Марк Твен
Школьная горка
– Опусти его! – закричал Хотчкис. – Брось его сейчас же!
Но Ханну словно парализовало; он вырвал пальто у нее из рук и бросил его на кровать, поток монет тотчас иссяк.
– Нечего сказать, попали впросак: постоялец вот-вот явится и поймает нас с поличным; придется ему объяснить, если сумеем, как мы здесь очутились. Сюда – подстрекатели и соучастники преступления! Надо собрать все деньги и положить их на место.
И столпы общества встали на четвереньки и поползли по полу, выискивая монеты, – под кроватью, под диваном, под шкафом – зрелище самое недостойное. Наконец работа закончилась, но прежней радости как не бывало: возникла новая проблема – после того как карманы набили до отказа, осталась еще добрая половина монет. Всем было стыдно и досадно. Пару минут присутствующие не могли собраться с мыслями, потом сестра Доусон поделилась своими соображениями:
– По правде говоря, мы не причинили ему никакого вреда. Естественно, вещи удивительного пришельца возбудили наше любопытство, и если мы пытались удовлетворить его без злого умысла и дерзости…
– Правильно! – вмешалась мисс Поумрой, школьная наставница. – Он еще ребенок и не усмотрит ничего дурного в том, что люди столь почтенного возраста позволили себе небольшую вольность, которая, возможно, не понравилась бы ему в молодых.
– И кроме того, – подхватил Тэйлор, мировой судья, – он не потерпел никакого ущерба и не потерпит его в будущем. Давайте сложим все деньги в ящик стола, закроем его и запрем комнату; когда ваш постоялец явится, мы сами расскажем ему о происшествии и принесем свои извинения. Все обойдется, я думаю, у нас нет оснований для беспокойства.
Все согласились, что лучшего плана в таких трудных обстоятельствах и не придумаешь; компания утешилась им, насколько это было возможно, и была рада поскорей разойтись по домам, не дожидаясь мальчика, озабоченная лишь тем, как бы поскорей одеться до его прихода. Гости заявили, что Хотчкис может сам взять на себя объяснения и извинения и вполне положиться на них, гостей, они его не подведут и засвидетельствуют все, что он скажет.
– К тому же, откуда мы знаем, что это настоящие деньги? – изрекла миссис Уилрайт. – Может быть, он фокусник из Индии? В таком случае ящик сейчас либо пуст, либо полон опилок.
– Боюсь, что это не так, – сказал Хотчкис. – Эти монеты слишком тяжелы для поддельных. Но больше всего меня сейчас беспокоит, что я буду плохо спать из-за этой груды золота в доме; а если вы всем об этом расскажете, я и вовсе глаз не сомкну, поэтому прошу вас: не разглашайте тайну до утра, потом я заставлю постояльца послать деньги в банк, и тогда говорите, сколько вам заблагорассудится.
Анни оделась, и они с теткой покинули дом вместе с остальными. Темнело, а постоялец не возвращался Что могло случиться? Миссис Хотчкис сказала, что он, вероятно, катается с гор с другими детьми и позабыл о более важных делах – на то он и мальчишка. Рейчел приказали держать ужин в печке – пусть ест, когда захочет: мальчишки всегда мальчишки, вечно они запаздывают – и утром, и вечером, так пусть уж побудут мальчишками, пока могут, это самая лучшая пора в жизни и самая короткая.
Теплело, ветер быстро нагонял тучи, тучи сулили снег, и не напрасно.
Когда доктор Уилрайт, почтенный джентльмен из Первых Семейств Виргинии, всеми признанный Мыслитель деревни, выходил из передней, он разрешился Мыслью. Она весила, должно быть, около тонны и произвела на всех глубокое впечатление:
– После долгих и серьезных раздумий, сэр, у меня сложилось мнение, что налицо симптомы, указующие на то, что в некоторых отношениях этот юноша – незаурядная личность.
Приговору Уилрайта суждено было передаваться из уст в уста. После такого благословения, данного такой персоной, в деревне крепко подумали бы, прежде чем отважиться пренебречь этим мальчиком.
Глава IV
Когда час спустя совсем стемнело, началась Великая Буря, как ее здесь именуют по сей день. В сущности, это был снежный ураган, но тогда это выразительное слово еще не придумали. Буря собиралась похоронить на десять дней под снегом фермы и деревни в длинной узкой полосе сельской местности так же надежно, как грязь и пепел погребли под собой Помпею почти восемнадцать веков назад. Великая Буря принялась за дело тихо и хитро. Она не стремилась к внешним эффектам: не было ветра, не было шума, но путник видел в полосках света от незанавешенных окон, что она крыла землю тонкой белой пеленой мягко, ровно, искусно, уплотняя покров быстро и равномерно; замечал путник и то, какой необычный был этот снег; он падал не из легкого облачка пушистыми снежинками, а стоял белой мглой, будто сеялся порошок, – удивительный снег. К восьми часам вечера снежная мгла так сгустилась, что свет лампы был неразличим в нескольких шагах, и без фонаря путник не видел предмета, пока не подходил к нему так близко, что мог тронуть его рукой. Любой путник был, по сути дела, обречен, если только он случайно не набредал на чей-нибудь дом. Ориентироваться было невозможно; оказаться на улице – означало пропасть. Человек не мог выйти из собственной двери, пройти десять шагов и найти дорогу обратно.
Потом поднялся ветер и завел свою песню в жуткой мгле, с каждой минутой он нарастал, нарастал, пение переходило в рев, завывания, стоны Он поднял снег с земли, погнал его вперед плотной стеной, нагромоздил то здесь, то там поперек улиц, пустошей и против домов огромными сугробами в пятнадцать футов высотой.
Не обошлось, конечно, без жертв. Тех немногих, кто оказался под открытым небом, неминуемо ждала беда. Если они шли лицом к ветру, он мгновенно залеплял его плотной маской снега, слепившего глаза, забивавшегося в нос; снег перехватывал дыхание, сражал на месте; если они шли спиной к ветру, то валились в сугроб, и встречная стена снега погребала их под собой. В ту ночь только в этой маленькой деревеньке погибло двадцать восемь человек; люди слышали крики о помощи и вышли из дому, но в ту же минуту сами пропали во мгле; они не могли отыскать собственную дверь, заблудились и через пять минут сгинули навеки
В восемь часов вечера, когда ветер начал постанывать, присвистывать и всхлипывать, мистер Хотчкис отложил в сторону книгу о спиритизме, снял нагар со свечи, подкинул полено в камин, раздвинул фалды сюртука и, повернувшись спиной к огню, стал перебирать в уме сведения об обычаях и нравах в мире духов, о их талантах и повторять с вымученным восторгом стихи, которые Байрон передал через медиума. Хотчкис не знал, что на улице – снежная буря. Он был целиком поглощен книгой часа полтора. Появилась тетушка Рейчел с охапкой дров, бросила их в ящик и сказала:
– Ну, сэр, в жизни ничего страшней не видывала, и Джеф то же самое говорит.
– Страшней чего?
– Бури, сэр.
– А что там – буря?
– Господи, а вы и не знаете, сэр?
– Нет.
– Жуть берет, какая буря; век проживешь, а такого не увидишь, масса Оливер: сыплет мелко, будто золу сдувает, в двух шагах ничего не видать. Мы с Джефом были на молитвенном собрании, только что воротились, так, верите ли, у самого дома едва не заплутали А теперь выглянули наружу – сугробище намело, какого сроду не бывало; Джеф говорит… – Рейчел оглянулась, и выражение ужаса появилось у нее на лице. – Я-то думала, он тут, а его нет!
– Кого нет?
– Где молодой масса Сорок четвертый?
– Ну, он где-нибудь играет, скоро вернется.
– Вы его и не видели, сэр?
– Нет, не видел.
– Боже правый!
Рейчел убежала и вернулась минут через пять, задыхаясь от слез.
– Нет его в комнате, ужин нетронутый стоит, нигде его нет, я весь дом обегала. О, масса Оливер, пропало дите, не видать нам его больше.
– Ерунда, не бойся. Мальчишкам и бури нипочем.
В это время появился дядюшка Джеф.
– Масса Оливер, – сказал он, – буря-то не простая. Вы хоть наружу выглядывали?
– Нет.
Тут и Хотчкис заволновался, побежал с ними к передней двери, распахнул ее настежь. Ветер пропел на высокой ноте, и лавина снега, будто из ковша землечерпалки, обрушилась на них, и они затерялись в этом мире снега.
– Закройте двери, закройте двери! – насилу выдохнул хозяин.
Приказание было выполнено. От мощного порыва ветра дом зашатался. Снаружи послышался слабый сдавленный крик. Хотчкис побледнел.
– Что делать? Выйти наружу – смерть. Но мы должны что-то сделать, вдруг это наш мальчик?
– Погодите, масса Оливер, я отыщу бельевую веревку, а Джеф… – Рейчел ушла, быстро принесла веревку и обвязала Джефа за пояс. – А теперь, Джеф, ступай. Мы с массой Оливером будем держать другой конец веревки.
Джеф приготовился; отворили дверь, и он рванулся вперед, но в это мгновение удушающая масса снега захлестнула их, залепила глаза, оборвала дыхание; хозяин и Рейчел осели на пол, и веревка выскользнула у них из рук. Они повалились лицом вниз, и Рейчел, отдышавшись, простонала:
– Он теперь пропал!
Вдруг в свете лампы, висевшей над дверью, она смутно различила Сорок четвертого, выходящего из столовой, и молвила:
– Благодарение богу, хоть этот нашелся, как это он набрел на заднюю калитку?
Мальчик шагнул настречу ветру и захлопнул дверь передней. Хозяин и Рейчел выбрались из-под снежного покрывала, и Хотчкис произнес прерывающимся от слез голосом:
– Я так благодарен судьбе! Я уж отчаялся увидеть тебя снова.
К этому времени рыдания, стоны и причитания Рейчел заглушили рев бури, и Сорок четвертый спросил, что случилось. Хотчкис рассказал ему про Джефа.
– Я схожу и подберу его, сэр. Пройдите в гостиную и притворите дверь.
– Ты отважишься выйти? Ни шагу, стой на месте. Я не позволю!
Мальчик прервал его – не словами, взглядом; хозяин и служанка прошли в гостиную. Они услышали, как хлопнула наружная дверь, и молча глянули друг на друга. А буря бушевала, шквал за шквалом обрушивался на дом, и он дрожал; а ветер в затишье выл, как душа грешника; в доме, замирая от страха, вели счет каждому шквалу и каждому затишью и, насчитав пять шквалов, утратили последнюю надежду. Потом они отворили дверь гостиной, хоть и не знали, что делать; и в ту же минуту наружная дверь распахнулась, и показались две фигуры, занесенные снегом, – мальчик нес на руках старого бездыханного негра. Он передал свою ношу Рейчел, закрыл дверь и сказал:
– Какой-то человек укрылся под навесом – худой, высокий, с рыжеватой бородкой; глаза – безумные, стонет. Навес, конечно, ненадежное убежище.
Он произнес это безразличным тоном, но Хотчкис содрогнулся.
– Ужасно, ужасно! – молвил он. – Этот человек погибнет.
– Почему – ужасно? – спросил мальчик.
– Почему? Потому, потому – ужасно, и все!
– Что ж, наверное, так оно и есть, я не знаю. Сходить за ним?
– Проклятие, нет! И не думай – хватит одного чуда!
– Но если он вам нужен… Он вам нужен?
– Нужен? Мне… как тебе сказать… мне он не нужен – опять не то – я хочу сказать… Неужели ты сам не понимаешь? Жаль, если он умрет, бедняга, но нам не приходится.
– Я пойду за ним.
– Остановись, ты сошел с ума! Вернись! Но мальчика и след простыл.
– Рейчел, какого черта ты его выпустила? Разве ты не видишь, что парень явно безумен?
– О, масса Оливер, ругайте меня, поделом мне, голову от счастья потеряла, что старина Джеф снова дома, будто ума лишилась, ничего вокруг не вижу. Стыд-то какой! Боже милостивый, я…
– Он был здесь, а теперь мы снова его потеряли, и на сей раз – навсегда! Это полностью твоя вина, это ты…
Дверь распахнулась настежь, кто-то весь в снегу повалился на пол, и послышался голос мальчика:
– Вот он, но там остались другие. Дверь захлопнулась.
– О! – в отчаянии простонал Хотчкис. – Нам придется им пожертвовать, его не спасти! Рейчел! – Он сбивал тряпкой снег со вновь принесенного. – Разрази меня гром, да это ж Безумный Медоуз! Поднимайся, Джеф, помогите мне, вы оба! Тяните его к камину!
Приказ был выполнен.
– А теперь – одеяло, еды, горячей воды, виски – да поживее двигайтесь! Мы вернем его к жизни, он еще не умер!
Все трое хлопотали вокруг Безумного Медоуза с полчаса и привели его в чувство. Все это время они были настороже, но их бдительность не была вознаграждена: ни звука, только рев да грохот бури. Безумный Медоуз сконфуженно огляделся, постепенно сообразил, где он, узнал лица и произнес:
– Я спасен, Хотчкис, неужели это возможно? Как это случилось?
– Тебя спас мальчик – самый удивительный мальчик в мире. Хорошо, что у тебя был с собой фонарь.
– Фонарь? Никакого фонаря у меня не было.
– Да был, ты просто запамятовал. Мальчик описал, как ты сложен, какая у тебя борода.
– Уж поверьте, не было у меня фонаря, и никакого света там не было.
– Масса Оливер, разве мисс Ханна не говорила, что молодой господин может видеть в темноте? – напомнила Рейчел.
– Ах, ну конечно, теперь, когда ты заговорила об этом, вспомнил. Но что он видел сквозь снежную пелену? О боже, хоть бы он вернулся! Но он уж никогда не вернется, бедняжка, никогда, никогда!
– Масса Оливер, не беспокойтесь, господь не оставит его своей милостью.
– В такую бурю, старая дура? Ты себе отчета не отдаешь в своих словах. Впрочем, погодите – у меня есть идея! Быстрее за стол, возьмемся за руки. Все помехи – прочь! Отбросьте сомнения: духи бессильны перед сомнением и недоверием. Молчите, соберитесь с мыслями. Бедный мальчик, если он мертв, он придет и расскажет о себе.
Хотчкис оглядел сидевших за столом и обнаружил, что круг не замкнулся: Безумный Медоуз заявил, не преступая этикета рабовладельческого государства и не обижая присутствующих рабов, ибо они за свою жизнь успели привыкнуть к откровенности этого этикета:
– Я пойду на любые разумные шаги, чтобы доказать свою озабоченность судьбой моего благодетеля; нельзя сказать, что я неблагодарный человек, или озлобленный, хоть дети и гоняются за мной по пятам и забрасывают меня камнями – просто так, шутки ради; но всему есть предел. Я готов сидеть за столом с черномазыми сейчас ради вас, Оливер Хотчкис, но это самое большее, что я могу для вас сделать; я думаю, вы избавите меня от необходимости держаться с ними за руки.
Благодарность обоих негров была глубокой и искренней: речь Безумного Медоуза сулила им облегчение; ситуация была в высшей степени неловкой: им пришлось сесть вместе с белыми, потому что им было велено, а повиновение вошло в их плоть и кровь. Но чувствовали они себя не вольготней, чем на раскаленной плите. Они надеялись, что у хозяина хватит благоразумия отослать их, но этого не произошло. Он мог провести свои seance и без Медоуза и намеревался это сделать. Сам Хотчкис ничего не имел против того, чтобы взяться за руки с неграми, ибо он был искренний и страстный аболиционист[10]; фактически он был аболиционистом уже пять недель и при нынешних обстоятельствах остался бы им еще недели две. Хотчкис подтвердил искренность своих новых убеждений с самого начала, освободив двух своих рабов, правда, это великодушие было лишено смысла, потому что рабы принадлежали жене, а не ему. Жена его никогда не была аболиционисткой и не имела намерения стать аболиционисткой в будущем.
По команде рабы взялись за руки с хозяином и сидели молча, дрожа от страха, ибо ужасно боялись привидений и духов. Хотчкис торжественно наклонил голову к столу и молвил почтительным тоном:
– Присутствуют ли здесь какие-нибудь духи? Если присутствуют, прошу стукнуть три раза.
После паузы последовал ответ – три слабых постукивания. Негры сжались так, что одежда повисла на них, и принялись жалобно молить, чтоб их отпустили.
– Сидите тихо и уймите дрожь в руках!
То был дух лорда Байрона. В те дни Байрон был самым деятельным из потусторонних пиитов, медиумам спасения от него не было. Он скороговоркой изрек несколько поэтических строк в своей обычной спиритической манере – рифмы были гладкие, позвякивающие и весьма слабые, потому что ум его сильно деградировал с тех пор, как он усоп. Через три четверти часа он удалился – подыскать рифму к слову «серебро».
– Будь счастлив, и – с глаз долой, такого слова не найдешь, – напутствовал его Безумный Медоуз.
Затем явился Наполеон и начал толковать про Ватерлоо: бубнил одно и то же – это-де не его вина – в общем, все то, что он раньше говорил на острове Святой Елены, а в последнее время – на веселых спиритических сеансах. Безумный Медоуз язвительно заметил, что он даже даты перевирает, не говоря уж о фактах, и залился своим сумасшедшим неистовым смехом; эти пронзительные, резкие, страшные взрывы смеха давно уже пугали деревню и здешних собак, а ребятишки забрасывали Медоуза камнями.
