Сёрен Кьеркегор
Евангелие страданий
Но не является ли недостойным Бога думать, будто любовь покрывает множество грехов так, как мы только что сказали? Не забываем ли мы в нашей беседе и в нашем размышлении о том, что Бога, Сущего на небесах, невозможно ввести в заблуждение, что Его мысль, живая и бдящая, все проницает и судит помышления и намерения сердечные?[68] Не прав ли скорее тот, кто желал бы подсказать нам, когда мы восхваляем любовь, что лучше ограничиться верными словами о том, что она мила и прекрасна, что любовь охотно желает покрыть множество грехов и предотвратить зло, и не впадать в преувеличение, говоря, будто любовь действительно покрывает множество грехов? Но не забыл ли так говорящий о том, о чем мы отнюдь не забыли, – о том, что любовь предстательствует за грехи других; и не забыл ли он о том, что многое может молитва праведного?[69]
Когда Авраам неотступно обращался к Господу и просил за Содом и Гоморру, не покрывал ли он множество грехов? Разве похвально то остроумие, что хочет сказать, будто он своей молитвой как раз напоминал о множестве грехов и тем самым приближал суд, и что сама его жизнь уже была судом, который если бы имел силу что-то решать, скорее лишь сделал бы Божий суд лишь еще ужаснее? Ведь как молился Авраам? Давайте по-человечески скажем об этом! Разве он не искал словно бы вовлечь Господа в ход своей мысли, разве он не побуждал Господа забыть о множестве грешников, чтобы сосчитать число праведников – не было ли там 50, 45, 40, 30, 20 или хотя бы 10 праведников? Не покрывал ли тем самым Авраам множество грехов – и разве гибель этих городов говорит об обратном, говорит ли она о чем-то ином, нежели о том, что не было и 10 праведников в Содоме? Но чем был Авраам в сравнении с апостолом и чем было его дерзновение в сравнении с дерзновением апостола?
* * *
Велик человек, ведь своей жизнью он, если жизнь его праведна, будет даже судить ангелов[70], но блаженнее любовь, покрывающая множество грехов.
* * *
Мы воспели силу любви покрывать множество грехов, мы говорили как для совершенных. Если здесь был тот, кто не чувствует себя совершенным, мы в нашей беседе не делали для него исключения. Давайте же еще раз воспомянем эту любовь, чтобы увидеть образ ее, явственный для души. И если есть те, кто, рассматривая себя в зеркале этого образа, убедятся в своем несходстве с ним, если даже такое случится со всеми, мы не станем делать для них никакого исключения.
Когда книжники и фарисеи схватили женщину в явном грехе[71], они представили ее на средину храма пред лице Спасителя; но Иисус нагнулся и писал пальцем на земле. Книжники и фарисеи сразу же обнаружили ее грех, и это было нетрудно, ведь ее грех был явным. И в то же время они обнаружили иной грех, в котором они сделали сами себя виновными – они желали уготовать Господу западню. Но Иисус нагнулся и писал пальцем на земле. Почему же Он нагнулся; почему Он писал пальцем на земле? Восседал ли Он там как судья, который внимательно слушает обвинителей и, слушая, нагибается и записывает пункт за пунктом обвинения, чтобы ничего не забыть и судить строго; был ли грех этой женщины единственным грехом, письменно зафиксированным Господом? Не писал ли Он пальцем на земле скорее для того, чтобы это изгладить и забыть? Там стояла грешница, окруженная людьми, возможно, еще более виновными, которые громко обвиняли ее, но любовь нагнулась и не слушала обвинений, колебавших воздух над ее головой; она писала пальцем, чтобы стереть то, что она и так знала; ведь грех обнаруживает множество грехов, но любовь покрывает множество грехов. Да, даже перед лицом греха любовь покрывает множество грехов; ведь одно слово Господа заградило уста книжникам и фарисеям, и не нашлось больше обвинителей, не нашлось никого, кто бы теперь осудил эту женщину. А Иисус сказал ей: «И Я не осуждаю тебя, иди и впредь не греши, – ведь воздаяние за грех рождает новый грех, а любовь покрывает множество грехов».
Любовь покрывает множество грехов
1 Пет 4:7–12[72]
Так же, как по содержанию речь апостола в корне отлична от обычной человеческой речи, так и по форме она во многом отличается от нее. И одно из ее отличий в том, что она не дает слушающему остановиться и передохнуть, равно как не позволяет помедлить и отложить свой труд говорящему. Речь апостола исполнена заботы, горяча, вдохновенна, напоена силами новой жизни, она зовет, окликает и обращает, будоражит, взывает с силою, кратка, резка, пронизана как страхом и трепетом, так и жаждой и блаженным чаянием, являя собой живое свидетельство великого беспокойства духа и глубокого нетерпения сердца. Да и где тот, кто сам бежит на ристалище[73], взял бы время для долгих речей? Ему пришлось бы тогда остановиться! Где тот, кто ищет быть всем для всех[74], взял бы время для пространных исследований? Он не мог бы тогда столь быстро менять оружие духа![75] Где тот, кто во все паруса надежды несется к тому, что совершенно, найдет лишние мгновения для человеческой обстоятельности? Но если речь апостола и всегда нетерпелива как речь рождающего[76], то две мысли в особенности воспламеняют ее: с одной стороны, мысль о том, что ночь прошла и день приблизился[77], что ночь была долгой, и вот теперь – день, который не должен пройти впустую, а, с другой стороны, мысль о том, что приходит время, когда ничего нельзя уже будет сделать, что дни сочтены, что осталось недолго, что близок всему конец[78].
И прочитанный текст являет собой свидетельство такого горения духа апостола, начинаясь со слова: «Итак», – которому непосредственно предшествуют слова: «Впрочем, близок всему конец». Эти слова дают понять не только слово «итак», но и то, что здесь, говоря по-человечески, могло бы нуждаться в понимании: они показывают, сколь отлично апостольское нетерпение от опрометчивой мужской горячности. Ведь разве не кажется странным то, что сразу же за прекрасным наставлением: «Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу» и следующим за ним полным смысла словом утешения: «Любовь покрывает множество грехов» идет как будто совершенно случайно появляющееся здесь увещевание: «Будьте страннолюбивы друг ко другу без ропота»? Однако это увещевание как раз служит свидетельством авторитета и мудрости апостола. Ведь будь апостол просто разгорячен, разве бы он добавил такие слова после того, как сказал бы, что «близок всему конец»? Разве бы он не счел их совершенно ненужными, ведь в распалении он стал бы рисовать картину опустевших домов, переносясь умом в то время, когда никому уже не придет в голову оказывать гостеприимство, а если вдруг и придет, то едва ли возможно будет это сделать? Но не таково нетерпение апостола, и беспокойство, ему присущее, выше всяческой человеческой осмотрительности. Любовь апостола к своей общине слишком высока для того, чтобы он стал умалчивать о страшном – о том, что близок всему конец; но вместе с тем апостол умеет и так настроить свою общину, что это страшное оказывается словно бы забыто так, как если бы царили мир и безопасность, дающие желанную возможность явить любовь к ближнему даже и в незначительных вещах. Речь апостола о том, что близок всему конец, есть поэтому не безводное облако[79], несущее лишь смущение, но очищающий воздух страх, пробуждающий в каждом кротость и глубину, оживляющий любовь и желание обрести теперь же время благоприятное[80], но также будящий и силу, не дающую ослабеть в мысли о том, будто благоприятный час уже миновал. Апостол не опьянен мечтой, но его мысль и речь исполнены трезвения.
«Впрочем, близок всему конец». Это слово страшно даже в устах легкомысленного человека, тем более в устах апостола. Но Петр добавляет к нему и слово утешения, сильное победить страх: «Любовь покрывает множество грехов». Или, может быть, это слово излишне? Не все ли прейдет, когда настанет всему конец? И разве тогда будет нужен какой-то иной покров, нежели тот, что станет уделом всякого, праведного и неправедного? Разве тот, кто лежит под покровом земли, не покрыт и не сохранен надежно? Есть ли здесь что-то, чего апостол не знает, поскольку он не называет в точности день, когда встанет вопрос о такой любви? Или же страшное слово и вместе с ним слово утешения потеряли всякий смысл оттого, что конец всему не пришел, как было обещано? Или апостол праздно болтает о конце всякой вещи как о чем-то таком, что никак не касается ни его, ни кого бы то ни было, и говорит об этом столь в общих чертах, что не в силах удовлетворить любопытство? Разве не думает он о том, что, когда придет всему конец, его дни и дни его общины будут сочтены? Но с этим концом всему встретились и апостол, и его община; и это повторяется из рода в род; ведь всякий человек приходит на то, чтобы умереть и затем прийти на Суд[81]. Однако в день Суда нужно предстать во всеоружии[82], которое и есть в своем совершенстве то, о чем говорит здесь апостол. Это всеоружие есть любовь – единственное, что не упразднится, единственное, что пребывает с человеком как в жизни, так и по смерти, и что сильно одержать победу на суде. Ведь любовь – не мнимый друг, который втирается в доверие, а затем глумится над человеком. Нет, любовь пребывает с человеком верно; и когда он оказывается совершенно сбит с толку, когда помыслы восстают на него с обвинением, когда поднимают голову страхи, желая его судить, любовь запрещает им и говорит человеку: имей лишь терпение, ведь я пребываю с тобою, я, сбившая тебя с толку, но имеющая тебя утешить тем, что именно я это сделала. Разве же это не так?! Ведь какая сила способна так, как любовь, побудить решиться на то, о чем боязно и подумать! И разве страшно тогда, если любовь не сумеет разъяснить себя самой себе так, чтобы человек понял себя в ней, пусть даже никакая другая душа и не понимала бы его.
Давайте же ближе рассмотрим слово апостола. Он говорит, обращаясь к несовершенным, ведь разве имели бы совершенные множество грехов, нуждающихся в том, чтобы быть покрытыми! И именно несовершенных, сокрушенных он утешает мыслью, что любовь покрывает множество грехов. Мы не должны легкомысленно искажать слово апостола, не должны с умным видом вводить себя в заблуждение и увиливать от этого слова, полагая, будто тот, кто имеет любовь, непременно совершенен. К тому, кто не находит в себе множества грехов, нуждающихся в том, чтобы быть покрытыми, это слово не относится; но и тому, кто противится утешению, оно не принесет пользы; ведь оно как раз призвано утешать, говоря, что в том же сердце, в котором есть множество грехов, способна обитать и любовь, и что эта любовь имеет силу покрывать множество грехов.
Давайте же тогда искать в слове апостола даруемое им утешение, размышляя над тем, как любовь покрывает множество грехов.
И все же, как это возможно? – ведь любовь как раз открывает человеку глаза на свои грехи. В мире часто можно встретить того, кто живет легко и беззаботно, в веселии юности; живет, не считая себя совершенным, но и не тяготясь сознанием своей неправоты, до тех пор, пока не окажется уловлен любовью, которая покажет ему его несовершенство и слабость столь во многих вещах, что он уже не будет доволен своей прежней жизнью. Но разве проще приходится рассудительному? Он не одобряет легкомыслия юности, он бдит над собой, он стремится исправлять свои ошибки, но при этом он доволен собой, не боясь проверки рассудка, принимая честь от людей, готовый отстоять себя перед целым миром, – но любовь приходит к нему, и он, державший прежде голову гордо и властно взиравший на людей, опускает глаза; ведь он открывает в себе множество грехов. Способный выстоять перед придирчивым судом рассудка, он бессилен перед кротостью любви! Но, может быть, ничего такого не случается с праведным? Он силен против себя самого и не желает быть таким, как прочие люди[83], он знает, что тот, кто хочет себя сохранить, должен трудиться и во многом отказывать себе, но знает также, что он – победитель в этой борьбе, что он-то разумеет ту справедливость, что царит на небесах, – ведь он кажется себе праведным. Но вот с небес на него смотрит любовь, и гляди-ка! – он, утешавший себя мыслью, что он умеет воздавать каждому свое: человеку человеческое, Богу Божие, – он, кто уже в этой жизни радовался тому, что сумеет дать отчет на Суде, теперь видит в себе такое множество грехов, что ему не ответить и за тысячную их часть. Ведь любовь не просто в мгновение ока открыла сокрытое, она как будто умножила грехи и в будущем. То, что он в гордой вере в себя легко преодолевал, теперь оказывается для него трудным, потому что его душа уязвлена любовью. Там, где он раньше и не подозревал никакого соблазна, теперь он видит опасную западню, и он чувствует страх и трепет, которые прежде были не знакомы ему. И в том, что это открылось ему в свете истины, он легко убеждается; ведь лишь пожелай он вновь предаться своей собственной праведности, как искушение тут же исчезло бы.
Но тогда возможно ли, чтобы та же сила, что открывает человеку глаза на множество своих грехов; та же сила, которая, уязвляя сердце любовью, едва ли не умножает в человеке грехи; чтобы та же самая сила была способна покрывать грехи в этом же человеке? И разве не лучше было бы, если бы этого она не могла? Ведь чем тогда оказывается любовь? Ночным сном, в который впадает человек? Дурманом, заставляющим все забыть? И если любовь в этом смысле покрывала бы множество грехов, разве это было бы чем-то достойным? Тогда уж лучше было бы сохранить легкость юности, или самоиспытание мужа, или человеческую самоправедность. Почему и мудрость, и рассудительность, и сердечный мир, и небесное блаженство, и самая жизнь должны обретаться в муках рождения, а любовь не должна знать никаких мук рождения? Но ведь любовь – не сон, и если даже говорить о ней в этом ключе, то следовало бы сказать: ее первая мука рождения – это беспокойный, исполненный страха сон, за которым следует блаженное пробуждение в любви, покрывающей множество грехов. Ведь любовь забирает все. Она забирает у человека совершенство, и если он поскупится его отдать, любовь покажется ему жестокой; но она забирает и его несовершенство, его грех, его беспокойство. Она забирает у человека силу; но и его скорбь. Да и какую самую страшную скорбь не покроет любовь, словно не бывшую, оставляя лишь радость любви о спасении ближнего? Забирая нечто, она тем самым это и покрывает; и забирая все, она все покрывает; когда же она, забирая все, еще и дает нечто иное, она не мерой покрывает все. Людям часто кажется, будто не одна только любовь способна забрать и тем самым покрыть то, что им хотелось бы иметь покрытым. Однако уже древний язычник[84] сказал: человеку не ускакать верхом от того, что его гнетет и заботит, ведь черная Забота поедет у него за спиной. Эти слова часто повторяют, находя в них глубокое знание человеческого сердца. И все же, если бы древний язычник, ехавший по жизни с черной Заботой за спиной, не имел бы нужды оглядываться! – но ведь любовь как раз не оглядывается. Да и где бы очи, которые любят, взяли время на то, чтобы озираться назад, – ведь для этого им пришлось бы на мгновение отвернуться от любимого! Где бы уши, которые любят, взяли время на то, чтобы слышать жалобу, – ведь для этого им пришлось бы на мгновение перестать слышать любимый голос! И если очи косятся назад, а уши подслушивают, значит, сердце мелочно, но это – не вина любви, да она и гневается на это. Тот, кто полагается на свое совершенство, тот не любит; и тот, кто вступает в сговор со своим несовершенством, тот не любит. Если человек полагает себя столь несовершенным, что считает, будто любовь для него исключена, это говорит о том, что он не любит, ведь он оценивает свое несовершенство и берет его в расчет точно так же, как тот, кто надеется на свое совершенство. А любовь забирает все. И тот, кто все сохраняет при себе, тот или желает радоваться о самом себе и не желает радоваться о любви, или желает печалиться о самом себе и не желает радоваться о любви.
Но для того, чтобы любить человека такой любовью, нужно иметь мужество желать любить. При этом земной любви присуща тайна, и эта тайна в том, что она несет на себе печать любви к Богу, без которой она стала бы нелепостью или же пошлым заискиванием: ведь как мог бы один человек быть столь совершенен в глазах другого, чтобы это пробудило в последнем благоговейный трепет или было в силах забрать поистине все. Чтобы любить так Бога, нужно смиренное и свободное мужество; ведь любовь к Богу в груди всякого человека пробуждается, плача, словно новорожденный ребенок, а не с улыбкой ребенка, уже узнающего свою мать. И когда затем эта любовь к Богу желает держаться Господа крепко, враг страшно ополчается на нее, и сила греха бывает ужасна. Но любовь не смежает очей в час опасности, она выходит ей навстречу, чтобы, как говорит старинный сочинитель псалмов[85], пройти
Через стрелы греха
В покой рая.
И чем дальше от нее это множество стрел, тем ужасней оно, но любовь пробивается через них, и вот она видит все меньше стрел, пока, наконец, все они не вонзятся в ее грудь, и она, уязвленная ими, но уже их не видя, не вступит в блаженство рая, где царит лишь любовь.
Когда Иисус однажды сидел за столом с фарисеями, в дом вошла женщина. Ее туда никто не приглашал – еще бы, ведь фарисеи знали, что она грешница. И даже если ничто иное не могло напугать и остановить ее, то гордое презрение фарисеев, их молчаливое негодование, их праведный гнев могли бы, пожалуй, ее устрашить; но она, «став позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром». Здесь было страшное мгновение; все то, отчего она одиноко страдала, ее боль и укоры самой себе в ее груди стали еще ужаснее, ведь они нашли себе подкрепление в выражении лиц фарисеев. Но она пошла к Спасителю и этим нанесла удар врагу, она обрела мир и нашла отдохновение у ног Христа, потеряв себя в делании любви. Плача, забыла она то, о чем она плакала вначале; слезы раскаяния стали слезами поклонения. Ей простились ее многие грехи, потому что любовь ее велика. В мире можно встретить тех, кто, потеряв свою жизнь в служении удовольствию, в конце концов, теряют самих себя и уже самих себя почти не узнают. Мерзкая и страшная хитрость удовольствия заключается в том, что оно вводит человека в заблуждение о себе самом, побуждая его лишь поверхностно, скользя во времени, ощущать свое настоящее существование; и в том, что оно нагло ищет заставить Бога обмануться в Своем видении Своего творения. Этой женщине была дана милость словно бы выплакать саму себя и, плача, войти в покой любви. Ведь тому, чья любовь велика, много прощается. А то, что «тот, кому много прощается, тот много любит», – это блаженная хитрость любви, благодаря которой нужда во многом прощении становится выражением для совершенства любви.
Однако если любовь, живущая в виновном, и способна лишить его чувства множества грехов, так что он, потеряв себя в любви, уже не будет видеть их, потому что любовь их покроет, – будет ли он навсегда избавлен от этого множества грехов? Не остановит ли его на пути нечто такое, что вдруг заставит его вспомнить то, что любовь покрыла: не предстанет ли человек на Суд? И будет ли здесь любовь иметь ту же силу, так что и Судия не откроет множества грехов, потому что любовь покрыла их? Ведь разве Судия позволит Себя обмануть, разве Он не проницает любой туман, делая все явным? Разве позволит Судия Себя подкупить, разве Он не потребует непреклонно соблюсти все, чего требует суд? Можно ли обмануть мирской суд? Предложи ему твою любовь, и твой долг останется прежним; принеси ему лучшее из твоих сердечных чувств, и ты ничуть не уменьшишь свой долг; предложи ему слезы раскаяния, и суд потребует своей справедливости. Но можно ли подкупить суд любви? Предложи ему золото, и ты будешь низок в его глазах; предложи ему власть и могущество, и он отвергнет тебя; предложи ему мирскую славу, и он вменит тебе в вину то, что ты ее любишь; поведай ему о своих удивительных делах, и он вменит тебе в вину то, что они были совершены без любви. Ведь каждый суд требует своего: мирской суд требует принадлежащего миру, и для его очей сокрыто все, чего миру недостает; но суд любви требует того, что принадлежит любви; ведь тот, кто судит, требует, а тот, кто требует, ищет, и тот, «кто покрывает множество грехов, ищет любви» (Притч 17:9); но тот, кто находит любовь, покрывает множество грехов, поскольку он смотрит не на них; ведь тот, кто находит то, чего ищет, смотрит не на то, чего он не ищет.
Не есть ли тогда слово апостола утешение, дающее дерзновение на суде[86], не есть ли оно утешение, каковое потребно, ибо оно превосходит всякий рассудок! Рассудку кажется великим помнить все; для него – безумие то, что любовь покрывает множество грехов. Но разве должны мы лишить себя этого утешения, всуе пытаясь рассудком измерить любовь, раздробить ее на части, каждая из которых служила бы возмещением за какой-то отдельный грех, – и тем самым пребывая в грехе? Разве должны мы изъять себя из любви; ведь если мы пребываем в ней, кто тогда тот, кто обвиняет?[87] И разве та любовь, благодаря которой человек находит множество своих грехов покрытыми, не та же любовь, что делает их покрытыми в глазах любви? Даже если любовь и не полностью победила в человеке, даже если страх и открывает в нем то, что любовь не имела силы покрыть, все же в день Суда Любовь придет любви в нем на помощь, прогонит страх и покроет в нем множество грехов.
Когда Иисус однажды сидел за столом с фарисеями, в дом вошла женщина; она была согбенна, ведь она несла бремя многих грехов. Мирской суд легко читался на лицах фарисеев, он не давал себя обмануть, ее скорбь и слезы ничего не скрывали, но открывали все, и в ней не обреталось ничего, кроме множества грехов. Но она не искала мирского суда, она «стояла позади у ног Иисуса и плакала». И тогда Любовь открыла то, что мир сокрывал – открыла любовь в ней; и когда любовь никак не могла в ней окончательно победить, ей пришла на помощь любовь Спасителя, сказавшего, что тот, кому прощено пятьсот динариев, возлюбит больше; так Он усовершил ее любовь в силе покрыть множество ее грехов – ту любовь, что была в ней; «ведь ее грехи, столь многие, прощены ей, потому что любовь ее велика»[88].
* * *
Блажен человек, чье сердце свидетельствует вместе с ним, что любовь его велика; блажен человек, о котором Дух Божий, всевидящий, свидетельствует, что любовь его велика; он имеет утешение и здесь, и в мире ином; ведь любовь покрывает множество грехов.
