Татьяна Беспалова
Мосты в бессмертие
Глава 3. Отто
Восторженный, смешливый шалопай, тщеславный и не злой – так рекомендовали ему Эдуарда Генкеля. Таким он и оказался. Невысокий, хрупкий, чрезвычайно подвижный, с открытым, улыбающимся лицом, с лейкой на пузе. Фронтовой корреспондент.
– Полтора года во Франции, – рапортовал он Отто, прикладывая руку к козырьку. – Я лечу с вами, и не хмурьтесь! Я – хороший попутчик. Имею фронтовой опыт.
И он похлопал рукой, затянутой в лайковую перчатку по пистолетной кобуре, болтавшейся на боку.
Они стояли на летном поле аэродрома, прятались от свежего ветерка под железным боком самолета. Эдуард без умолку болтал, но его голос тонул в гуле турбин, и Отто мог предаваться собственным размышлениям. Большая часть лабораторного оборудования находилась в чреве Gotha Go[21], остальное уже болталось в воздухе где-то над русской степью. Отто хотел лишь одного: поскорее оказаться на месте, распаковать оборудование и приняться за работу. Самые важные штаммы он хранил при себе, в специальном контейнере, который не выпускал из рук. К сожалению, сотрудники отделения инфектологии, ученые и врачи будапештской клиники «Терентет спринг» испугались войны, не захотели следовать за ним в Россию, а поэтому ему придется искать персонал на месте. Все эти грустные обстоятельства волновали его чрезвычайно и куда больше, чем смятение и гнев неуемной Авроры. Ах, он думал и о ней в последние минуты перед отлетом в неизвестность.
Они объявили о помолвке весной. С тех пор Отто потерял покой. Годы учебы в Венском университете и последовавшая за ними научная практика сначала на кафедре микробиологии, а впоследствии на кафедре иммунологии, диссертация доктора наук по тематике лечения тяжелых гнойных инфекций, светская жизнь в одной из прекраснейших европейских столиц – все это не оставило ему времени для женитьбы. Да и стоило ли связывать себя узами брака, в тот момент, когда мир распахнул ему объятия, обещая успех и славу? А с началом Мировой войны открылись новые, еще более заманчивые возможности. Ему предложили хорошую должность в одной из престижнейших клиник Будапешта. Прекрасное оснащение, квалифицированный, вышколенный персонал, инвестиции правительства… Конечно, после Вены, Будапешт несколько разочаровал Отто своей провинциальностью: не те голоса в опере, не так изысканны наряды и манеры дам, да и научный уровень специалистов клиники оставлял желать лучшего. Будапешт, хоть и европейская столица, но совсем не Вена. Нет, не Вена! Впрочем, после многолетней разлуки, родина приняла его тепло, и он стал снова находить удовольствие в привычной с детских лет кухне. Притерпелся к прическам, туалетам и непритязательным манерам соотечественников.
Они встретились впервые на одном из приемов, кажется, это случилось в доме профессора Гестени. Ей чрезвычайно шло имя Аврора – Утренняя звезда. Сверкающие, темно-каштановые волосы, блестящие глаза, упругая походка спортсменки, белые, подобные жемчугам зубы, открытая улыбка, буйный, фонтанирующий темперамент. Она ничем не уступала венским львицам, и ее невозможно было не заметить. Мужчины и восхищались ею, и побаивались. Женщины пытались завязать дружбу и всерьез ревновали. Аврора, младшая из дочерей старого аристократического рода, жила привольно, как хотела. Увлекалась конным спортом, живописью, автогонками. Последним и самым страстным из ее увлечений стала фотожурналистика.
Любили ли они друг друга? В этот ранний час, укрываясь от свежего ветра под боком транспортного самолета, Отто думал о своей любви к неуемной Авроре. Через несколько минут вибрирующая железная машина унесет его в неизвестность, в чужую, непознанную и непонятную страну, на театр военных действий, возможно, на смерть. А если его постигнет увечье? А если планы гитлеровских бонз пойдут прахом и победоносная война затянется? Станет ли Аврора ждать или он потеряет ее? Авроре прошедшей весной исполнилось тридцать три года, ему в начале лета стукнуло сорок пять. Они оба созрели для брака. Но в дело вмешалась война. Мысль о том, что он кладет жизнь и личное счастье на алтарь науки оказалась щекочуще-приятной. Чувство невосполнимой утраты, которое, как он слышал, посещает солдат перед отправкой на фронт, обошло его стороной…
На этом он и успокоился, засмотрелся на блеклый свет автомобильных фар. На летное поле выкатил небольшой грузовичок с опознавательными знаками особой дивизии СС. От грузовика отделились одинаковые, словно отлитые в одной форме оловянные солдатики, черные фигурки в круглых касках. Лишь одна из них отличалась от прочих формой головы.
– А вот и прибыла наша охрана, – сказал Отто Эдуарду. – Сейчас мы поимеем удовольствие свести знакомство накоротке со штурмбаннфюрером Зибелем и его подчиненными.
Лицо штурмбаннфюрера скрывала тень от козырька фуражки. Отто видел лишь заостренный кончик прямого арийского носа, злые губы и твердый, безукоризненно выбритый подбородок. Глубокие носогубные складки и дрябловатая шея выдавали возраст эсэсовца. На вид ему было не менее пятидесяти, но он был прям и подвижен, перемещался стремительно, уверенной походкой властного человека. Зибель, небрежно приложив два пальца к козырьку, отрекомендовался им по-венгерски:
– Я и есть тот самый Зибель, Герберт Зибель – ваша надежда и опора на ближайшие полгода. А может, и на более длительный срок, если на то будет воля Всевышнего!
Эдуард вытянулся во фронт и прищелкнул каблуками, салютуя.
– А! Достойнейший представитель ведомства Геббельса, – губы Зибеля изогнулись в улыбке. – Ваша братия имеет странное обыкновение пренебрегать осторожностью. Лезут всюду, знаете ли, не считаясь с обстоятельствами, а потом мы, простые рабочие лошадки войны, расхлебываем последствия неуместного мужества профанов. Держитесь крепче за вашу лейку, Генкель! Но не забывайте о наставлениях старины Зибеля!
Красноречие штурмбаннфюрера прервал штурман самолета. Он возник из сумерек, подобно призраку в летном шлеме и меховых крагах. Доложил коротко:
– К взлету готовы, господин штурмбаннфюрер! Прогноз погоды неблагоприятный. Ветер усиливается.
– Все в самолет! – скомандовал Зибель. – Эй, Рейнбрюнер! Поторопитесь! Марш, марш! Прошу и вас, господа. В такую погоду промедление чревато большими неприятностями.
– Похоже, господин Зибель и нас с вами взял под команду, – весело прошептал Эдуард, склоняясь к уху Отто.
Ах, мальчишка! Даже его одеколон имел странные цитрусовые, детские тона. Да разве такие ароматы должны исходить от настоящего воина рейха?
* * *
Их основательно поболтало и при взлете, и на посадке. Но сам полет не оставил следа в воспоминаниях Отто. Просто они летели на восток, на восходящее солнце. Под равномерное гудение турбин, его мысли снова вернулись к Авроре. Да, он стал женихом в сорок пять лет, а теперь, едва обретя надежду на семейное счастье, вынужден пожертвовать ею в угоду науке. Ему необходимо опробовать новые препараты. По слухам, боевые действия на востоке затягивались, и завершение войны к Рождеству многими и в самом рейхе, и в странах – союзницах Германии ставилось под сомнение. Говорили, что в России пленены сотни тысяч людей. Многие из отважных воинов вермахта ранены или убиты. За неделю до вылета ему звонил коллега из Вены. Он косвенно подтвердил эти слухи и настоятельно советовал Отто не откладывать вылет в район юго-восточного фронта. Пребывание вблизи передовой открывало большие возможности. Препараты требовали апробации на реальных пациентах…
* * *
В салоне самолета, закурив черепаховую трубку, Эдуард разложил на коленях карту Западной России. Все пространство от границы с Польшей и Румынией до Уральского хребта было испещрено его карандашными пометками. Отто увидел красные и синие стрелы. Все они остриями смотрели на восток. Синие стрелы упирались в точку, обозначавшую столицу этой страны – Москву, а также в большую реку, извилистое русло которой пересекало Русскую равнину с севера на юг. Отто прочитал ее название: Дон. Синие стрелы убегали дальше к востоку, туда, где коричневым цветом обозначался горный хребет, где вилась самая крупная из обозначенных на карте рек – Волга.
– Вот тут еще один русский форпост, – Эдуард ткнул пальцем в карту. – Казань. Русский язык очень странный, не правда ли? Казань – какое странное слово!
– На Русской равнине живет много народов. Есть и довольно многочисленные. Не все они русские, – проговорил Отто.
– Да какая разница? Русские есть русские! – воскликнул Эдуард. – Дикий, необузданный, подлый, рабский народ! «Грабь награбленное» – как вам нравится их девиз? Теперь они поплатятся за свои воровские ухватки! Теперь ими будут управлять надежные люди, имеющие представление о законе и порядке! Рабы не должны выходить из воли господ, а большевикам и евреям оказалось не по силам управиться с неисчислимыми, подлыми стадами. Так пусть уступят место нам, арийцам!
– Покорение России – вопрос нескольких недель. Но дальше начнется тяжкая работа по приручению диких, голодных, безграмотных масс к арийскому порядку, – задумчиво проговорил Зибель. – Нам предстоит долгая борьба. И те, кто думает иначе, – жалкие дураки.
– Мне странно слышать ваши слова, – заметил Отто. – Перед войной, когда я еще работал в Вене, ученые из России неоднократно приезжали к нам. И у меня сложилось о них самое благоприятное впечатление.
– Держу пари, – усмехнулся Зибель, – что все, кто вам так понравился перед войной в Вене, уже сгинули с лица земли или догнивают где-нибудь в Сибири. В противоположность нашему фюреру, «Отец народов» с трудом воспринимает научные новшества. Россия отстала от нас на века.
И он поднял руку в приветственном жесте наци. Его подчиненные отозвались на приветствие дружным «Зиг хайль!».
* * *
Самолет приземлился в голой, подернутой легкой туманной дымкой степи. На горизонте виднелись вытянутые силуэты тополей.
– Ну что же, – задумчиво проговорил Отто, отстегивая ремень. – Видно, не такая уж дичь. И здесь сажают тополя вдоль дорог. И здесь люди живут.
Но ни Зибель, ни Эдуард не слушали его. Штурман уже открыл дверь и выкинул наружу ступени трапа.
Снаружи оказалось тихо и безветренно. Штурман вполголоса нахваливал и себя, и пилотов, дескать, совершать посадку при таких погодных условиях на незнакомую площадку могут только истинные ассы. А Зибель, словно не слыша его, всматривался вдаль – туда, где из туманный дымки выступал невысокий холм. Клочья сизого тумана стелились по его склонам, оставляя открытой округлую вершину, увенчанную высокой башней.
– Это колокольня, – словно услышав мысли Отто, проговорил Зибель. – Дом их никудышного божества.
– Почему же никудышного? Разве они не христиане?
– Они недочеловеки и разругались со своим богом, как сварливые бабы собачатся на базаре. Эй, Генвель! Это и есть все ваше вооружение? По прибытии в Горькую Воду зайдите к Рейнбрюнеру. Он выдаст вам «беретту». И еще: смотрите в оба, Генкель! Русские коварны. Дикий зверь способен искалечить своего укротителя, даже будучи запертым за колючей проволокой.
Подчиненные Зибеля, повинуясь коротким командам, отдаваемым его заместителем, принялись выгружать из самолета оборудование. Отто огляделся. Неподалеку он заметил второй самолет. Кресты свастики чернели на крыльях. Возле него не наблюдалось никакого движения. Видимо, ящики с оборудованием были уже выгружены и направлены на место, в Горькую Воду.
– Надеюсь, мы удачно выбрали место, – снова заговорил Зибель. Голос его звучал глуховато во влажном воздухе, не так резал ухо гавкающий, прусский диалект. Смысл его отрывистой, ироничной речи ускользал. Отто глубоко вдыхал влажный, пропитанный ароматами осени воздух, как истый курильщик втягивает с непонятным для других наслаждением табачный дым. Отто старался с первых же минут получше пропитаться воздухом этих мест, проникнуться, понять. Серый, пластинчатый туман, тишина сельской местности, которая казалась особенно оглушительной после нескольких часов, проведенных в гудящем чреве самолета, – все напоминало ему родину.
Между тем на летное поле втянулась вереница машин: одна легковая и несколько грузовых. Человек в форме инженерных войск Венгерского корпуса вылез из «мерседеса» и направился к ним. Отто приходилось встречаться с ним в Будапеште – Вильгельм Патаки, обер-интендант. Он заверил Отто, что поселение Горькая Вода, расположенное на западной окраине Ростовской губернии, отлично подходит для их целей.
– …Военнопленные прибудут на следующей неделе, а вторая вышка до сих пор не достроена. О чем думают инженеры Рихарта? Или они хотят, чтобы русские завшивленные мужланы растеклись по окрестным оврагам?..
– О чем вы, штурмбаннфюрер? – всполошился Отто. – Военнопленные? В Горькой Воде будет построен лагерь? В Горькой Воде есть и амбулатория, и небольшая психиатрическая клиника. Оба здания расположены компактно за одним забором. Имеются небольшие лабораторные помещения, которые вполне возможно расширить. При чем тут лагерь для военнопленных?
– Уже построен, – Зибель обернулся к нему. – Однако эти недотепы-инженеры, ваши земляки, господин Кун, позволили себе допустить массу недоделок…
* * *
От полевого аэродрома до Горькой Воды оказалось не более пяти километров по непролазной грязи. Несколько раз их автомобиль безнадежно застревал, и отделение эсэсманов в полном составе выпрыгивало из кузова грузовика, чтобы извлечь их «мерседес» из колеи. Эдуард скакал по обочине дороги, не отнимая видоискателя «Лейки» от лица. И при этом ни разу не оступился. Вот она, репортерская выучка!
– Да тут и пешком можно дойти, – храбрился он. – По стерне веселей шагается, нежели по эдакой-то грязи.
– И не вздумайте! – рявкнул Зибель. Штурмбаннфюрер расположился на заднем сиденье, рядом с Отто, и руководил действиями своих подчиненных через опущенное окно. – Вы плохо вооружены и чрезвычайно беспечны! Я запрещаю вам, слышите? Запрещаю покидать Горькую Воду без соответствующего сопровождения.
Их «мерседес» снова, в который уже раз, выбрался из вязкой грязи. Чрезвычайно довольный собой и своей «Лейкой» Эдуард вскочил на свободное место рядом с водителем, Зибель поднял стекло и продолжил нотации:
– Неблагодарная работа у интендантской службы! Наладить мало-мальски сносную жизнь в таких местах, среди… Эх, забыл, как это по-русски… – проговорил Зибель. – Проклятый язык! Шипящие звуки! Поистине змеиное коварство! Не завидую вам, господин Кун. Найти помощников в такой среде… На пять человек местных требуется хоть один из моих парней с автоматом и полным магазином патронов для поддержания порядка.
– Не следует приниматься за дело, не веря в удачу, – примирительно заметил Отто. – Следом за мной прибудут двое хороших врачей – патологоанатом и инфекционист – специалист по гнойным инфекциям. Общими силами, я надеюсь…
– Вот именно! – прервал его Зибель. – Общими силами! Вашими и моих ребят!
Эдуард задорно рассмеялся.
– Я буду помогать, господин Кун! У меня задание редакции: объехать окрестные селения, собрать материал о зверствах большевиков. Может быть, и я пригожусь для вашего гуманного дела. Вы ведь рассчитывали на добровольцев, волонтеров, не так ли? Я доставлю их вам!
– Чему ты радуешься? – Зибель внезапно перешел на «ты». – Надеешься своей храбростью напугать смерть?
– Смерть – естественное завершение жизни, – беззаботная улыбка Эдуарда сияла в зеркале заднего вида. – Вам ли, истинному поклоннику творчества мейстерзингеров, не знать этого?
– Хочешь поиграть с судьбой? – проговорил Зибель. Впервые за все время их пути к Горькой Воде штурмбаннфюрер обнажил голову. Череп его оказался безукоризненно гладким – ни единого волоска, лицо продолговатым. Высокий лоб от виска к виску пересекали глубокие складки.
Эдуард усмехнулся.
– Когда придет старуха с косой, а она скоро тебя настигнет, – продолжил Зибель, – найди в себе силы принять ее достойно. Не струсь. Продай ее русским подороже. Скоро, скоро ты увидишь, как они сражаются. Постарайся перенять лучшее, не стесняясь запятнать хваленую арийскую цивилизованность патиной варварских привычек.
* * *
В Горькой Воде Вильгельм Патаки приставил к Отто увальня Урбана Фекета.
– Ефрейтор Фекет! – произнес вислоусый мадьяр с короткими, под крутобокого крестьянского конягу закрученными ногами.
– Из каких мест? – коротко осведомился Отто.
– Из Ерчи, – рапортовал Фекет.
– Почти земляки, – вздохнул Отто.
– Я умею готовить, – заверил его Фекет. – Перкельт, паприкаш, ну и гуляш[22], конечно. Что господин пожелает. Говядина в этих местах пока водится.
Фекет засмеялся, являя миру крупные, белые зубы.
– Ты познакомился с местным населением, Фекет?
– А то как же? Милые люди. Пашут землю, сажают на огороде горох и прочие овощи. Тут все почти как у нас. И абрикосовые деревья растут в садах.
– Мне нужны помощники, Фекет.
– Слушаю, господин! Завтра местный староста будет у вас.
* * *
Утром пришел сельский староста, смурной, огромный, седобородый, в длиннополом тулупе и высокой казацкой шапке. На пороге кабинета он снял шапку, явив взору Отто лихо завитый, белый чуб, поклонился низко, но с достоинством, представился:
– Серафим Феофанович Петрован.
Неугомонный Эдуард ответил ему столь же глубоким, ироническим поклоном, спросил коротко:
– Вы говорите по-немецки или нужен… толмач? Которое из трех слов является твоей фамилией?
Слово «толмач» Эдуард произнес на русском языке, забавно коверкая и ухмыляясь.
– Нет, господин, переводчик мне не нужен. Фамилия моя – Петрован, – староста произносил немецкие слова чисто, почти без акцента, но очень уж медленно. – Немецкой речью я владею, но пишу плохо.
– Учил? – не унимался Эдуард.
– В плену прожил долго, – спокойно отвечал старик. – С девятьсот шестнадцатого по девятьсот восемнадцатый год…
– Погоди, дружище, – Отто поднялся, вышел из-за стола, положил ладонь Эдуарду на плечо. – Подчиненные передали мне, что вы можете помочь. Нужны люди, знающие немецкий язык и готовые к черной работе.
– Есть такие люди, – отвечал старик.
– Знание языка, по моим понятиям, подразумевает ведение записей под мою диктовку. Наверное, в вашем селе нам будет затруднительно найти таких…
– Я привел племянницу. Она может и писать, и говорить на вашем языке, господин… – ответил староста.
– Полковник медицинской службы второго Венгерского корпуса, – Отто старался произносить слова отчетливо. – Мне необходимо удостовериться. Вашей племяннице предстоит сдать экзамен.
Старик снова поклонился. Привели девушку. Крупная, с прямыми плечами и спиной, она высоко держала подбородок. Длинные светло-русые ее волосы были заплетены в две тугие косы. На болезненно-бледном, усталом лице розовым бутоном алел рот, глаза были влажны, зрачки расширены, она всеми силами старалась скрыть снедавший ее страх, и это ей неплохо удавалось. Девушка села на предложенный стул, одернув простую опрятную юбку.
– Я не знаю, чему вас учили, фройляйн? – спросил Отто на немецком языке.
– Петрован, Глафира Петрован, – проговорил старик и добавил, обращаясь к девушке по-русски: – Ну что же ты, Гаша?
– Я читала «Ифигению в Тавриде» и книгу песен «Анетта», «Оду к радости»[23]. Больше ничего не смогла найти из веймарских классиков на языке оригинала, – она говорила тихо, медленно, старательно подбирая слова, и ни разу не ошиблась.
– О, дикая страна! – Эдуард всплеснул руками.
Отто диктовал ей статьи из учебника по биологии, а она писала, забавно выставив наружу кончик розового языка. Писала аккуратно, изящно наклоняя буквы вправо. Отто смотрел на серебряную сережку с изящно ограненным аметистом – словно сиреневая звездочка примостилась отдохнуть на нежной девичьей мочке, под светлым завитком. От нее пахло березовым дымом и пропаренной, гречневой крупой.
– Вы приняты на службу в госпиталь, – сказал Отто. – Подойдите к обер-интенданту. Он выдаст вам униформу и паек, а в конце месяца получите жалованье.
* * *
Он снова увидел ее на следующий день, когда с железнодорожной станции прибыл груз с оборудованием. Одетая в белый халат и бахилы, она раскладывала по шкафчикам чашки Петри, отмеривала цилиндром и разводила в ведре дезинфекционное средство. Работала споро, уверенно, так, словно выполняла простую лаборантскую работу не впервые. Отто застыл в дверях лаборантской, наблюдая за ее движениями. Выверенные, точные, экономные. В ее крупном теле таилась огромная сила. Вот она наклонилась к деревянному ящику. Между досок выступали желтые завитки древесной стружки. На боку, на этикетке надпись на немецком языке: «Лабораторная посуда». Крышка ящика заколочена гвоздями. Девушка смотрит по сторонам, что-то ищет взглядом. Ей нужен гвоздодер. Вот она берет в руки инструмент из кованого металла, орудует им. Крышка отваливается в сторону, скалясь искривленными ножками гвоздей.
– Ловко, – бросает Отто.
Она оборачивается, щеки ее розовеют, в глазах появляется влажный блеск. Гвоздодер с металлическим стуком падает ей под ноги. Она смущается, щеки ее становятся пунцовыми.
– Русские девушки в таком юном возрасте читают Шиллера и Гёте? – Отто улыбнулся.
– Не все… – она заметно смутилась, отвернула лицо. Для работы она забрала косы под цветастый платок с бахромой. Такие платки носят женщины в этих краях, а у нее платок был белый с большими бордовыми и розовыми цветами.
– Разве обер-интендант не выдал вам специальную шапочку?
– Прошу прощения, господин Кун, – голос ее срывается. Она принимается развязывать платок, косы змеятся по ее плечам и, о чудо, он видит у нее в волосах атласные синие ленты.
– Синие глаза, синие ленты, алые губы, розовые ланиты, – Отто слышит собственный голос словно со стороны. – О, Россия! Синее и алое на белом!
А девушка между тем достает из кармашка шапочку из белой саржи с красным крестом и длинными тесемками. Она старательно заправляет косы под шапочку, но русые змеи, перевитые синими лентами, не умещаются под ней.
– Ах, вот в чем дело! – смеется Отто.
– Я укорочу косы, – обещает она.
Глаза ее влажно сверкают. Что с ней? Она напугана или возбуждена?
– Это недоработка обер-интенданта, фройляйн! Оставьте все как есть. Оставьте ваш чудесный платок.
Вот он, повод подойти ближе. И Отто приближается к девушке, отбирает у нее белую шапочку с тесемками, поднимает с пола цветастый платок.
– Я знаю, как это делают венгерские женщины, – произносит Отто. – Моя бабушка была простой крестьянкой, и она носила платок вот так…
Он снова слышит ее запах, но теперь дело подпорчено карболкой. Ах этот березовый дым и пропаренная гречиха! Ароматы России!
– Я пробыл в России совсем недолго, но успел полюбить эту страну.
– Эти места похожи на вашу родину, господин?
– Отто…
– Господин Отто.
– Хорошо, пусть так. Эти места не похожи на мою родину, но они полны очарования. Они пленительны. Вы не находите?
Она подняла ладонь, убрала бахрому со лба. Ему наконец-то удалось поймать ее взгляд.
– Я думаю, мы сработаемся, – проговорил он. – Мне необходимо написать научную статью. Может быть ряд статей. Надеюсь, что моя работа здесь выльется в полноценный научный труд. Вы могли бы помочь…
– Как?
– Я буду диктовать, вы записывать. Договорились?
– Конечно…
– Когда придет время – пришлю за вами ординарца, фройляйн.
* * *
Русские часы в его кабинете пробили шестнадцать раз. Хозяйка называет их чудным русским словом «ходики». Там, над цветастым циферблатом, за резными створками живет своей собственной жизнью странное, выкрашенное зеленой масляной краской существо. Каждые полчаса оно появляется из-за створок, чтобы поприветствовать Отто. За синим переплетом оконца уже догорает багровый, русский закат. Солнце зависло над изломом горизонта, окрашивая предметы в его комнате в розово-оранжевые тона. Стопка подушек, прикрытая ажурной салфеткой, синее стеганое покрывало с подзором из плетеных кружев, в воздухе витает аромат березового дыма и пропаренного зерна гречихи. Как зовут эту девушку с синими атласными лентами в волосах? Глафира, Гаша… Молодая, сильная, отважная.
А за окном русская степь, плетень, почернелые пеньки стерни торчат из-под тощенького снегового покрывала. Скоро их прикроют сугробы.
В дальнем углу двора дымит низкая труба. Баня. Странное слово, обозначающее бревенчатый домик. Внутри домика чан с горячей водой и большая печь с каменкой. Каменка – еще одно чужое слово, ласковое, нежное. Напротив каменки высокие деревянные нары. Полок. Доски чисто выскоблены, потолок низкий, под ним крошечное оконце. В бане всегда царит сумрак. Отто слышал, как хозяйка пугала соседских детишек лешим, якобы живущим в бане, на чердаке. Если баню истопить, леший на своем чердаке оборачивается вокруг теплой печной трубы и громко сопит.
Отто вышел на крыльцо, закурил. Мрия-бобылиха суетилась вокруг бани то с ведрами, то со стопками дров. Ее пестротканая душегрея мелькала в сумерках туда-сюда. Следом за нею катался на своих ногах-колесах неугомонный Фекет. Они оживленно переговаривались о чем-то. Она говорила на родном наречии, он почему-то на коверканном немецком языке. При этом они, судя по всему, прекрасно понимали друг друга. Время от времени Отто слышал, как хозяйка произносит его имя:
– Господин Оттого… господин Оттого…
– Баня готова, господин Кун! – голос Фекета прозвучал глухо из темноты. Отто поднял лицо к небу. Ночь уронила на его лоб первые снежинки.
* * *
Отто заметил ее издали и поначалу не узнал. Неопрятно одетая, с растрепанной прической она тащила через госпитальный двор тяжелую бадью.
– Фройляйн Гаша! – окликнул он ее, но она не обернулась, и он позабыл о ней до вечера.
Пришел транспорт с первой партией больных – пять тяжело раненных бойцов вермахта. Один из них – летчик с оторванной кистью руки. Потом еще один транспорт, еще раненые, тяжелые, едва живые люди, с оторванными конечностями, обожженные. Отто, увлеченный осмотром пациентов, не вспоминал о Гаше.
А вечером она явилась сама. Умолила сначала часового, а потом и Фекета пропустить ее, стала робко в дверях, ждала терпеливо, пока Отто поднимет взгляд от бумаг.
– Что-то случилось, фройляйн? – он старался казаться холодным и не задерживать на ней взгляд, как делал обычно. Слишком уж хороша была она в измятой, с надорванным подолом юбке, с растрепанной косой, без ленты, без обычных женских прикрас. Ах, ее глаза блистали тревогой.
– Что-то случилось? – повторил он.
– Моя мать больна. Тиф.
Не говоря ни слова, он поднялся, накинул на плечи шинель, схватил стетоскоп. По улице тащил ее под руку, стараясь унять дрожь от внезапно накатившего возбуждения. Она была так близко, так же пахла березовым дымом. Но на этот раз к запаху дыма примешивался ощутимый аромат крови. Что это? Признак наступления менструации? Ах, нет же! Она весь день возилась с ранеными!
* * *
Ему казалось, будто они бесцельно бродят по уличкам и закоулкам Горькой Воды, будто они влюблены, и время, и поздняя осень, и липкая грязь под ногами утратили для них всякое значение. Глафира время от времени заглядывала в его лицо, и он видел надежду с примесью застарелой усталости, он видел доверие, лишь слегка омраченное привычным страхом утраты. Она надеялась на него так, словно он являлся могущественным жрецом. Наконец они достигли дощатых ворот. За невысоким плетнем виднелся беленький домик с выкрашенными синей краской ставнями посреди запруженного полужидкой грязью двора. Из-за покатой соломенной крыши выглядывали голые ветви старой яблони, чуть в стороне теснились черешни и ягодные кусты странного, колючего растения, называемого крыжовником. На противоположной стороне двора, под навесом был разложен нехитрый крестьянский инструмент, там же располагались загон и сарай для скота. Так выглядели все зажиточные усадьбы в этих местах. Гаша открыла калитку. Зычно звякнул надвратный колокольчик.
Внутренне устройство дома старосты мало отличалось от временного жилища Отто. Та же горница в три окна, те же скамьи, застеленные домоткаными коврами, тот же сумрачный лик скорбящей Мадонны, подсвеченный жиденьким огоньком лампады. Большую часть комнаты занимала огромная, свежевыбеленная и жарко натопленная печь. Кто-то возился и шептался за ней. Время от времени слышался надрывный, на высокой ноте, плач. В углу стояла кровать с металлическими шишечками на спинке.
– Это дети, господин Отто, – шепотом пояснила Гаша. – Мои племянницы, сироты.
Больная лежала на кровати, накрытая до подбородка теплым стеганым одеялом. Женщина оказалась немолода, на вид ее было не менее сорока пяти лет. Очень похожа на свою дочь, только, на вкус Отто, еще красивее. Лоб и щеки ее покрывала испарина, в разметанных по подушке волосах – ни сединки. Отто сосредоточенно выслушал больную, посмотрел белки глаз, язык, справился о температуре.
– Это не тиф, – сказал он удовлетворенно. – По счастью, фройляйн ошиблась. В данном случае мы имеем дело с заурядной инфлюэнцей. Как вы чувствуете себя, милая?
Он взял больную за руку, чтобы еще раз пощупать пульс.
– Мой дочери, мои внучки… они здоровы? Они со мной? – ответила больная.
– Как ваше имя? – спросил Отто по-немецки. Он глянул на Гашу, надеясь, что та переведет, но больная опередила ее.
– Александра Митрофанова… Александра Фоминична… Мои дочери – Женя и Глафира… Мы бежали из Киева… долго скитались… мои девочки… танки в Борисовке… кровь в Днепре… – она бормотала, словно в бреду на чистейшем вестфальском диалекте.
– Как, разве ее фамилия не Петрован? – Отто обернулся к хозяину дома.
– Моя фамилия – Митрофанова, – одними губами ответила Гаша. – Мы пришли к дяде Петровану из Борисовки.
Отто заметил, как она посматривала на мать, какой живой тревогой светились ее глаза, как трудно задышала, как распахнула глухой ворот кофточки, обнажив ложбинку в основании шеи. Отто снова испытал мучительный порыв возбуждения. Только бы не выдать себя раньше времени! Он обернулся к больной, но та уже впала в тяжелое, тревожное забытье.
Хозяин дома и пожилая крестьянка, в цветном платке с бахромой и темном платье до щиколоток стояли плечом к плечу при входе в комнату. Хозяин пристально смотрел на него из-под нависших, седых бровей.
– Разве фройляйн не ваша племянница? – Отто напустил на лицо самую обворожительную из своих улыбок.
– Она моя племянница, – твердо сказал старик. – Они пришли из Борисовки. Они – беженцы.
Уходя, он услышал, как старик что-то шепнул Глафире.
– Ты нравишься ему. Ублажи уж его. Прояви старание, – сказал он, и Отто запомнил его слова. Странные русские слова: ублажить, старание…
* * *
На следующий вечер, после тяжелого дня в госпитале, Отто послал за Гашей Фекета. Она явилась так скоро, словно всю дорогу бежала.
– Я продиктую наброски статьи, фройляйн. Присаживайтесь, – он старался держаться так, будто и не было вчерашнего визита в дом Петрована. А она бестрепетно уселась на табурет, оглядела письменные принадлежности. На лице ее, как обычно, немного усталом, лежала печать безмятежности.
