Валерия Евгеньевна Карих
Жена фабриканта. Том 2
7
Коляски с дачниками одна за другой вкатились во двор, и работники, побросав дела, побежали к воротам и входу, встречать хозяев.
Воспользовавшись суматохой, Петр укрылся в низеньком дощатом сарайчике, примыкающем сзади к курятнику. Здесь хранился кое-какой инструмент, стояли ящики с гвоздями, лежало пересушенное прошлогоднее сено. Спустя время к нему заглянула Ариша и спросила, как доложить хозяевам, что он здесь.
– Вы, Аришенька, только ничего не говорите Ивану Кузьмичу. Ольге Андреевне скажите и попросите, чтобы она ко мне пришла. Мне поговорить с ней нужно, – попросил Петр.
Ариша убежала, а он как маятник принялся ходить туда и сюда по своему вынужденному крошечному убежищу, изнывая от жажды и тошноты, и задыхаясь от смешанных запахов навоза, пыли и сопревшего сена. Его поэтическая душа, которую сам он считал тонкой субстанцией, маялась, раздираемая противоречиями, переходящими от гнетущей тоски к радости. Но если тоска его была связана с болезненной тягой к алкоголю и с осознанием того, что он преступник, то радость, которая не менее сильно волновала его, появлялась из-за безудержного желания стать другим человеком и начать новую жизнь.
В последнее время он сильно сдал: периодически возникали сильные головные боли, бессонница. Окружающие могли заметить в нем резкие перепады настроения, переходящие от внезапных вспышек неуправляемой ярости к странному веселью и глупой дурашливости. Иногда у него появлялись галлюцинации. И это последнее обстоятельство особенно сильно пугало его.
Ехал ли он в экипаже или шел пешком, ему вдруг могло показаться, что он находится в каком-то незнакомом ужасном месте. Отчего это место представлялось ужасным, он и сам толком не мог потом объяснить. Но всё вокруг него становилось вдруг зыбким и неустойчивым, с постоянно меняющимися очертаниями: дома, улицы и закоулки удлинялись и расплывались перед глазами. Если же в поле его зрения появлялись люди, то вели они себя как-то подозрительно. Он настойчиво вглядывался в гримасничающие лица, двигающиеся очертания домов. Неуверенность и почти животный страх накрывали его с головой, ноги же становились ватными. Он останавливался и стоял как вкопанный. Ему становилось то жарко, то холодно, лоб покрывался потом, начиналось сильное сердцебиение. Его могло «повести», голова кружилась, и он как будто попадал в какой-то глубокий ватный мешок. Уличные звуки приглушались и словно отдалялись, дневные краски становились такими яркими, что резали глаза, а здания и лица прохожих, сочувственно спрашивавших, не нужна ли помощь, расплывались и причудливо искажались.
В такие минуты он мог остановиться и долго простоять посреди тротуара или на площади как соляной столб, вызывая удивление и насмешки обходящих его стороной прохожих. Какой-нибудь сердобольный человек доводил его до скамейки, где он мог посидеть и прийти в себя, отпаивал водой.
Иной раз ему вдруг могло померещиться, что из-за поворота появляется и бежит в его сторону огромная черная собака. И по тому, как она двигается, заваливаясь набок, или же ковыляя на трех лапах, поджав одну заднюю, с низко опущенной мордой и высунутым языком, с которого стекала слюна, он понимал, что она бешеная. Тогда охваченный ужасом он бросался от нее прочь, петляя, как заяц, стараясь поскорей найти укрытие, запутать следы и своим обезумевшим видом пугая случайных прохожих. А потом также внезапно он останавливался будто вкопанный перед какой-нибудь уродливой, с облупленной краской, коричневой дверью с нечитаемой, искаженной или перевернутой вверх ногами вывеской – все эти странности, похожие на фантомы, которые видят, как он где-то слышал, сумасшедшие, страшно его пугали. Но стоило ему выпить, как он тут же забывал о своих кошмарах и странных видениях. Окружающий мир преображался и становился миролюбивым. А сам он приходил в приподнятое настроение, в энергичное и радостное возбуждение, смешанное с совершенно непонятным безрассудным лихачеством и дурашливостью.
Петр понимал, что серьезно болен. Но он никому не мог рассказать об этом и ни с кем не мог посоветоваться. А втянувшие его в преступные сделки аферисты, хотя и замечали странности в его поведении, из корыстных соображений делали вид, что ничего не происходит, так как это им было на руку.
В моменты просветления, если ему удавалось остаться одному в квартире Жардецкого, он спешил, как и дома, улечься на диван и бесцельно смотреть в потолок. В такие минуты он мог заниматься бесполезным самоедством, грязно матерился или же вслух едко высмеивал Жардецкого, которому в душе завидовал.
Обвиняя окружающих в своем падении и терзающем его пьянстве, он не видел собственной вины.
Мать свою он бессовестно обокрал. А зная ее твердый и решительный характер, особенно если дело касалось сохранения честного имени сыновей и семьи, он теперь даже помыслить не мог, чтобы она его простила и приняла по-хорошему после всего, что он сделал.
Но куда ему было возвращаться из своих скитаний, как не в родительский дом. И проскитавшись все лето, он вернулся домой, сгорая от стыда и позора. Крадучись, пробрался как вор по чужим огородам в потемках к себе на двор, трусливо хоронясь за чужими сараями и хлевами, лишь бы никто не заметил.
Для возможного объяснения с матерью он придумал – в качестве оправдания своего воровства, что его принудили к этому воровству обстоятельства: лишение его со стороны семьи всякой финансовой поддержки, ее отсутствие в этот момент дома, а также угрозы и шантаж преступников. А уйти ему пришлось из-за того, что она сама своими увещеваниями, да тем, что держала в «ежовых рукавицах», вынудила его так поступить. Со свойственной всем эгоистам легкостью он запросто переложил ответственность за свои бесчестные поступки на мать. А не имея мужества нести свой крест до конца, быстро свыкся с надуманными им же лживыми и бессовестными выводами о вине посторонних в его падении на дно. После чего довольно быстро успокоился. Морально продолжая оставаться под влиянием Массари, закоренелого преступника, сознавая собственную ничтожность и свою зависимость от него, Петр Ухтомцев в душе и его тоже обвинял, ненавидя; себя же только мягко укорял.
Провернув аферу с подложными векселями, Петр явственно осознал, что теперь впереди у него маячит не слава великого русского поэта, о которой он грезил, а суд и ссылка в Сибирь за финансовые махинации. С тоской глядел он в разверзнувшуюся перед ним бездну и в ужасе замирал на краю, балансируя и не в силах сам от него отступить.
8
Порой переходя в своем настроении от уныния к какому-то безрассудному и почти безумному лихачеству, он с мрачной решимостью думал: «Эх! Да пропади всё пропадом, катись всё к чертям собачьим». И если бы у него в этот момент был в руках револьвер, не задумываясь и выстрелил бы в себя.
Но револьвер под руку не попадался. Впрочем, он его и не искал, продолжая, как будто со стороны обреченно наблюдать за собственным грехопадением. Да и в глубине души он точно знал, что ничего худого над собой не сотворит из-за малодушия и страха перед болью и смертью. Но была тут еще и эстетическая составляющая, которая удерживала его: когда он представлял себе, как отвратительно и неприглядно будет выглядеть его уже мертвое окоченевшее тело, черное распухшее лицо и вывалившийся наружу сине-красный язык, душа его, еще сохранившая в себе ростки былого вдохновения и признаки творческого начала, немедленно восставала, отвергая для себя столь уродливый конец. «Если уж умирать, то хотя бы красиво», – рассуждал он и на этом успокаивался.
«Дьявол их мне послал в искушение, чтобы заставить ещё больше страдать. Бог дал крест, который, хоть и тяжел, а надо нести. Меня одолел сатана. Бог меня защитит, я не опущу перед ним свою голову. Но почему именно я? У меня так хорошо начиналась жизнь, я был наивен, доверчив и верил в счастливое будущее, а что теперь? Мать меня прогнала, братья отвернулись, никого не осталось, я один», – с горечью думал он.
Он знал, что совершил преступления: обокрал купца, мать, и наконец, того, кто вызвал при знакомстве уважение, Давида Абрамовича Стольберга. Мучаясь угрызениями совести, Петр представлял себя отвратительной мухой, завязнувшей в паутине и беспомощно барахтающейся там, пока ее не сожрет паук. А прогрессирующий психоз незаметно подтачивал его и без того слабое от рождения здоровье, вызывая напряжение всех душевных сил и последующее истощение.
* * *
Прекратив как одержимый бегать по сараю, Петр остановился возле грязного оконца. Напротив него был огороженный металлической сеткой птичник. Внутри по песку медленно бродили куры, с другой стороны от сетки на травке лениво дремали две кошки. Погода с утра казалась упоительной и манила своим уходящим последним теплом. Петру страшно хотелось пить. Он не догадался попросить Аришу принести ему воды и теперь жестоко об этом жалел. В горле было сухо, губы потрескались, а сердце стучало с перебоями. «Эх, выпить бы немножко, хотя бы губы смочить, враз бы полегчало», – с тоской думал он и представлял себе, как огненная жидкость льется ему в рот, струиться по горлу, обжигает нутро, одновременно наполняя его энергией. Страдальчески наморщив лоб, он вздохнул. Выйти бы и подышать. Но выйти во двор и ждать прихода Ариши на лавке он не решался. «Да когда же она придет! Долго ли еще ждать!»
В песчаной выемке внутри выставленной на лето оконной рамы близко прополз муравей. Понаблюдав за тем, как ловко и быстро ползет крошечное насекомое, Петр неуклюже обхватил его пальцами и выбросил наружу.
«Иди на волю, глупенький. А мне нельзя… на волю. Я преступник и вор», – с горечью думал он.
9
Их знакомство с отставным штаб-ротмистром Святославом Ивановичем Жардецким случилось два года назад в ноябре в ресторане «Эрмитаж». Однажды он проводил там время в веселящейся кампании. Жардецкий, сидевший за соседним столиком, что-то спросил у него. Быстро завязался оживленный разговор, окончившийся тем, что Жардецкий пригласил его и остальных за свой столик.
Столы сдвинули, и веселье продолжилось с новой силой. В конце вечера, когда у Петра не хватило денег на оплату выставленного счета, Жардецкий неожиданно проявил любезность и добавил недостающую сумму.
Это уже сейчас, стоя в сарае и вспоминая тот самый момент их знакомства, он был более чем уверен, что Жардецкий с Массари давно его заприметили в этом ресторане. Но в тот вечер он об этом не подозревал.
Выйдя с Жардецким и Массари из ресторана, будучи уже сильно пьяным, Петр отправился вместе с ними к Жардецкому, в его квартиру на Тверской. Там он и провел остаток той буйной ночи, играя и все время проигрывая деньги в карты своим новым приятелям.
На следующий день ему нужно было отправляться на службу в магазин, куда его недавно приняли по рекомендации матери, но он туда не пошел и продолжил кутить. Гулянка затянулась на две недели. А когда он вернулся домой, матушка отругала его, но потом успокоилась, взяв с него честное слово, что он не будет пить и возьмется за ум. Утром она вместе с ним съездила в магазин и выхлопотала, чтобы сыну простили прогулы на службе. Владелец магазина, купец Афонин пошел навстречу и определил Петру месячный испытательный срок. И на какое-то время Петр затих, безвылазно сидел дома вечерами, приходя со службы.
Зато Жардецкий его не забыл. И в один из дней подкараулил Петра на выходе из магазина, в угрожающей форме потребовал вернуть ему долг за тот ресторанный счет, в противном же случае угрожая обратиться к его родственникам за возмещением.
Испугавшись позора, Петр тогда не придумал ничего лучше, чем вытащить из сумки заглянувшего в магазин покупателя кошелек.
В торговом зале, где он стоял за прилавком, никого кроме него не было. Он стремительно пересек зал и с оглушительно бьющимся сердцем приблизился к лежавшей у входа на стуле чужой сумке. Воровато оглядевшись и напрягши весь свой слух, он стремительно открыл сумку и вытащил набитый деньгами кошелек. После чего скрылся из магазина через черный ход, прихватив с собой свои вещи, так как уже знал, что обратно он в этот магазин не вернется.
Раздумывая сейчас, как могла ему вообще прийти в голову подобная мысль о краже, он поражался своему легкомыслию, с которым совершил эту кражу. «В моей душе гнездятся пороки, о которых я не подозревал, как такое возможно? Как я мог украсть?» – спрашивал он себя и не находил ответа.
Направившись к Жардецкому и имея намерение расплатиться, а после отвязаться от такого приятеля, Петр, отдав деньги, вновь прокутил с ним до вечера. А ночью катался с Жардецким и приятелями на санях по сонной заснеженной Москве, оглашая громкими пьяными воплями окрестности. Полная белая луна, и сама застывшая от холода, с изумлением глядела вниз на их пьяную молодую кутерьму. Мороз крепчал и трещал, полозья саней скрипели по хрусткому снегу, как по железу. Где-то по дороге Петр потерял свою шапку. Он хвастался перед приятелями, что мороз ему нипочем, и в подтверждение слов даже скинул с себя теплое пальто. В результате уже на следующий день он слег на квартире Жардецкого. Питье чая с малиной и медом не помогало, ему стало хуже, он кашлял, краснея и обливаясь потом от натуги, голос сел и охрип. Петр стал задыхаться. Необходимо было срочно вызывать доктора. Но денег на оплату у него уже не было. Тогда Петр попросил Жардецкого съездить в дом к его матушке и попросить у той денег.
Жардецкий поехал. А когда вернулся, рассказал, что матушка на него сильно сердится и хоть дала денег, но велела передать, чтобы домой больше сына не ждет.
Такие слова Жардецкого показались Петру странными, ведь он знал, мать любит его и должна простить. И он принял решение, что когда выздоровеет, обязательно заедет к ней, попросит прощения и объяснится.
И конечно же, ему в тот момент даже в голову не пришло, что Жардецкий может ему лгать в каких-то своих корыстных целях. А о том, что Жардецкий лгал, можно было сразу догадаться по тому, что тот не смотрел в глаза и путался в ответах, когда он рассказывал о своем визите к Александре Васильевне.
Выздоровев и вновь оказавшись затянутым в омут кутежей и картежных игр, Петр скоро позабыл о принятом решении съездить к матери, и продолжал проживать на квартире у Жардецкого.
В этот момент у него вдруг хорошо пошло сочинительство простеньких стихов, которые оказалось возможным переложить на музыку. И как-то раз, находясь в каком-то трактире, он вышел на сцену и исполнил один свой романс, без музыкального сопровождения. Ему бешено зааплодировали сидящие за столиками загулявшие посетители. После такого, пусть и не слишком заметного для окружающих успеха, он сочинил ещё пару-тройку романсов. И в том же трактире, где состоялся первый дебют, он передал романсы тамошнему артисту. Тот взял стихи, подобрал к ним музыку. Исполнил романсы перед автором и получил от того самое горячее одобрение. И теперь всякий раз, когда Петр со своей компанией вваливались в этот трактир, он просил исполнять свои романсы. Их исполняли. Посетители аплодировали. Петру же льстило повышенное внимание пьяной публики и минуты, пусть кратковременной, но все же славы.
И даже такие редкие, но светлые мгновения, случающиеся в его жизни, не могли оттянуть его от пагубной, высушивающей нутро тяги. Окружавшие его уголовные преступники сознательно толкали молодого купца к погибельной пропасти, пьяное забытье всё чаще обволакивало его угнетенный разум, подавляло и так слабую волю. И лихие дрожки без удержу несли его по скользкой дороге. Игры в карты на деньги и беспробудное пьянство с утра до вечера, по ночам, теперь постоянно сопровождали его. Однако в то время такая жизнь в трактирном чаду и тяжелом беспамятстве почему-то казалась ему притягательной и расцвеченной яркими красками.
Порой, как будто очнувшись от отупляющего забытья и обнаружив себя сидящим за залитым вином и заставленным грязными тарелками столом, в самом центре пьяного круговорота, среди орущих, галдящих и плюющих на пол людей, в табачном дыму, Петр на какой-то миг трезвел и как будто прозрев, замирал от ужаса и ощущения одиночества, видя вокруг чужие и пошлые рыла таких же кутил и пьяниц, как он сам. И тогда пьяно роняя голову на замызганный стол, он рыдал крокодиловыми слезами, вызывая удивление и скептические усмешки у собутыльников.
В другой раз, опомнившись, он спрашивал у Жардецкого, не нужно ли заплатить за стол и проживание. Тот лицемерно его успокаивал, отвечая: «Не нужно, мы же друзья, свои люди – сочтёмся, дружба превыше всего…» и что-то в таком же духе.
После рождества Петр без ведома Жардецкого сдал в ломбард одолженные им дорогие швейцарские часы. Он надеялся выкупить их попозже, перезаняв или выручив где-то денег, однако не вышло, и часы оказались в сломке. Жардецкий, узнав о судьбе своих часов, в ультимативной форме потребовал от него расписку, в которой Петр обязывался бы ему уплатить 500 рублей за часы. Но денег Петру было негде взять. И в один из дней он трусливо сбежал из квартиры Жардецкого, вернувшись домой к матери.
Та долго ругала его, выла, как по покойнику, потом плакала и даже оттаскала за волосы. Но Петр стерпел. Матушка же, видя его показное смирение, приняла всё за чистую монету и взяла с него торжественную клятву встать на путь истинный и богоугодный – замаливания смертных грехов, после чего прослезилась, перекрестила торжественно и… простила.
До масленицы Петр безвылазно находился дома, ходил с матерью в церковь на службу и избегал присутственных мест, где мог повстречать Жардецкого.
Тот про него не забыл. И в одно из воскресений перед Масленицей Петр, выходя с матерью из церкви, увидел того в одежде нищего на паперти.
Жардецкий бросился к ним и стал попрошайничать:
– Подайте, люди добрые, на пропитание…
Петр Кузьмич остановился, как вкопанный, переменившись в лице. От матери не укрылось его состояние.
– Что такое, друг мой? Не случилось ли чего? Деньги дать? Сейчас, погоди… На-ка вот, милушка, возьми двугривенный, да подай ты этому охломону, – засуетилась она. Достала из кошелька монетку и передала сыну.
– Уж не твой ли знакомый? – встревожено расспрашивала Александра Васильевна, когда нищий от них отошел, а сами они уже усаживались в сани.
– Нет, маменька, что вы! Этот лицом только маленько похож, а так не он, – успокоил ее Петр.
– Да кто он-то? – еще больше растревожилась Александра Васильевна. У нее от намеков сына на каких-то незнакомых товарищей голова кругом пошла. – Ох, смотри, Петр! Ты от матери лучше ничего не утаивай! А то ведь вляпаешься, да поздно будет…
Их сани заворачивали за угол, Петр оглянулся и отыскал глазами Жардецкого. Тот смотрел вслед. Заметив, кивнул и многозначительно постучал варежкой по запястью, напоминая про сданные в ломбард часы.
Спустя еще неделю на выходе из той же церкви они вновь повстречали его. Заметив купчиху с сыном, Жардецкий осклабился и поспешил перегородить им путь, хватая за рукав.
– Что за манер людей хватать? – сердито воскликнула Александра Васильевна. Тот посторонился, но идущему следом за матерью Петру дорогу не уступил. Обернулся вслед и с наглой ухмылкой сказал:
– Зря брезгуете, госпожа хорошая. От тюрьмы и от сумы не следует зарекаться. Я, смею заметить, раньше служил писарем в канцелярии, да видите, как обнищал… Не судите, да не судимы будете, – назидательно заключил он и выразительно поглядел на стоящего рядом с матерью Петра.
– Да уж не мне ли угрожаешь, сума переметная? Ступай прочь, пока не позвали квартального, – воскликнула, сильно осерчав, Александра Васильевна, для которой странные переглядывания ее сына и нищего не остались незамеченными.
Жардецкий, не обращая никакого внимания на ее грозные слова, остался демонстративно и развязно стоять перед Петрушей, не отрывая от него своего наглого взора. Александра Васильевна переполошилась еще больше и уже начала оглядываться в поисках городового.
Петр согласно кивнул. Жардецкий многообещающе хмыкнул и отошел в сторону.
Всю дорогу до дома Александра Васильевна не могла успокоиться. Расспрашивала сына, кто это был. Но тот угрюмо молчал. Рассердившись на него, мать чуть не плюнула и обиженно замолчала. Приехав домой, вызвала к себе Архипа. Посовещавшись, оба пришли к выводу, что Петр с нищим явно знаком. И чем-то обязан.
– Как пить, деньги должен своим дружкам, – вынесла Александра Васильевна свой вердикт.
Через два дня Петр снова встретил Жардецкого, тот стоял напротив его дома.
– Что вам нужно, Святослав Иванович? – нервно спросил Петр, подходя к приятелю.
– Думаешь, сбежал и тебе долг простили? Нет. Никто не простил. На тебе висят еще пятьсот рублей за часы и сто за мой испорченный фрак. Не отдашь до пасхи, заявлю на тебя в полицию, что ты меня обворовал, – пригрозил Жардецкий.
Тогда Петр и решился на кражу денег и векселей у матери, о которой сейчас вспоминал с содроганием. Дождавшись, когда матушка после масленицы уедет с Гаврилой Андреевичем в Тулу по наследственному делу своего умершего брата, он молотком разбил дубовый сейф в ее комнате и вытащил оттуда все хранившиеся там деньги и ценные бумаги, после чего поспешно скрылся из дома.
Он долго и безудержно пьянствовал, пропивая сворованные деньги, живя на квартире Жардецкого в маленькой комнатушке, смежной с одной из комнат. В этой же квартире окружающие его приятели не только кутили, но и проворачивали свои грязные делишки с подделками подписей на векселях.
А в середине лета произошло событие, окончательно лишившее его надежды на возвращение к прежней жизни.
