В. Сахаров
Ратные подвиги бойцов Петушиного взвода!
Завидует. – решил тогда Лёха, но сказать вслух геройства не хватило.
С того самого дня внутри Лёхи стала скапливаться необъяснимая ему самому тревожность, подозрение, что сослуживцы за его спиной посмеиваются над ним, вместо того, чтобы проявить уважение к его проявленной доблести.
Всё сильно обострялось, когда в Лёху попадал алкоголь. Теперь уже любой смех принимался им на свой счёт, накопленное выпучивалось, выплёскивалось, Лёха бросался в атаку, устраивал скандал, мог даже затеять драку, но не имея больших в этом деле талантов, получал отпор, был бит, унижен.
Вернувшись в родной поселок первые полгода он держался молодцом, мало пил, много, скорбно молчал, толкал короткие фразы и здоровенные сосны, но постепенно бригадная жизнь лесоруба растопила волю Героя, кулак его разжался и наружу высыпалась вся Лёхина прежняя, догеройская суть.
– Иди ты на хуй, Красное Знамя ебучее. -однажды прозвучало в бригаде. Лёха бросился на обидчика и умылся кровью. А прозвище «Красное Знамя» с тех пор прилипло к Лёхе крепче Гуньки.
Каждый год, накануне Дня Победы, дом, где проживал Лёха-Красное Знамя, навещал человек из администрации и приглашал Героя на торжественное построение по случаю Дня Победы, которое каждый год в одиннадцать утра проходило на территории поселковой средней школы, у памятника Неизвестному Солдату, при густом скоплении народа.
Каждый год, утром девятого мая, Лёха цеплял на свою ефрейторскую грудь орден Красного Знамени и с этого момента наступал самый желанный, долгожданный, самый счастливый день в году –
ДЕНЬ, В КОТОРЫЙ НИКТО НЕ СМЕЛ НАСМЕХАТЬСЯ НАД НИМ.
В парадном строю кавалера ставили на самое видное место. Ярким пятном сияла его «песчанка» среди черных ветеранских пиджаков. И после торжественного построения, уже в школьной столовой, банкет, как казалось Лёхе, всегда крутился вокруг него.
Прощаясь, подвыпившие фронтовики тискали Лёхину ладонь, проверяя её на прочность.
Самый счастливый день в году традиционно заканчивался в гостях у сестры, проживавшей со своим мужем на улице Водопроводная.
Лёха заваливался к сестре примерно в десять вечера и орал. – Сплю у вас, как договаривались!
Потом до глубокой ночи в мельчайших подробностях перерассказывал мужу сестры события самого памятного дня в его жизни – Дня Подвига. В финале этой бесконечно подробной истории Лёха традиционно отворачивался и тихо, уткнувшись носом в кулак, рыдал. Всю оставшуюся ночь курил, искал по шкафам спиртное, будил сестру, снова курил, снова искал. Утром уходил, не дожидаясь пока встанут хозяева, брёл по посёлку и с грустью думал, что «теперь не скоро ещё».
В тысяча девятьсот девяностом году, на День Победы, после праздничного построения, после сытого и пьяного банкета брёл в дупель пьяный Лёха-Красное Знамя к своей сестре по улице Культуры в направлении улицы Водопроводной и повстречал на пути Ботю Хера.
Увёл Ботя Хер пьяного Лёху к себе в логово, в дом рядом со старой конбазой, посадил у себя в подвале на цепь и целую неделю к ряду избивал Лёху и насиловал.
Лёху-Красное Знамя нашли на земляном полу без штанов в луже собственных экскрементов. У него были выбиты почти все зубы, и сломаны многие пальцы на руках.
Ботя Хер успел уйти в лес, но тогда же, в конце мая, неожиданно похолодало и насыпало снегу. Ботя Хер сгинул, а в осень на берегу речки-поганки нашли обглоданные человеческие кости и череп.
Лёха долго восстанавливался в районной больнице, ещё месяц амбулаторно у себя дома. Как только сняли гипсы с рук – Лёха отправился в родную бригаду сосны толкать. Но Бригадир-Вальщик Борис Иванович Хват решил оставить себе Лёхиного сменщика, а Лёху понизил в сучкорубы.
На следующий год, накануне Дня Победы, с приглашением на праздничное построение никто к Лёхе из администрации не пришёл. Поговаривали, будто бы Лёха хотел сам идти, без приглашения. Но чего-то не пошёл.
Человеком он был холостым, всё лето дом свой разбирал, без всяких объяснений, сам с матерью в бане жил, а потом всю осень таскал бревна и доски на дрезинке по узкоколейке на север, в тайгу, на заброшенный хутор Дегтярный, и к весне, в одиночку, поставил на хуторском пригорке дом, на том самом месте, откуда пятьдесят лет назад этот дом перетащил по узкоколейке в Делянку его дед Лёнька Гунька.
– И ладно бы, сидишь себе на хуторе и сиди, пидар дырявый. -Пётр Алексеевич задрал свою руку-граблю, зацепился пальцем и распахнул форточку, чтобы закурить. – Но нет, не сидится Лёхе. Что-то неладное задумал.
– Есть тут у нас в поселке женщина, Горюня. -продолжал участковый. – Ягодой торгует. День в лесу или на болоте, день у поезда. Черника, брусника, клюква. Рассказывает, будто-бы в этом сентябре на станции объявился Лёха- Красное Знамя, тоже стал от вагона к вагону бегать, ягоду предлагать. Столько лет сидел там у себя на хуторе тише воды, ниже травы, а тут вылез, тоже подзаработать решил. В шапке у Лёхи живая птица живёт. Полетает, полетает и обратно в шапку.
– А с месяц назад эшелоны на восток пошли. Один за одним, один за одним. У нас на станции отстойник устроили. Как скорый пропустить, так в Делянке эшелон. Солдатики из вагонов вывалят, такой гал стоит, с вёдрами на перрон не пройти. Нет бы помочь женщине, так не только, так ещё и щипают, сигареты попрошайничают.
– Вижу – идёт промеж составов Лёха- Красное Знамя. – рассказывала Горюня. – Опять в этой своей дурацкой шапке с птицей, а с ним солдатик. Грязненький, весь какой-то больной, мне показалось. Заморыш. Но с автоматом. А в другой раз другие эшелоны стояли. С танками. Тоже солдатик с автоматом, часовой вроде или кто? Видела, как Лёха под вагоном подлез, к часовому этому подошёл и давай беседовать. А я пасу. Смотрю – бочком, бочком, под вагон нырк и на той стороне, пошагали через тополя, напрямки. Я за ними. Смотрю – вышли к конторе и вот тебе узкоколейка, а там дрезина. Смотрю – сели на дрезинку, завелись и покатились. Эшелонов много. А он, поди, в день то и по два раза приезжал. Будто бы у него там на хуторе уже больше десятка солдатиков живёт…
– Пятнадцать. -от себя уточнил Пётр Алексеевич. – Взвод. Все с автоматами. Что вам кажется? Мне, например, кажется, что это какой-то пиздец. Для чего Лёхе целый взвод автоматчиков, скажите пожалуйста? -участковый раскинул руки-шлагбаумы. – С кем он тут воевать собрался?!
– Мы то откуда знаем? -отозвался лейтенант Колоколец – Вам виднее.
–Нам?!– гаркнул участковый и поднял палец – Вопрос! Готовы?! Кто-нибудь из вас может мне объяснить -Что такого мог сказать Лёха-Красное Знамя, что они взяли автоматы и пошли за ним, наплевав и на устав и на присягу? Не испугала их ни губа ни дисбат. Что за люди – эти ваши Лондаузер и Берёза? Нет ли между ними чего-нибудь общего? – Пётр Алексеевич прищурился и было непонятно на кого он смотрел в тот момент, но потом глаза его распахнулись и оказалось, что он смотрел на сержанта Сыча.
– Товарищ сержант, случилось что-то?
Все посмотрели на Сыча.
– Белый. –сказал лейтенант. – Вся кровь из лица ушла. Паренёк вот-вот в обморок свалится.
Участковый вдруг бросился грудью на стол, протянул ручищу, дотянулся и тронул пальцем Сыча за локоть, и когда Сыч поднял на него глаза, сказал негромко, прищурившись. – Знааает кошка, чьё мясо съела. -загадочно подмигнув, Пётр Алексеевич резко откинулся на скрипучую спинку, рванул на себя ящик стола, вынул стеклянный пузырёк с нашатырным спиртом и вату, протянул через стол капитану, но Студёный уже поднялся, схватил сержанта за руку, поставил на ноги и стал выталкивать из кабинета.
* * *
Вдова Тося Копейка пришла в школу до начала уроков, решительно дернула дверь кабинета директора, но та оказалась запертой. Тут, в коридоре, вечно крутилась одноглазая уборщица Стёпа, но сейчас Стёпы не было и Тося, прогулявшись взад-вперёд, попила воды из бачка, уселась на её стул. Подбегали дети, пили из бачка воду, здоровались. Тося им улыбалась. Часы показали девять, но уборщицы Стёпы всё не было и звонок не звенел.
Тут распахнулась дверь с улицы, вошёл маленький, плешивый, темнолицый директор Делянской средней школы Семён Владимирович в пальто , топнул ногами, сбивая с ботинок снег, шаркнул подошвами по валяющейся у порога мешковине, посмотрел на часы, потом на шатающихся по коридору детей и быстро направился к Тосе.
Тося поднялась со стула. Директор подошёл и потянулся рукой к выключателю за её плечом. – Ко мне? -Тося почувствовала запах лука и огуречного лосьона. Задребезжал звонок, резко оборвался, директор отвалил от Тоси, пошагал к двери с табличкой директор, достал из кармана здоровенную связку ключей, стал перебирать, но, услышав шаги, обернулся, а тут Тося. Вырвала у него из рук связку, сделала пару шагов назад, пятясь спиною, замахнулась и швырнула ключи Семёну Владимировичу в лицо. Встретив лицом тяжёлую связку мужичок неуклюже повалился на дверь, съехал на пол и, закрыв лицо руками, заорал. – Бхааа!
Из школы Тося Копейка пошла к свекрови, которая жила на другой стороне железной дороги, напротив заброшенной пивнушки.
– Мам, это я. – сказала через дверь Тося.
– Чего не на работе?
– Отгул взяла. Лёнька встал?
– Ты велела не будить, я не бужу. До обеда спит.
В доме было натоплено, свежие пироги с яйцом и луком, творог, молоко. Тося попила из ведра воды, присела на край стула, заревела.
Свекровь принялась допивать чай.
– Заявление-то написала?
Тося помотала головой.
– Думаешь не писать?
– Думаю не писать. Лёньку задрюкают. Хороших оценок не жди. Я сейчас в школе была.
– И чево? – причмокивая сахаром поинтересовалась свекровь.
– Я эту связку ему в морду бросила. Шлёпнулся на пол, зарыдал, ножками засучил. -Тося размазала по щекам тушь. -Хорошо по рылу прилетело.
– Дура. А если глаз выбила?
– Зато в деток бросаться перестанет. Мам, она тяжёлая, ею запросто можно убить. Как у Лёньки череп выдержал.
– Лёнька крепкий, в батьку. Когда в школу его отправлять собираешься?
– Пускай посидит дома. Можно у тебя? У меня опасно. Петухи не сегодня, так завтра придут. Не век же им на хуторе голодными сидеть.
– Тося, Тося. Начнут стрелять, так под пули не лезь, мне одной Лёньку не вытянуть. И на Кургане твоя очередь убираться. Просили напомнить.
– Сходите с Лёнькой, а. Посидишь на лавочке – он умеет, весной брала с собой, всё показала.