила Флаву, сестру Тристис, с тобой понянчится. Флава с радостью согласилась, потому что, в отличие от меня, детей любила. У нее уже тогда была годовалая Нора, которая заверещала от восторга, когда попала в ваш фруктовый зоопарк. Флава долго за тобой ухаживала. Даже переехала с Норой к вам домой, чтобы всегда быть под рукой. Все были довольны», – Маритус тяжело вздохнул. Видимо, дальше начиналась какая-то загадочная и тяжелая часть истории.
«Однажды Флава заболела. Ее мать, здесь присутствующая, – Маритус небрежно кивнул в сторону бабушки, – напросилась к вам домой, чтобы помочь дочери. Несколько дней она нянчилась и с тобой, и с Флавой, и с Норой. Однако, что-то пошло не так. Случилось что-то страшное…»
– Да все и так понятно! Этот, якобы, «ангелочек», – не сдержалась бабка и пальцем ткнула в Агнес, – всех уничтожила! И Норочку, и Флавочку, и мамашу свою! Я знаю! Я видела!
– Да что ты там видела! Ничего ты не видела! Одни догадки! Не могла она! – грозно прервал Маритус бабку.
– Ну а кто же еще! Она же ведьма! Она не управляла своим даром! Она убила! – заверещала старушка.
– Замолчи, старая! Никто не знает, что случилось той ночью! – закричал Маритус, – Утром бабка нашла безжизненное тело Норы на полу в комнате, где жила Флава. А мертвая Лея лежала в другой комнате у себя в кровати. Флава и Нихилум испарились. Их тела до сих пор не нашлись. Некоторое время ты жила здесь неподалеку у глухонемой женщины. Она нянчилась с тобой. Ну а потом ты быстро стала настолько самостоятельной, что и она уже не понадобилась, и ты перебралась к себе домой.
